***
Паскаль тяжело падает на асфальт, а потом долго барахтается в песчаной пыли, неловко загребая руками. Первые секунды на Земле похожи на агонический бред: ему кажется, что в нём разбита каждая кость, надорвана каждая мышца; травматический шок охватывает всё тело огнём, призванным скрыть за болью удара более опасный, необъяснимый симптом. Всё пляшет перед воспалёнными глазами, небо и земля крутятся, меняясь местами, пока в фокусе не устанавливаются твёрдо очертания дома, мерцание родных окон. Он лежит так в сотый раз — опрокинутый на спину, беззащитный, исполосованный гематомами, возится выброшенной на берег рыбой, разевает рот в беззвучном крике. — Ты... ты живой?! — Викунд говорит почти шёпотом, как тот трясущийся мальчишка из позапрошлого десятилетия, нашедший брата далеко за шоссе. Он склоняется над ним, насмерть перепуганный, — слова искажаются в приступе жуткой мигрени — и лихорадочно ощупывает его сквозь грязную одежду. Кьюриос-старший стоит на коленях, из расквашенного носа щедро каплет на песок. — Живой, — неожиданно твёрдо отвечает он. В синеве ночи Противостояния они смотрят друг на друга не отрываясь; на языке у Викунда застывает логичный вопрос, его охватывает восторг мечтателя и исследователя, Паскалю становится отчаянно жаль — его, а не себя, и вряд ли он когда-либо сможет признаться брату, что иные миры сегодня втиснулись для него в белизну операционной, а прекрасные галактики обернулись хирургической сталью внутри. И обоим хочется верить, что всё это им только снится.***
Когда Паскаль низко склоняется над раковиной, роняя брусок мыла, его снова начинает покачивать, и Викунд усаживает его на край ванны, бьёт по заросшим меловым щекам; брат сутуло скрючивается, всё норовит обнять себя за плечи, как от озноба или резкой боли в животе. — Ты уверен, что ничего? — хрипло спрашивает Викунд. — Что они ничего в тебя... — Я не знаю, — задыхается Паскаль и отводит глаза — яркие, расфокусированные, с размытыми бордовыми пятнами полопавшихся капилляров. — Не знаю, как должно быть. Он сидит съёжившись, по-детски комкая штанины джинсов, словно боясь потерять шаткую опору. Если оставаться в таком положении, не смотреть на свет и говорить шёпотом, немного унимается головокружение, утихает жгучая тошнота. Викунд что-то растерянно бормочет себе под нос, выхаживает взад-вперёд, и от этого мельтешения Паскаля охватывает зыбкая, как морская болезнь, качка. — Мы можем в этом удостовериться, — выдаёт средний Кьюриос, — если, конечно, они не были слишком осторожны. Паскаль инстинктивно замирает дыханием: руки у Викунда прохладные, и в ограниченном пространстве душевой от их изучающих прикосновений никуда не деться. Шершавые пальцы прослеживают каждый дюйм смугловатой лоснящейся кожи, живой и несовершенной, задерживаются на бледных руслах вен, обводят все до единой родинки, царапины, подозрительные неровности. — От бритвы, — коротко объясняет Паскаль ровный порез на щеке. — А это? — ладонь Викунда ложится на белёсый шрам на плече. — Базз Грант, в шестом классе, — всем отметинам находится логичное объяснение, ко всем вспоминаются предыстории, но самое досадное — Паскаль всё ещё целостен, его худощавое тело, досуха выжатое неизвестной экзекуцией, выдаёт разве что застарелые синяки и сыпь от синтетической футболки, но никак не следы искусного механического вторжения. Викунд внимательно выслушивает его стетоскопом, сквозь мембрану до него доносятся естественные человеческие звуки — упругое двухголосие сердечных клапанов, амфорические выхлопы бронхов, мерное урчание кишечника, — всё чуть взбудораженное, гармоничное, согласованное, без единого намёка на патологию. — Видимо, так и есть, — выносит он вердикт, и в нём мешаются облегчение с разочарованием. — Видимо, — мрачно кивает Паскаль и прячет мокрое лицо в полотенце. Он всё ещё сидит на краю ванны, согнувшись, у него угловато выпирают лопатки, и ноздри обведены ободками запёкшейся крови. — Они вернутся снова. — Нет, — возражает Викунд. Кипяток клокочущей струёй хлещет по эмали, в зеркалах ничего не видно от пара. Ещё несколько минут средний стоит, задумавшись, и, наконец, слабо улыбается. — Разве что во сне.***
Первые сны Паскаля — едва ли не хуже реальности, такие же тряские, как кочковатые дороги пустыни, как душный отцовский «жук» в летний день. Ему видятся гладь операционного стола, настойчивый клин расширителя во рту, холод гибкого зонда, но после крепкой хватки чужих рук, обтянутых латексом, всё неизменно меркнет. Под утро Паскалю снится, как Викунд и Ласло впервые находят его у кратера за Тесла Кортом. В тот щедрый на события год Паскаль ещё ходит в младшую школу, он — отчуждённый, замкнутый мальчик, у которого из всех достоинств — беспокойный энциклопедический ум и неосознанная тяга вверх. А ещё с ним происходит что-то необъяснимое: его часто смаривает в жару, он засыпает на ходу, упуская из виду незначительные, как ему кажется, промежутки времени, а просыпается то в дюнах за блокпостом, то на заброшенной автобусной остановке, и он никому не может объяснить, как, а главное, зачем он там оказался. — Т-ты, ты живой? — тормошит его Викунд и от испуга опять начинает заикаться. — Я... м-мы... Крохотный Ласло, похожий на встрёпанного птенца, ещё плохо говорит, только держит Викунда за руку и плаксиво кривит губы. — Живой, конечно, — хрипит Паскаль: от долгого лежания на непрогретом песке у него выстыла грудь, а лицо, наоборот, сожжено докрасна. — Успокойся, Вик. — Дженни побежала в сторону Глухого Тупика, — средний и сам готов разрыдаться, — а папа, папа у шерифа, и он точно больше никуда тебя не отпустит! Ну что с тобой такое творится, а?! Над кратером курится дым, солнце стоит в зените. У Паскаля дрожит подбородок, ему ужасно жаль и братьев, и Дженни, и маму. — Я же только утром ушёл! — Вчера утром! — выкрикивает Викунд и вдруг заливается слезами. Дурнота от перегрева мешает старшему подняться, но он находит силы отряхнуться и примирительно сгрести обоих мальчиков в охапку. — Шучу, — бледно улыбается он и увлекает братьев вниз, к дороге. — Я зашёл вчера к Спектерам, и... и просто забыл позвонить домой, — звучит Паскаль вполне уверенно, но ему даже подумать страшно о том, зачем он сделал такой крюк, как не уследил за часами, и он прибавляет тихо: — Наверное. Потом обрывками всплывает бессонная ночь в студенческом кампусе ГСУ, скромная комнатка, где вместо карт звёздного неба на стенах — плакаты с бейсболистами; смятая кровать, на которую они с Викундом забираются вдвоём, и усталый шелест книжных страниц. — Я больше не могу, — Викунд ожесточённо трёт глаза, накануне экзамена теория относительности для него всё так же недосягаема, как и семестр назад. — Ерунда какая-то, ни одни расчёты не сходятся. — Не торопись, читай вслух, — сонно советует Паскаль. Лампа наполняет их пристанище мягкими тенями, они мешают, отвлекают; хочется выключить свет, впустить в себя спокойный тёмно-синий мрак. — «Опыты с элементарными частицами подтверждают, что в движущейся системе время течет медленнее, чем в покоящейся системе: движущиеся часы идут медленнее», — бубнит средний Кьюриос, с трудом разбираясь в собственных конспектах. — Дальше? — «Таким образом, если двое синхронизированных часов покидают одну и ту же точку пространства и движутся с различными скоростями, то они показывают при встрече различное время. Парадокс, связанный с этим эффектом, называется парадоксом часов»... Викунд читает, Паскаль наскоро правит его путаные вычисления. — «Это явление лишь кажется парадоксальным, по существу оно совершенно естественно вытекает из теории относительности». Но ведь не сходится! — И не сойдётся. Это две разные системы, они неравноправны, а ты условно приписываешь им одинаковые скорости. Викунд напряжённо сопит. — Представь, что объект А и объект В... — Паскаль осекается, увидев, как приуныл брат, и продолжает бодрее: — Представь, что ты остался на Земле, а я... я отправился в космос, — на этих словах сердце сладко ухает. — Я движусь к определённой точке со скоростью, близкой к скорости света, а ты остаёшься на месте и живёшь своей обычной земной жизнью... От восторга старший торопится, сминает слова. — ...потом я возвращаюсь. Скажем, через год. Но всё это время мои часы шли в разы медленнее твоих, и тут выясняется, что год прошёл только для меня. А на Земле прошло как минимум... Он разворачивает к Викунду листок с расчётами, и оба замолкают. — Пятьдесят лет? — Получается, — растерянно подтверждает Паскаль. — Но меня может уже не быть в Стренджтауне. Через пятьдесят-то лет... — Да и самого Стренджтауна тоже, — жмёт плечами брат. Викунд смотрит в окно на унылую индустриальную панораму, на пустые качели во дворе. — Дурацкий пример. Люди не улетают в космос ни с того ни с сего. — Как знать, — тянет старший. Викунд вспоминает отца и темы, которые он запрещал обсуждать, а Паскаль — день прошлого лета, когда после экзаменов ему пришлось добираться до дома автостопом. На последнем отрезке Шоссе его подобрала девушка, немногим старше его самого, симпатичная рыжая девчонка с нежной, мятного цвета кожей и сплошь чёрно-лиловыми, как перезрелые сливы, белками глаз, — она назвалась Хлоей и весело посоветовала придержать челюсть. Он ёрзал на переднем сиденье в полуобморочном состоянии, норовя как бы случайно коснуться её, пока она не подбодрила снисходительным «можно», и Паскаль трогал её руки, обводил указательным пальцем ямку между ключиц, гладил щёки — в машине было душно, и она вся покрылась тонкой пудрой кристаллической соли. Хлоя острила, смеялась и явно заигрывала с застенчивым студентом, а Паскаль был до того впечатлён, что даже попросил разрешения сделать пару снимков на старенький «Полароид». Эта плёнка долго хранилась у него, Хлоя на ней легко и артистично позировала среди бежевой пастели песков, в дыму багрового самума. Что было потом, когда снимки попались на глаза Гларну, Паскаль вспоминать не хочет: это уже совсем другая история. Викунд задумчиво смотрит в расчёты и не видит их. О временных парадоксах в ту ночь они больше не говорят. Паскаль снова проваливается в темноту, его вжимают в металл стола, раздвигают зубы пластинами расширителя, вынуждая принять в себя щупальце эндоскопа. — Викунд! — подскакивает он на смятых простынях своей кровати, его снова трясёт и изводит ломотой, липкий пот сходит ручьём. — Тише, — расплывчатый силуэт, ладонь на горячем лбу, край стакана у губ. — Что ты видел? — Как давно меня не было? — кричит Паскаль, а изо рта не вырывается ни звука. — Сколько дней прошло? Недель, месяцев? Викунд!.. Брат гладит его по волосам и молчит.***
Паскаль ждёт, что его заберут в ту же ночь, выманят привычной тягой к небу, но снаружи тихо и темно, только в температурной дрёме в него вторгаются по десятому кругу. По-настоящему спокойно ему становится только утром, на кухне, залитой живым медовым светом, в привычной суете нового дня. — ...тебе спалось? — доносится голос Викунда из-за дверцы холодильника. — А... нормально, — старшему трудно сориентироваться. — Вот и здорово. Сейчас Ласло вернётся с дежурства, он ещё не знает. Ты хочешь чего-нибудь? У Паскаля в горле стоит ком, судя по ощущениям, в него ещё неделю ничего не полезет, но волнует его не это. Он усиленно считает про себя часы и дни и не может сопоставить даты, и обнадёживает его лишь то, что юкка-подросток в домашней оранжерее, политая им три дня назад, ещё не успела поникнуть. Мимо проезжают машины, мальчишка-почтальон швыряет на крыльцо утреннюю газету. Хлопья обмякают в миске с молоком оранжевыми звёздочками, и Паскаль глотает их не жуя. — Мы ведь искали тебя. Он будет так рад, — своим обычным ровным тоном сообщает Викунд, устраиваясь рядом на высоком стуле. Паскаль плохо улавливает мысль. — Кто? — Ласло. С тобой точно всё в порядке? — Я... — старший еле подбирает слова. — Я вправду вернулся? Я здесь? — А где же ты? — удивлённо спрашивает Викунд. — Я не помню, что было там. Совсем. И что было каждый раз, когда вы находили меня, я тоже не помню, — он снова волнуется, пульсация в висках становится невыносимой. Теперь Паскаль почти уверен, что вернулся необратимо изменившимся. — Я хотел бы, но... — Это неважно, — отмахивается брат. — Ешь, Паскаль, не выдумывай. Солнце взмывает выше, просвечивает насквозь весь дом, нагревает добела пески. Старший Кьюриос окончательно просыпается, и его тело будто — тоже, тревожит его только лёгкий, почти не ощутимый резонанс былой встряски. Викунд беззаботно листает газету, комментируя вслух и посмеиваясь самому себе, и Паскаль вдруг понимает, что всё отныне будет по-прежнему. Завтра утром они соберутся за завтраком втроём, за ними прибудет вахтовый автомобиль, и понесутся напряжённые дни в привычных заботах, уютные вечера за шахматами — думать о своём прошлом увлечении он пока боится, — и никто за ним не вернётся, сколько ни жди сигналов извне. Ему лучше пока не знать, что через пару-тройку недель он дождётся сигнала изнутри. Улыбающийся Ласло в белом халате бодро шагает к дому. — Ну как? — спрашивает Викунд, убирая пустую миску. — Получше? Кьюриоса-старшего обильно выворачивает наизнанку прежде, чем он успевает ответить.***
Паскаль выплывает из забытья; оставленный на пруте ломтик зефира лениво обгладывает дотлевающий костёр, и темнота подступает лиловая, вышитая метеорами, с ветреными шорохами и несмолкаемыми разговорами. Гуще ночь, теснее круг. Паскаль обводит всех восторжёнными глазами — в мягком мерцании углей они становятся ещё синее, пронзительнее, и, кажется, ничто не способно тронуть его так, как всеобщая близость, воспоминания детства, доверительные жесты, которых они себе никогда толком не позволяли. Он невпопад замечает, что эти люди, делящие с ним августовский вечер, в какой-то момент оказались друг другу никем, — разные, чужие, по чудовищному недоразумению — дети одной раздробленной семьи, но когда Дженни, покачиваясь, принимается мурлыкать что-то тягучее из старого кантри, когда Лола и Хлоя сплетают руки в своём извечном близнецовом единстве, а Джилл, наконец, засыпает на коленях у Ласло, Кьюриос-старший готов уверовать в то, что они росли вместе, не выпуская ближних из виду и стоя за них горой. Поднимается он неловко — подводят затёкшие ноги, стучит в висках. — Ты как? — голос у Викунда негромкий, севший, как всегда, когда пытаешься спросить о чём-то важном. — Я сейчас, — обещает Паскаль. Он ковыляет по песку, поникший, чтобы рухнуть на крыльцо, — и всё разом сходится, становится на свои места. Множество реальностей Паскаля Кьюриоса схлёстываются в одной точке, заполняя провалы в памяти. У костра тихо разговаривают и смеются его сиблинги — земные и космические, между ними пустует одно место — его собственное, а он — заплаканный маленький мальчик в разбитых очках, или студент, напрасно ждущий сигналов оттуда, или помеченный первой сединой искатель перед гигантом иной цивилизации. Он недавно вернулся — или никуда не улетал. Джонни зовёт его на футбольный матч в субботу, но Паскаль откуда-то помнит, что «Ламы» выиграли со счётом 3:1. Разъярённый Гларн отбирает у него все фотографии Хлои до единой, а годы спустя Паскаль находит одну, засвеченную, в потрёпанном справочнике. «То есть, ты хочешь сказать, — хмурится юный Викунд в ночь перед экзаменом, вглядываясь в ряды формул, — что время в системах A и B никогда не будет совпадать?» «Именно, — подтверждает Паскаль. — И несколько часов в одной будут эквивалентны смене нескольких поколений в другой...» Голоса у костра гаснут, как в сломанном телевизоре, — по щелчку. «Иной исход невозможен», — продолжает он. «Это подтверждено практически?» — колеблется Викунд. «Конечно, нет, — беззаботно улыбается брат. — Это же мысленный эксперимент.» На каждом крутом повороте своего пути он мог свернуть назад — десятки, сотни раз, и на каждой развилке перед ним открывалось множество вариантов. Послушаться отца в младшей школе и прекратить свои затяжные прогулки по пустыне. Поддаться уговорам матери перед выпуском и выбрать любое другое направление, кроме астрофизики. Жить обычной жизнью рядового научного сотрудника и поверить, наконец, в рациональное «невозможно». И просто остаться в постели в ту роковую ночь. Паскаль тяжело падает на асфальт. Год на календаре неизвестен. Темнота обступает, но даже ей не скрыть мертвенного запустения. У исследовательских городов разные судьбы, у Стренджтауна — самая незавидная, с поросшими бурьяном трассами, расформированными лабораториями, навсегда остановившимися электростанциями и заглохшими радарами. Дом на холме смотрит в небо пустыми глазницами, забытый на верхнем ярусе телескоп ошпарен жаром до прорех. Шоссе по-прежнему ведёт в никуда, и в его тупике, щурясь на разбитый циферблат, Паскаль Кьюриос остаётся совершенно один.