Смешно.

Это смешно. Змеи двигаются под кожей и жалят изнутри. Отсветы энергосберегаемых ламп нервно мечутся по начищенному до блеска столовому серебру, фарфоровой каемке полупустой тарелки напротив и тонут в бокалах красного вина, пока тщательно собранные по кирпичику высокие стены социальной изоляции дают невидимые поначалу трещины. Вера громко сглатывает под беспрестанное тиканье часов, и нож в ее руках с противным, режущим по ушам звуком проезжает по блюду, заставляя вздрогнуть, а бегающий взгляд быстро мажет по горизонту, стараясь не задерживаться на деталях или – еще хуже – серьезном лице Управляющей. «Как типично», – фыркает та про себя, накалывая на вилку идеально ровный кружок помидора и поправляя по невидимой линии лежащую по правую сторону салфетку. Это действительно смешно – сидеть здесь, сейчас, в подобной компании, и изображать… нет, буквально выдавливать по капле эмоциональную открытость перед своей подчиненной, по насмешке судьбы похожей на ухудшенную версию ее самой. Пожалуй, именно такой – робкой, неуверенной в себе, бесхребетной, слабой – она бы была, воспитывай ее мать, а не отец. – Мисс Фергюс… – Брось, Вера, – несколько невежливо не дает договорить Управляющая, но весьма сложно следить за соблюдением даже простейших правил этикета, когда не видишь в этом никакого смысла, – я уже сказала тебе, что в неформальной обстановке ты должна звать меня по имени. «Должна» – приказным, более всего напоминающим удар хлыстом, словом, вспарывается медленно сгущающийся вокруг обеденного стола воздух и окрашиваются в красный мертвенно-бледные доселе щеки мисс Беннетт. Смущение сквозит в каждой клеточке ее все еще нескладного, будто подросткового, тела – от глубоких носогубных складок до не знакомых с маникюром, обгрызенных до мяса ногтей, и это острое чувство неоспоримой, безграничной, принимаемой власти над другим человеком нежно щекочет в животе и заставляет слегка – совсем чуть-чуть! – разомкнуть обтянутые жесткой тканью брюк бедра. Это, конечно, не любовь. Не физическое влечение. Но – голый, неприкрытый ложью или сладкими речами интерес, когда находишь новую, не использованную ранее никем игрушку себе под стать и думаешь, что из этого может в итоге получиться и куда это, в конце концов, приведет. Веру Беннетт это приводит на городское кладбище, к свежевскопанной могиле ее матери и букету белых лилий на холодном каменном постаменте, и все нутро Управляющей кричит о том, что смерть старой женщины была далеко не случайна. – Я, мне немного неловко… – отвратительно мямлит девушка, комкая свою салфетку. Джоан хочет утопить ее в ванне антибактериального геля, а потом залезть туда самой – с головой и до взрывающихся от боли легких. Джоан хочет надеть перчатки, ударить ее по лицу и сказать «соберись, Вера». Джоан также – если не сильнее – хочет и поцеловать ее, отравив текущим по венам ядом и безумием, и посмотреть, что будет – выживет ли? сломается? Джоан не делает ничего из этого. Она осторожно улыбается – как умеет – медленно накрывает своей рукой влажную, дрожащую ладонь мисс Беннетт и говорит: – Ты знаешь, я всегда хотела быть для тебя больше, чем просто руководителем. Вера зачем-то судорожно кивает, делая большой глоток вина, и зубы противно лязгают о стекло. – Это… лестно, – аккуратно, словно ступая по минному полю, подбирает слова она, не делая никаких попыток забрать свою руку из плена чужих цепких пальцев, а потом поднимает голову и смотрит на Управляющую так, как не смотрела, наверное, ни на кого и никогда – прямо, немигающе и насмешливо, и это тот самый взгляд, который видит каждое утро в зеркале у кровати женщина, – Джоан. Улыбка мисс Фергюсон становится шире. Она салютует Вере полупустым бокалом и чувствует, как до крови вдавливаются в ее плоть полукружья чужих ногтей. Очевидно, змеи не только под ее кожей.