00:88

      Этим обыкновенным воскресным утром я снова иду наскоро помолиться в ближайшую церковь. По мне и не скажешь, что я такой ярый верун, коим я и не являюсь. Просто верю. Верю что там, наверху, есть Бог, давший нам все блага жизни, но грешу страстями человеческими. Молиться, помня, как вчера ты сам своими руками держал сигарету и был с мужчиной. Оказаться вовсе не на небесах я не боюсь, но будет крайне неприятно, если этого не случится. Пришлось одеть одежду посветлее, иначе батюшка снова решит, что я верен Сатане и вообще, гот. В эту потрепанную церквушку мало кто приходит, я знаю всех, прямо каждого «Постоянного посетителя» на лицо. Однако сегодня, заметив нового человека, а если уточнить, молодого парня в синей рубашке, я удивился. Раньше такового не было и совсем походящих на него тоже. Я подумал, что, наверное, приезжий пришёл помолиться, не зная что, где, да как. Да, он точно не из Пушкинских парней. Слишком уж он… Даже не знаю какое прилагательное ему подойдёт, чёрт возьми. Хорошо, пусть будет «Необычайным». Он очень даже хорош собой, хоть и невысок. Необычайный незнакомец разглядывает наружность храма, сунув руки в карманы. Бабушка назвала бы его невоспитанным, она считает, что подобные действия неприемлемы. Недолго думая, он заходит прямо за мной, специально, намеренно, как мне кажется, дожидаясь моего восхищённого прикусывания губы. Внутри уже ждут около сотни свеч по десять и пятнадцать рублей, вместе со странными песнями. Я по привычке опускаюсь на колени пред иконой, стянув капюшон и начинаю молиться тому, в которого уже почти никто из моего окружения, не верит. Мои губы неслышно начинают двигаться и касаются рук, сложенных перед лицом, неудобно упирающихся пальцами в нос, а глаза жмурятся, изредка поднимаясь на лик Николая-Чудотворца. Я ни на секунду не перестаю, даже чувствуя острый взгляд на светлом затылке. Совсем ничего примечательного в нём нет, но чем-то он определённо притягивает меня. Этот отчуждённый, но при этом совершенно сосредоточенный на чём-то вроде меня, взгляд, будто сам Бог глядит на меня и пытается дать знак. Знак, означающий «Пошли со мной.» Только вот мне не понять, куда и для чего. Прошла всего пара минут, после того, как он зашёл, неуклюже коснувшись моего плеча, а недовольный вздох уже выдавлен из прокуренных легких. Не отвлекаться от святого дела становится трудно, после погашённой тяжелым дыханием, свечи. Поп вежливо подошёл и поджёг её от рядом стоящей, словив недовольный взгляд. Тёплый воздух давит снаружи, заставляя его поправить воротник, попутно расстегнув последнюю пуговицу, душившую, мешавшую дышать и выйти. Как раз перед концом моей молитвы. Я встаю с колен, замечая покрасневшую кожу, лежащую матовым слоем на старых синяках. Фиолетовые, коричневые, слегка позеленевшие — все они имеют значение и несут за собой тяжёлым грузом воспоминания, потому что не заживают уже как второй месяц. Воспоминания. Воспоминания о чём? О том, что вы — господин Евстигнеев Иван Игоревич, ёбанный мужеложец. А есть что-то надо, плюс пора бы уже вылезать в Питер из Пушкина, поэтому сосать не проблема, если дело касается новой купюры, сородичи которой хранятся в банке из-под краски для стен, в моей комнате. Да уж, жить с предками — отстой, а бомжевать ещё хуже, так что приходится как-то терпеть их. Подтягивая серую кофту вниз, берусь пальцами за концы рукавов, горбясь, упираю взгляд в скрипучие половицы, направляясь к дверям. Шагая через порог, я замечаю хоть и не сильный, но весьма прохладный ветерок. Я выходил из церкви и на свободе завывал свежий ветер, раздувая его синюю рубашку. Мой Необычайный стоит, обернувшись спиной ко мне и лицом к солнцу, которое уже почти не светит, снова сунув руки по брючным карманам, прикрыв глаза и подняв голову вверх, от чего и без того сильно выпирающий кадык переламывает шею надвое, наслаждается теплыми лучами. Уже почти не светит, не светит… Прямо как я, не свечу больше глазами, облачёнными в чёрную оправу, зубами, во время улыбки и открытым сердцем, теперь разве что зажигалкой и партаком. А он светится полностью, светит, освещая собой мою дорогу к нему же. Блестит, как лучик последней надежды. Быстро моргаю, в надежде смочить сильно засохшие линзы. Дыхание перехватывает, в горле пересыхает, а ведь он ещё не обернулся, но всё же заставляет часто глотать слюну. Заставляет либо ментально, а я — телепат, или же просто он такая притягательная мразь. Даже не знаю, что меня больше склоняет ко второму. Соберись, соберись, пидора кусок! Просто, блять, подойди и заговори с ним! Мой невольный кашель заставляет его обернуться. Вопросительно поднятая бровь. Взгляд в грязные кеды. — Ты что-то хотел? — оборачиваясь на сто восемьдесят градусов, вопросительно тянет обладатель полухриплого голоса и ловит мои растерянные глаза, притягивая их своим неведомым магнитом. Магнитом под названием глаза. Пожалуй, они одни из самых выразительных его черт. — Прости, ты будешь не против, если мы с тобой, кхм, Вами на «Ты»? — Нет, конечно. — нервно раскачивая головой, вспоминаю, что мне срочно нужно взглянуть на часы, — Я просто тут стою и вот… Наслаждаюсь в-ва… Солнцем. — и, оказывается, мне не пора домой, но всё же неловкая ситуация, повиснувшая в воздухе давит на меня. — Что же, тогда, приятной солнечной ванны? — С-спасибо, но мне, правда, пора, до свидания! — уже стараюсь убежать, как его мягкий голос зовёт меня, из-за чего я нервно корчу лицо перед очередным глупым ответом и резким разворотом на пятках. — Что, даже имя моё не захотел узнать? — не презрительно, но и не очень весело фыркает. Делаю шаг навстречу, протягивая дрожащую руку. — Ваня. Одобрительно кивает. — Очень приятно. Мирон. — обнажает зубы, натянуто улыбаясь. Спешу засунуть руки в карманы и убежать, попутно оглядываясь.

***

      Земляная пыль шуршит под ногами, оставаясь на кедах. В голову резко приходит мой книжный стеллаж, с недочитанным Кафкой, в попытках забыть о нём. Мирон. Боже, почему я такой космический еблан? Надо же было так на славу облажаться. Вот такая проблема. Мне этой осенью уже восемнадцать, я должен волноваться о поступлении, а мне интересен он. Кажется, самое время. Время выплакаться Даше. Я ей, наверное, уже осточертел со своими дилеммами, эмоциями и чувствами. Но ведь она обещала выслушать в любом случае? А, чёрт с ней. Кто её вообще спрашивал? Пользоваться людьми так удобно, почему бы и не упустить эту возможность? Даже если она заподозрит меня в использовании, какое мне дело? Найду новую куклу для страданий. Это не сложно, все же такие неебические эмпаты. Двигаю в сторону нашего «Местечка для расслабухи» и вспоминаю, как же я всё-таки люблю ебать ей мозги (по всей видимости так же как и она мне).

***

      Заходя в старую заброшку, чую запах сигарет. Она точно тут. Поднявшись на второй этаж, замечаю из-за угла тонкие струйки дыма. Она меня не заметила. И на том спасибо. — Алё, алконавтша? — присаживаюсь рядом. — Здорово, кусочек пидора. — протягивает мне пачку, из которой я любезно достаю сигарету, стягивая наушники. — Что, опять пришёл рассказывать о своём «Краше»? — Во-первых давно ли я всего лишь кусочек пидора и как ты узнаёшь, что я снова влюблён? — она протягивает мне зажигалку с голой женщиной. Мою зажигалку. — Вот почему и… — Там просто не было других! — пытаюсь нажать на уже заржавелое колёсико. — Хватит оправдываться, жалкий гетеро-мальчик! И что, теперь до меня домогаться будешь? Хм? — выжидает моего ответа, которого нет. — Тогда молчи, пожалуйста и не перебивай. А, вот насчёт влюблённости! Ты просто больше кроме этого ничего не делаешь. У тебя каждую неделю стабильно появляется новый «Тот самый», который даже и не «Би» зачастую. — вместе тяжело затягиваемся, — Чувак, однажды это был твой батя. Так что это меня очень пугает уже. — Типа тебе полтора месяца назад не хотелось трахнуть всех девочек из нашего класса, оʼкей, половину уж точно, кроме твоей этой… Как ты там её? Мориция? Боже, блять. Как вы до этого додумались? «Санты Барбары» пересмотрели что-ли? Ха! Мария — Мориция. Пиздец, Даш. Я когда услышал, как вы в женском туалете во время химии десятом классе, просто охуел. Знаешь, иду себе такой в толкан, а там в другом кому-то в дырку пальцы суют, блять. И эти крики вот, особенно: — включаю бабский оргазмирующий тон — «О, да, Даша, да, да, ещё!» Или: «Мориция ты сможешь, давай-давай!» — Иди ты, спермотоксикозный недореперок. И кто у тебя там, говоришь? — откидывает светлые мелкие косички назад, опираясь головой о стену. — Мужчина, о котором можно только мечтать. Зуб даю, — жест фейкового вырывания зуба. — ты бы сама его захотела не меньше моего. — Правда? Не верю. Меня вообще «Мужчины, о которых можно только мечтать» не привлекают. — Этот привлечёт. — тушу окурок и тянусь за второй. — Только вот он — мой. — Ещё не твой. Расскажи мне о нём. Слишком уж ты распизделся о том, что он, возможно, претендует на звание «Мистер мира». — Я могу только сказать что он прекрасен, — смотрю в пол, — только это. — А, ну, это всё меняет. Кардинально. — Что я тебе сейчас скажу? Ну, да. Он точно уж не «Мистер мира». — Убери грустную улыбку со своего еблета и сложи свои худые ножки поудобней. Скажи всё. — Он невысокого роста, у него короткие волосы, огромные голубые глаза и немного крючковатый нос. Он был в синей рубашке и узких джинсах. — И как его задница? — Идеальная, я готов поступить в мед. училище, чтобы ставить уколы в такие охуительные жопы. — Или не очень. — хихикает. — Ага. У тебя есть что выпить? — Чувак, я сегодня с вишнёвыми ричмондами, конечно есть. Я мажорю эту неделю. — тянется к усыпанному цветными значками рюкзаку. — держи. У нас сегодня «Камю». — Я тебя обожаю. Тебя когда-нибудь целовал двухметровый гей-блондин, у которого хуёвый партак? Она прижимается ко мне, тепло касаясь губ, обдавая жаром. — Мальчик-гетеро. — Би.

***

— Он такой, такой… Даша, почему я такой приду-у-у-урок? Я уже который час лежу у Даши на коленях, стирая её одежду потоком слёз. — Тебе лучше заткнуться и молча страдать. — Нет. — поднимаюсь, делая ещё глоток коньяка. — Страдать ещё незачем. Тем более, я скорее всего его больше не увижу. Просто забуду его. — Сопли утри, — закрывает бутылку, а потом и сумку, положив туда атрибуты тяжелого тинейджерства, протягивая мне салфетки. — на, держи. — Спасибо. Она двигает меня к лестнице, давая понять, что останется тут ещё недолго и обнимает. Прощальные объятья с Дашей — самое лучшее что может быть в моей жизни. Да, даже не прощальные, а просто объятия с ней. Она умеет успокаивать своим присутствием, запахом и словами, прикосновениями. Вообще не очень люблю обниматься, делиться потом друг с другом, но, черт возьми, это так приятно. Время 00:88 и больше некуда идти, кроме ненавистного дома, на языке горький привкус и сухие горло с губами жадно просят воды. Я снова приду домой, скрипнув дверью, меня встретит отцовский храп и свет одинокой лампочки на кухне, под которой сидит мать, нервно лакая кофе и держась за голову и приговаривая: «Где же мой Ванечка, боже, лишь бы с ним было всё хорошо.» Так не хочется её расстраивать, даже больше чем вскрыть сонную и съебаться. Но я не могу проводить здесь всё свое время. Уныло, отвратительно, тошнотворно — лёгкое описание интерьера их квартиры. Я им благодарен, да. Но невозможно терпеть ежедневные пьяные батины трипы. Подъезд. Смотрю наверх, мысленно проклиная себя за то, что до сих пор не дососался до нужной суммы. Порог вырванной из петель двери, ступеньки в битом кафеле, семь пролётов, скрип. Мать. Разочарованный вздох заставляет виновато посмотреть в глаза, оторвав взгляд от пола и вступить в долгие объятия. Опять. — Топай уже в свою комнату, аболтус. — отправляется мыть за собой кружку. Стягиваю кеды и топаю в свою комнату, слегка хлопнув деревянной дверью и, прямо так, заваливаюсь на кровать. Спокойной ночи, стеллаж, спокойной ночи, Кафка. Спокойной ночи, Мирон.