Теперь твой ход

Воротничок рубашки под горло давит. Кипенно-белый, твердый, идеальный до блевоты. Но нельзя расстегнуть. Пиджак тоже кажется дебильным, словно с чужого плеча, и поэтому узковат. С брюками, слава всем богам, все в порядке, иначе точно бы утопился в раковине толчка, с пятой попытки не застегнув, а выдрав молнию из ширинки. Даже задумываюсь иногда: исключительно дерьмовое начало недели - это моя карма, или это все потому, что за выходные я расслабился настолько, что едва втиснулся в шкуру условно приличного препода в понедельник? И ни малейшего желания выяснять… В глотке как в пустыне сухо, на языке, несмотря на дважды тщательно почищенные зубы, отвратный привкус, а в желудке словно пылает что-то. Не то изжога от выпитого, не то сам алкоголь, по какому-то недоразумению заменивший желудочный сок. Но если так, то мерзостный привкус чего я ощущал, выблевывая внутренности от силы пару-тройку часов назад? Потираю виски и на автомате, не задумываясь, ерошу пятерней и без того напоминающие гнездо космы. Хорошо еще, что в универе в предзачетную неделю относительно тихо и мой гудящий череп имеет все шансы не расколоться до вечера. Еще бы настроение чуть лучше, чем средней паршивости, и совсем хорошо. Вовсе не так, как было вчера, но много лучше, чем пару лет назад, когда я, молодой и зеленый, максималистично наивный, вздумал объявить всему миру о своей ориентации и с треском вылетел из вуза, куда пришел преподавать после выпуска. Дальше хуже. Попробуй-ка устроиться хотя бы в захудалый колледж с негласным клеймом на лбу, попробуй не озлобиться на весь мир. Оглядываю полупустую аудиторию и хмурюсь: тот, кого я выискиваю взглядом уже битых пару минут, отсутствует. Уже на второй паре на этой неделе, и это лишь дополнительно бесит, учитывая, что я не привык менять мальчиков для битья в конце семестра. «Счастливчиком» всегда становится кто-то со старших курсов, частенько выскочки, от самоуверенности которых бесит с первой же пары, реже - новички, решившие перевестись в середине курса, и совсем редко - тихий и без того забитый ботан, который вообще не врубается, за что впал в немилость, и исправно переписывает курсовые, безропотно внося бесконечные правки. Такой был всего один и умудрился задолбать меня меньше, чем за месяц, преданно заглядывая в глаза и едва ли не умоляя стать руководителем одного из его проектов. Позорная капитуляция и полный игнор вышеуказанного персонажа расстроили его куда больше бесконечных придирок. Вспоминаю и вздрагиваю каждый раз. Еще раз прохожусь взглядом по аудитории, такой же сонной, как и я сам, и решаю не лютовать, а врубить очередной нудный фильм на проекторе и подремать, как хлопок входной двери заставляет болезненно поморщиться и снова сжать виски. Но, зыркнув на вошедшего, я даже радуюсь: вот он, счастливчик этого года, собственной персоной. Стоит в дверях, мнется, теребя широкую лямку рюкзака, и поджимает губы, прекрасно зная, что я ни за что не упущу возможность как следует зацепить его. Потягиваюсь и откидываюсь на спинку своего новенького крутящегося кресла. - Ну, мистер Я-опоздал-но-сейчас-все-объясню, что случилось на этот раз? Сбил собачку и закапывал ее трупик? Переводил старушку через дорогу, и леди пригласила отведать ее фирменного пирога? Не стесняйся, Тони, давай, повесели нас. По рядам прокатываются сдавленные смешки, все косятся в его сторону, а Тони смотрит так, словно откусил бы мне руку, если бы мог. Ненавидит. Иногда мне даже кажется, что по-настоящему, и это заставляет меня травить его еще больше. Продолжает пялиться, и вспоминаю, как после трех месяцев пикировок он все-таки остриг свои длинные, едва не до лопаток доходящие патлы и теперь не прячется за растрепанной челкой, а вынужден смотреть прямо на меня, изредка рассеянно проводя пятерней по короткому ежику на затылке. Никак не может привыкнуть. И мне это нравится. Следующим пунктом в моем списке были вызывающий пирсинг носа и то и дело поблескивающий при ответе металлический шарик на языке, но боюсь не успеть доконать его за оставшиеся полгода так, чтобы не подставиться самому. Молчит. Отводит глаза в сторону, кусает и без того красные, воспаленные губы, и я против воли задумываюсь о том, как выглядит красотка, которую он так страстно целовал перед тем, как разойтись по аудиториям. - Я так понимаю, сказать тебе нечего? Наверняка такая же неформалка. Цветные волосы, дреды, пара килограммов пирсинга и, возможно, тоннели. - Нечего, - цедит сквозь сжатые зубы, и даже внутри лобной доли отбойный молоток перестает долбить. - Я могу сесть? Приподнимаю брови, изображая удивление, и демонстративно поглядываю на круглые настенные часы. - Опоздал на девять минут. Если посмотреть на это с точки зрения философии, то сейчас ты тратишь драгоценные минуты моей жизни на бессмысленное разбирательство. Раньше на кол сажали и за меньшее. - Как хорошо, что мы не «раньше», мистер Чейз, - уточняет и едва сдерживается, чтобы не поморщиться, когда произносит мое имя. Этот, пожалуй, самый интересный из всех. Держится уже полгода, не требует присутствия независимой комиссии на экзамене и не плачет, шмыгая носом в попытке выяснить причину такого особенного отношения. Интересный еще и потому, что упорно не желает ломаться; пятится, словно делая шаг на ступеньку ниже, но кубарем вниз не катится. Интересный потому, что все так или иначе сдаются, а он держится. Комкаю чистый листок перед собой неосознанно, просто сжимаю пальцы, и хруст сминаемой бумаги выдергивает из размышлений. - Хорошо, да, это верно. Хотя бы потому, что месить тебе свиной навоз, а не постигать гуманитарные науки. Садись и, будь добр, сделай так, чтобы я больше не тратил на тебя время. - С превеликим удовольствием… - бурчит себе под нос и, втянув голову в плечи, быстрыми перебежками добирается до самого последнего ряда, куда и падает, спешно скинув рюкзак. Киваю сам себе и все же решаю отделаться фильмом, и пока выключают свет, а по настенному экрану бегут начальные титры, устраиваюсь поудобнее и проклинаю тот день, когда решил связать свою жизнь с философфаком. После хорошей попойки почему-то всегда накатывает, и, терзаемый мигренью, похмельем и невесть отчего проснувшейся совестью, ошалевшей от слишком долгого молчания, я начинаю размышлять о том, как вообще до всего этого докатился. Куда делся хороший, правильный мальчик и кто запихал на его место редкостное раздражительное хамло, которое давно перестало верить в человечество и, махнув рукой на моральную сторону аспекта, продалось за спокойствие и сытую жизнь? Монотонный женский голос до ужаса скучно вещает о выдающихся философах Эпохи Возрождения, а я меланхолично раздумываю над тем, стоило ли мешать пиво с текилой и не от водки ли мне так стремно. Законченный алкоголик в тридцать два - это да, звучит, благо, что по роже все еще не видно. А когда станет, смогу ли я оправдать это тягой к пресловутому поиску смысла жизни или меня попросту тихо выпрут, заменив другим горящим энтузиазмом молодым мальчиком, который очерствеет через пару лет и возненавидит весь мир? Хороший вопрос, без сомнения. Кто-то громко чихает на задних рядах. Закатываю глаза, безошибочно определяя источник звука. Конечно же, Тони. Кто еще? Потирая переносицу, пытаюсь вспомнить, за что именно я стал отрываться исключительно на нем, и не могу. Не то за кофе, пролитый на новые светлые брюки, стоившие как две месячные зарплаты рядового препода, не то за нечаянно сброшенный со стола громоздким рюкзаком и разбившийся вдребезги мобильник. Не то за то, что выкрасился в фиолетовый и посмел вот так просто припереться ко мне на пары, скрутив весь этот ужас в растрепанный, покосившийся пучок. Да, наверное, тогда-то оно и началось. «О, это для того, чтобы привлечь побольше баклажанов? Девушки тебя игнорируют?» «Что это у тебя в носу? Мама не пристегивает тебя к ножке кровати в качестве наказания? Или вы так играете с девушкой? Точно, у тебя же нет девушки. Как баклажан?» «Послушай, парень, ты так часто опаздываешь, что мне кажется, что у тебя есть какая-то зависимость. Ты не сидишь на овощных пюре?» «Я начинаю думать, что для того, чтобы писать тесты на «C», не нужно обладать выдающимся интеллектом, или это так сложно - думать чуть больше, чем морковка?» Пожалуй, эти фразы самые безобидные из всех, но вспоминать о его реакции на них так же приятно, как и о сорока минутах его позора на маленьком импровизированном зачете парой недель ранее. Пальцы на ногах поджимаются, стоит только вспомнить, как он краснел, кусал губы и стискивал кулаки, беспомощно застыв напротив моего стола перед всем курсом. Мелочно, пожалуй, даже глупо, но… Он выпустится, сжав зубы дотерпит до конца обучения, если, конечно, сможет защитить свой диплом, и я выберу следующего и продолжу развлекаться, выискивая мнимые изъяны в другом человеке. И плевать, кто это будет: разбитной неформал или девочка-зубрилка. Как выяснилось, способен одинаково ненавидеть всех, вне зависимости от пола и моральных качеств. Охрененное хобби для взрослого мужика с крутой тачкой, баблом и личной недвижимостью. Охрененное хобби для того, кто последние шесть лет существует, лишь напоказ состоя в фиктивном браке с детной успешной лесбиянкой, которой нужны муж презентабельной внешности и нянька для ее ненаглядного чада, которое называет меня папой и вовсе не смущается того, что ему было почти пять, когда мы познакомились, и он все еще помнит своего биологического отца. Единственный нормальный, пожалуй, в нашей неправильной семье. Настолько накатывает, что думаю, что стоит оставить парня в покое на несколько недель или вовсе махнуть на него рукой, как именно в этот момент у него звонит мобильник. Прикрываю глаза и, считая до десяти, злюсь еще больше. Сдерживаюсь. Молчу. Выдыхаю через нос, поглядывая на часы даже чаще, чем студенты. Убил бы сейчас за глоток кофе, плевать, пусть даже несладкий, просто терпко пахнущая пыль из автомата, разбавленная кипятком. *** Намеренно задерживаюсь в кафетерии дольше положенного, чтобы в коридоре наверняка не встретиться с парочкой жаждущих диалога коллег из категории «вот-вот тридцать», и цежу свой кофе, стоя в дверях так, чтобы, сделав последний глоток, выбросить стаканчик в мусорку и отправиться проводить очередную предзачетную консультацию. Начало декабря, грязные улицы, изредка падающий и тут же тающий снег. Тоскливо поглядываю в окно и собираюсь уже было возвращаться, как взгляд цепляется за яркое пятно чьей-то толстовки и пеструю клетчатую тряпку. Знакомую мне. Видел уже сегодня. Тони и его подружка, должно быть. Щурюсь, склонив голову набок, и, поддавшись любопытству, пытаюсь получше разглядеть девушку. Спиной стоит, ничего особенного, тощая, средний рост, короткие вьющиеся светлые волосы… Обнимаются, украдкой оглянувшись по сторонам в поисках лишних глаз, и она привстает на носки, чтобы дотянуться до поцелуя. Наблюдаю без особого интереса, разворачиваюсь и, выбросив опустевший бумажный стакан, заставляю себя думать только о том, насколько же неудобны эти узкие туфли. Выхожу в просторный холл, сталкиваясь с парой спешащих на второй этаж девчонок, и, зарулив к яркому, привлекающему внимание стенду, спешно пробегаюсь глазами по витиеватым строкам. Массивная входная дверь хлопает, распахиваются створки, впуская внутрь холодный, морозный воздух, и я оборачиваюсь. Кулаки сжимаются непроизвольно, да так, что тянет мышцы. Скулы сводит, а глаза округляются просто до неприличия. Пялюсь, как глупая малолетка, впервые увидевшая фриков. Долгие секунды проходят до того, как беру себя в руки. Подружка Тони - щуплый смазливый парень. *** У него ручка не пишет, а карандаш бумагу слишком громко царапает. Стискиваю челюсти и отворачиваюсь в сторону, сложив руки на груди. Мельком взглядом по циферблату: начало восьмого вечера. Час как стемнело, и в аудитории мы совершенно одни. Лампы над задними рядами то и дело гаснут, мигают из-за перепадов напряжения, и это порядком нервирует. Все нервирует, если быть честным. И из этого всего хрен разбери что больше: то, что мальчишка - педик, или же то, что он этого почти не скрывает и повсюду таскается со своей смазливой пассией, которая учится курсом младше. Меня сорвало словно: замечания относительно его внешнего вида прекратились, но я с каким-то особым удовольствием завалил его дополнительными заданиями, а итоговое вольное эссе он переписывает уже в четвертый раз, и если предыдущие три компанию ему составляли прошатавшиеся не пойми где раздолбаи, то сегодня он совершенно один. Держится как никогда уверенно, кидает рюкзак на ближний к моему стол и, не спеша разложившись, протягивает мне свою писанину. Даже не потрудился перепечатать в этот раз, и битых двадцать минут я вынужден был, прищурившись, разбирать мелкий, словно крупицы бисера, почерк. И с еще большим удовольствием вернул измятые листы владельцу, предварительно перечеркнув добрую половину, а паршивец, словно в насмешку над моим раздражением, взялся за чертов карандаш, который вместо бумаги скребет по моим нервам. Не выдерживаю в итоге и протягиваю ему свою ручку. Тони только хмыкает и, потянувшись вперед, берется не за пластиковую тубу, а за мои пальцы. Сжимает легонько и, проехавшись подушечками по фалангам, забирает ручку. Не совсем понимаю, что это такое было, и, выждав пять минут для верности, подхожу ближе и, склонившись над столешницей, пытаюсь разобрать его бледные каракули, еще и вверх тормашками. - Мне это не нравится. Перепиши, - тыкаю указательным пальцем куда-то в центр страницы и, отодвинувшись, большими пальцами цепляюсь за шлевки на темных джинсах. Отрываясь от листа, медленно откладывает ручку в сторону и смотрит, скептично приподняв бровь. - Вы же даже прочитать не смогли. А вот и первая попытка бунта. Странно, что только первая, учитывая, что последние две недели он видит меня едва ли не чаще своего парня, который оказался наглым настолько, что пару раз даже заглядывал в аудиторию, чтобы поинтересоваться, насколько долго ему еще натирать лавочку задницей. Вспоминаю его гладкую, без единого волоска или воспаления физиономию, и кулаки сжимаются. Никогда не любил холеных, без малейшего изъяна «сладких» мальчиков, член для которых скорее дополнительная проблема по утрам, чем рабочий инструмент. - Поэтому и не нравится. - А в трех предыдущих вариантах вам не понравился размер шрифта? Раздражение проскакивает. Наконец-то. Давай-ка посмотрим, что из этого получится, Тони. - В трех предыдущих мне не понравилось твое мнение относительно философии Монтеня. - О, так выходит, что, напиши я в четвертый раз, вы и это эссе забракуете, мистер Чейз? - выделяет мое имя с какой-то особенной тонкой ухмылочкой, и у меня дергается уголок губ. Таких интонаций в его скомканных оправданиях или редком недовольном шипении я еще не слышал. Решаю подыграть, повинуясь внутреннему порыву, и, вместо того чтобы свести брови, шагаю к его столу и нависаю, опершись на руки, в попытке припугнуть. И плевать, что пиджак узкий, в плечах давит и, застегнутый на все пуговицы, собирается уродскими пузырями на животе и груди. - Только если и на этот раз не увижу ничего дельного, мистер Кларк. - Тогда, может, мне не стоит и переписывать? Тратить ваше драгоценное время? Поставьте мне «C», и до конца семестра не будем напрягать друг друга? Опешил, признаю. Чего-чего, а столь наглого заявления не ожидал. Как и того, что растеряюсь и на реплику сопляка не сразу смогу выдать ответ. Сглатываю, старательно пытаясь удержать скепсис основной эмоцией на словно судорогой подернутом лице. - Не переживай, Тони. У меня достаточно времени, которое я готов потратить на твое эссе. - На эссе? Да ну, признайтесь уже хотя бы себе, мистер Чейз. Этому парню, должно быть, действительно суждено удивить меня не только пирсингом и не такой уж и внезапной ориентацией. - В нелюбви к тупеньким студентам? Или, напротив, в любви к своему предмету и мелким деталям? Проходится языком по губам, несколько раз ногтями проводит по листу и, коротко кивнув самому себе, поднимается со скамьи и как ни в чем ни бывало скидывает свои вещи в расстегнутый рюкзак. Наблюдаю за ним исподлобья, косясь на дверь, не торчит ли там белобрысая растрепанная голова, но нет. Даже не скребся никто. Ну сейчас ты у меня получишь. - И как это понимать? Передергивает плечами и выходит из-за стола, рюкзак, впрочем, протащив за широкую лямку, оставляет на столешнице. Запрыгивает на стол и, скрестив руки на груди, передразнивая мой жест, сдувает с глаз слишком короткую для этого действия челку. Привычка осталась? Намекает на то, что я заставил его постричься? Оборачивается к двери, вслушивается и, убедившись в том, что в коридоре не раздаются гулкие шаги, тянется ладонью к моему плечу и сочувствующе хлопает пару раз. - Мне уже какой месяц любопытство по ночам спать мешает: ты такая мразь потому, что тебя никто не любит, или, напротив, тебя никто не любит потому, что ты мразь? Врасплох. Воздух вышибает так же резко, как и хороший удар под дых. Молчу, пытаясь переварить и ответить репликой, а не хуком в челюсть. Чувствую физически, как вена, надуваясь, проступает на виске, а кровяное давление повышается настолько, что мое состояние можно охарактеризовать только как тихое бешенство. - Ну так что, Чейз? Ответишь, или кишка тонка признать, что все, что ты можешь, это гнобить студентов? Нравится, когда ненавидят? Это все эмоции, что ты способен получить? Охрененный способ реализации для взрослого мужика под тридцать. - Еще слово и… - голосом перекрывая все те мысли, что были так долго запрятаны в дальнем уголке подсознания, предупреждаю и даже не знаю, как закончить эту фразу. Перебивает раньше. Тумблер щелкает ровнехонько в момент, когда распахивает свой блядский, кривящийся в безумной, совершенно ему не свойственной ухмылке рот. - И что? Я уже сказал два. Чего же ты ждешь? Действительно, чего? Поворот корпусом, полшага вперед, и пальцы сжимаются на тонкой прохладной шее. Хотел за ткань рубашки схватить, но движение смазалось, и под подушечками пульс бьется. Кажется, словно напрямую в ладонь. Бьется под тонкой кожей так быстро, наверняка как и когда он зажимается со своей пассией в каком-нибудь укромном уголке университета. Многочисленные подсобки? Пустые аудитории? Даже не пытается вырваться, отодрать сдавливающую его дыхательное горло пятерню. Откидывается назад только, чтобы все мое лицо видеть, и, словно в задумчивости, проходится раскрытыми ладонями по моим плечам. Порыв ветра распахивает неплотно запертое окно, раздувает шторы, забрасывая в аудиторию снег. Свет в очередной раз мигает, на секунду погружая нас обоих во тьму. - Ну?! - рявкнув на него, встряхиваю, мотнув в сторону так, что голова дернулась. - Мало тебе еще, выскочка? Желаешь пару синяков на роже? - Тебя из университета вышвырнут, - напустив на себя скучающий вид, словно ребенку объясняет и, поразмыслив немного, добавляет: - И лицензию отберут. - Ты меня настолько бесишь, что, пожалуй, я бы рискнул. Кивает, несмотря на мою руку, и выдыхает не то шепотом, не то и вовсе понизив голос настолько, что только интуитивно догадываться о смысле фразы: - Ты меня тоже. По губам прочитать выходит. Скачок напряжения, полностью все лампы гаснут, оконная створка, распахнутая порывом ветра, возвращается к раме, захлопывается. Оборачиваюсь на звук, и почти тут же, вцепившись в волосы, он дергает назад. Второй ладонью цепляется за лацкан пиджака и комкает его в пальцах. Ближе. Загораются лампы, слепят, и я, без того потерянный, залипаю на приоткрытых губах совсем еще мальчишки, который, несмотря на свои двадцать один, похоже, еще и не начинал бриться. Мальчишки, из мелькнувшего языка которого меня так и тянет выдернуть клацнувший шарик пирсинга. Пальцами или… Зубами? Все верно сказал: я бы рискнул. Но и на этот раз он первый. Изогнувшись, словно перекатывается поближе, елозит задом по самому краю столешницы и, одарив еще одним поистине тяжелым взглядом, открывает свой рот впервые не для того, чтобы спорить. И губы не изгибаются в кривой усмешке. Не твердые… Больше нет связных мыслей. Отпихнуть должен был, а не растопыренной пятерней комкать рубашку на спине. Брезгливо отереть губы, а не навалиться сверху, подхватывая ладонью, тут же выпустившей его шею, под твердое бедро. Должен был оказаться дальше, а не отчаянно тащить его ближе. Гаденыш еще и курит, перебивая запах табачного дыма убойными мятными леденцами, привкус которых сейчас пощипывает мой язык. Гаденыш еще и кусачий. Гаденыш сносит мне крышу, словно рухнувший на жилой дом «Боинг». Его становится слишком много вокруг и вместе с тем ускользающе мало, едва ощущается под пальцами. Едва теплый под слоями одежды. Выгибается, стискиваю его колено и на выдохе, отстранившись, почти было беру себя в руки и… Следы моей щетины на его подбородке и даже губах. Красных, оцарапанных, припухших. И дышит, как только что пробежавший кросс. Качает головой, продолжая держаться за мой пиджак, и, приподняв брови, пытается сказать что-то, но успевает только распахнуть рот. Задушенно выдыхает что-то невнятное уже в мой, съедает окончания и, смирившись, тут же включается в новый, куда более жадный, чем первый, поцелуй. Сладкий даже больше, чем ненавистная мне с детства сахарная вата. Хотя бы потому, что этого категорически нельзя делать, несмотря на то, что он совершеннолетний. Несмотря на то, что он тоже хочет. Придвигается, левой рукой перехватывает локоть правой за моей головой, вытягивается в струну, едва не навернувшись со стола, и я торопливо оглаживаю его бока, и пальцы, двигаясь снизу вверх, задирают клетчатую рубашку. Мизинец с безымянным касаются оголенной кожи. Выдыхает, резко откидываясь назад, тем самым разрывая контакт, и во все глаза, расширенные, безумные, блестящие, как у ширнувшегося наркомана, снова смотрит. В упор. Недолго. Секунды проходят, а он уже берется за узел моего галстука и без единого слова, только ухмыльнувшись, ослабляет его. Оттягивает вниз и принимается за верхние пуговицы на рубашке. Первая, вторая… Опомнившись, перехватываю кисть и стискиваю ее в своей. Непонимающе косится исподлобья и выглядит действительно недовольным. Поражает меня, совсем не знаю того, над кем измывался половину семестра. Пожимает плечами и, ничуть не смутившись, берется за расслабленный воротничок левой рукой. - Прекрати это, - прошу скорее для того, чтобы разбудить свой посапывающий инстинкт самосохранения и вместе с ним подозрительность, но он, кивнув, продолжает свое занятие. Доходит до середины и, распахнув рубашку, прижимает ладонь к груди там, где особенно четко можно уловить сердечный ритм. - Что ты делаешь? Звучит недоуменно, и, наверное, поэтому, снисходительно глянув, отвечает, продолжая вслушиваться: - Проверяю, есть ли у тебя сердце. Выходит почти искренне, если бы не саркастичная улыбка и любопытный, почти осязаемо ощупавший мой живот взгляд. - Что за хре… Выдергивает свою правую, которую продолжаю удерживать, и прижимает указательный палец к моим губам. Секундой позже и сам слышу в полнейшей тишине коридора гулкие шаги. Оборачивается к двери, продолжая касаться меня, вслушивается и, коротко кивнув самому себе, отталкивает в сторону. Спрыгивает со столешницы, как ни в чем не бывало ладонями проходится по рубашке, расправляя собравшиеся на боках складки, и, заслышав вибрацию, выдергивает из кармана рюкзака оживший мобильник. Принимает входящий и, зажав трубку плечом, берется за мою рубашку снова. На этот раз для того, чтобы застегнуть. - Да, Итан, сейчас выйду. Уже собираю вещи. Затягивает галстук так плотно под горло, как если бы пытался задушить меня. Впрочем, возможно, он бы попытался. Его не просчитаешь наверняка. Отсоединяется, заталкивает трубку в карман и, подхватив рюкзак, бодро направляется к двери. У самого порога оборачивается и, коснувшись своих губ указательным пальцем, лыбится. Кулаки снова чешутся от желания подправить физиономию гаденышу, который наверняка разговаривал со своей пассией только что. Но я этого не сделаю. Хотя бы потому, что, взявшись пятерней за дверную ручку, негромко, но так, что в пустой аудитории вполне можно расслышать, проговаривает: - Следующий ход за тобой, Чейз. *** На зачет по моему предмету, выпавший на последние учебные дни этого семестра, он не явился. На пересдачи после праздников тоже. И не сказать, что я ждал. Напротив, мне было как-то слишком наплевать. Наплевать настолько, что в первые же выдавшиеся полноценные выходные я надрался так, что едва вспомнил, что делает парень, которого я склеил в соответствующем клубе, в моей кровати. Едва разомкнул веки и, по-быстрому выпроводив его, пролистал входящие на телефоне. Моя женушка, которую я последний раз видел с неделю назад на средней поганости официальном мероприятии, укатила со своей ненаглядной на острова, и пасынок, захватив кое-какие вещи, должен к вечеру поскрестись в двери моей квартиры. Благо, что ему тут недалеко, в противном случае у мальчика случилась бы психологическая травма, лицезрей он своего правильного «папочку» в таком виде, да еще и с непонятного вида голым мужиком. Оливер, пожалуй, единственный, ради кого я готов брать себя в руки и временно вырубать режим циника и сволочи. Не торопясь тащусь в душ, не потрудившись захватить полотенце, и с удовольствием отмокаю под горячими струями. Не без удовольствия пялюсь на зеркальную, занимающую треть душевой кабины поверхность и подумываю о том, что не мешало бы обновить контуры на самой первой своей тату. Растекается по низу живота причудливым переплетением серого и черного, и, проследив контуры одной из линий пальцами, прикидываю, не добавить ли цвета. Неторопливо берусь за губку, взбивающую пушистую белую пену, и прохожусь ей по забитым по самое запястье рукам. Мечтательно прикрыв глаза, представляю, как сожгу к чертям все свои рубашки, как только доживу до отпуска и свалю куда-нибудь подальше от шумного города на целый месяц. Дожить бы, только не сев при этом за убийство одного или парочки мелких раздражающих засранцев. Выбираюсь из душевой и, кое-как промакнув волосы, шлепаю мокрыми босыми ногами на кухню, чтобы запустить кофеварку для полной реанимации организма. Пачка сигарет, оставленная на столе, явно не моя, не помню, чтобы вообще покупал подобную марку, но на пару тяжек сойдет. Другого все равно нет. Прикуриваю обнаруженной тут же на угловом диване зажигалкой и втягиваю в себя терпкий, излишне крепкий дым. После, продолжая комкать маленькое полотенце в руке, направляюсь в спальню, чтобы, открыв крышку бука, включить что-нибудь в меру бодрое для окончательного пробуждения, но не дохожу. Останавливаюсь в коридоре прямо напротив невзрачного черного коврика. Дверной замок, провернувшись пару раз, щелкнул. Твою мать, ну почему щетиной и банками всевышний меня наградил, а чувством времени нет? - А тут у нас живет папа! - бодро вещает звонкий мальчишеский голос, и Оливер, улыбаясь от уха до уха, переступает через порог, затягивая за собой еще кого-то. Кого-то, ярко-фиолетовые из-за цветных линз глаза которого расширяются настолько сильно, что я, пожалуй, испытываю удовлетворение и, вместо того чтобы прикрыться, закидываю отсыревшее полотенце на плечо, затягиваясь еще раз. На этот раз действительно с удовольствием. Скрещиваю руки на груди и невозмутимо киваю мальчику. - Я думал, ты позвонишь перед тем, как… - Качаю головой из стороны в сторону и киваю в сторону парня, зависшего за спиной смущенного Олли. - А это кто? - Это Тони. Он мой новый репетитор по математике. - О, даже так… - посмеиваюсь в кулак и в кои-то веки мне не хочется рвать волосы на голове от очередной лукавой усмешки судьбы. Любит, чертовка, неожиданные ходы. Но почему не удивлен? Почему хочется злорадостно усмехнуться и утащить паршивца, положившего на мой предмет, «мыть руки»? Тщательно мыть, так чтобы ни у одной бактерии и шанса не осталось. - Может быть, ты оденешься, пап? - потупившись, просит единственный любимый мужчина моей официальной супруги, и я с готовностью киваю. - Безусловно. Ты в свою комнату иди пока, разложи вещи. Разувается и шлепает по длинному коридору прямо в теплой куртке, волоча за собой рюкзак. Вещей у него с собой немного, все необходимое водится и в моем логове, которое я покидаю периодически во время визитов родни жены. - Пойдем-ка со мной, господин репетитор. Хватаю за плечо и насильно тащу за собой, даже не дав скинуть кеды или забросить парку на вешалку. Ловлю себя на мысли, что мне было бы приятно распаковать его самому. Сейчас. Толкаю перед собой, запихивая в облицованную светлым кафелем комнату, и, захлопнув за собой дверь, щелкаю задвижкой. Полы мокрые, в разводах воды, мои сброшенные вещи валяются кучей в углу, а вездесущий чертенок Тони во все глаза пялится на мои татуировки и даже не пытается скрыть своего удивления. - Репетитор, значит? - лукаво щурясь, переспрашиваю, и он, сглотнув, кивает. Прячет взгляд и вместо неловкого бормотания, которое я ожидаю услышать, выдает вовсе не то, что положено студенту, залезшему языком в рот своего преподавателя: - Можно потрогать? Вскидывается, рывком расстегивает молнию на куртке и ждет ответа, замерев с протянутой ладонью. Как и тогда, прямо напротив моей груди. Значит ли для него что-то? А если значит, то больше ли, чем этот его «Итан»? А главное - для меня, что это значит для меня? Что для прожженного циника может значить взгляд сюрреалистично-ярких из-за линз глаз? И пирсинг, который он беспокойно грызет, не раздражает. Привкус этой самой хирургической стали фантомным воспоминанием на языке. - Попробуй. Ждал этого. Ладонями прижимается тут же. Двумя к груди. Холодные с улицы. Ведет ими вниз, очерчивает ребра и, коснувшись пупка ладонью правой, останавливается. Рисунок пигментом, отчеканенный под кожей ниже. Медлит, и тогда сам сжимаю ладонью его дернувшиеся пальцы. Он полностью одетый, на мне же нет ничего. Не смущает ни капли. Напротив, пожалуй, чужая растерянность только заводит. Минута проходит. Глаза в глаза. Соприкасаясь только в одной точке, там, где я прижимаю к себе руку. Чуть выше, чем нужно для того, чтобы коснуться лобка, и слишком низко для того, чтобы, налившись кровью, член прижался к его запястью. Не дышит. Смотрит только, облизывая розовые губы. Приоткрытые, влажные, кажется даже, намекающие… Так и молчит. Тогда, оттолкнув его кисть, делаю еще шаг вперед, и он, вынужденный пятиться, упирается в душевую кабину. Отступать больше некуда. Но он и не желает. Напротив, пробует теперь мои плечи на ощупь и проходится пальцами до локтей. Сжимает их и тянет на себя. Усмехаюсь, послушно делая шаг вперед и вклинивая обнаженное бедро между его ногами. Касаюсь его щеки и, склонившись к шее, шепчу, прежде чем выйти прочь: - Теперь твой ход.