Вот так вот. Никаких тебе пышных прощаний и торжественных речей. Перехватив топор, я только вскользь подумал, что Дротик и хаджиты уже, должно быть, далеко. Разделятся, заметут следы… и будет у них новый кулак. А у босмера — ещё две серьги в ухе, наверное.
"Ри'саллидад"
Я не ждал никого. Вообще никого: соседи отучились ко мне без крайней нужды соваться, а по делу… по делу я тоже не ждал гостей. После давешнего дела ещё не зажил до конца бок, нет-нет да и напоминал о бое, ныл противно и обжигал болью от каждого неловкого движения. Да и не станет она рисковать после той памятной засады. Я не ждал — а постучали. Не условленным стуком, но и не как случайный путник. Настойчиво молотили по хлипкой двери, и хорошо если не ногой, просто кулаком. Учиться на своих ошибках я умею. Канетов амулет Божественного вмешательства всегда висел теперь на шее, и я уже даже привык к острым лучикам восьмиконечной звезды, поначалу царапавшим ключицы. Вот и сейчас, подходя к двери, левую руку я держал на амулете. А правую, на всякий, на рукояти топора. Хорош я, наверное, предстану перед гостем — полуголый босой данмер с имперским храмовым амулетом на шее и с топором у пояса. Ну и пусть, зато я ко всему был готов, открывая дверь. Не ко всему. Вот его я тут точно увидеть не ожидал. Да я его, честно сказать, и не признал сперва в сером, грубой шерсти плаще с надвинутым на лицо капюшоном. Просто кто-то невысокий и щуплый, с виду не представляющий никакой угрозы… И тут бы я очень сильно просчитался, будь это не он. Или приди он с другими намерениями, потому что такие вот жилистые мелкие ребята гораздо опаснее многих. Особенно когда широкие рукава плаща позволяют там прятать что угодно. — Давай ты меня впустишь, Большой, — нервно улыбнулся он из-под капюшона, — потом запрёшь дверь… и я, сука ты никс-гончей, набью тебе морду! Сказать, что я опешил — ничего не сказать. Скорее на рефлексах, чем по уму, покосился за его плечо: нет ли кого? — Я чту Благой Трибунал и всегда рад оказать приют Их паломникам. Это было лучшее, что я смог придумать. Если вдруг мои соседи что-то видели — пусть проглотят такое объяснение и подавятся им. У нас, конечно, не Гнисис, но путешественники по святым местам и впрямь порой заходят, а моя хижина как раз на отшибе. Он приоткрыл глаза в слишком уж демонстративном удивлении, но подыграл, конечно: низко, едва не в пояс поклонился и бочком просочился мимо меня в дом. Я опустил щеколду, отгораживая нас от любопытных ушей — и от последнего света угасающего дня. В полумраке тесной хижины он стянул с головы капюшон и стоял молча, глядя на меня с непонятным выражением на лице. — Что-то случилось? — не выдержал я. — Она тебя прислала? — Случилось? — словно в трансе отозвался он. — Она? Нет-нет, она не при чём. Он стоял вполоборота ко мне, и было темно после закатного света на улице, но, кажется, в его правом, целом ухе прибавилось побрякушек. — Тогда что?.. — поторопил я. Ругаться я не собирался, знал, что без действительно веской причины он бы не пришёл. И не было похоже, что у него неприятности… по крайней мере, большие чем обычно неприятности. — Я думал, что ты умер, вот что! — внезапно выкрикнул он, поворачиваясь. — Я, блядь, неделю думал, что ты умер, Большой! Смотри! Он шагнул ко мне, ухватив себя за ухо. Я пригляделся: ближе к острому кончику появились два новых колечка. Одно — тонкое, яркого золота, с несколькими зелёными искрами стекла, а второе… второе из матового, почти чёрного эбонита. Очень… символично, что тут скажешь. Я осторожно коснулся пальцам «своего» колечка, потом Посохова. — Извини, что выжил, — криво ухмыльнулся я. — Теперь придётся одно пока снять. А второе, со стеклом, оставь. Красиво. Он отшатнулся, посмотрел на меня совсем дурными глазами. Жёлтой радужки почти не видно было вокруг огромных чёрных провалов зрачков. Кажется, Дротик, боями проверенный Дротик был сейчас на грани истерики. — Успокойся! — повысил голос уже я, встряхнул его за плечи. — Я жив, ты жив. Посох… мы все знали, что он так кончит. Что все мы… У Дротика дёрнулся уголок губ, сперва чуть-чуть, потом сильнее, загибаясь в нелепую болезненную гримасу. — Какой же ты… Какая же ты всё-таки сука, Большой, — выдохнул он почти с изумлением. И вдруг подался мне навстречу, уткнулся в плечо и задрожал крупно, заходили лопатки на узкой спине. Моей голой руке стало мокро, а в груди — тесно и щемяще-больно. Я приобнял его, давая выплакаться, и даже опустил ладонь на волосы, пригладил лохматые пряди. Может, я и был сукой, но я своё отплакал. И давно, в шахте. И совсем недавно, по Посоху, закусив кулак, чтобы никто не слышал, и заперев двери. Пальцы сами нашли правое ухо босмера, пробежались по серёжкам. Немного, на самом деле. Чуть больше дюжины, считая наши с Посохом колечки. Немного. Но каждая серьга была — и есть — живая, изгрызающая душу боль. Открытая рана на сердце. Дюжина колечек в остром эльфийском ухе, дюжина друзей и любимых. Он потерял больше, чем иные имеют за весь век. И сейчас отчаянно, страшно, молча оплакивал ещё одного. И только чудом — не двоих. Я ждал сколько надо было, ждал, пока крупная дрожь, бившая Дротика, не сменилась мелкой, а беззвучные рыдания не перешли в тихие, придушенные всхлипы. Он всё не отстранялся, даже успокоившись, и я молчал. — Цацку имперскую носишь, — неожиданно сказал он. Осторожно коснулся пальцами амулета Вмешательства на моей груди. — А говоришь, АльмСиВи чтишь, паломников привечаешь. Я пожал плечами. Богов много, и от меня не убудет с каждым поддерживать добрые отношения. Пока живой — от любого помощь приму, а когда помру — пусть сами решают, кому такой ценный приз-то достанется. Да Дротик и сам так думал. — Пойдём, — я взял его за локоть и повёл в единственную комнату. Тёмную, тесную, захламлённую — зато мою. И с настоящим очагом, у которого можно было греться сколько хочешь. Я до сих пор иногда удивлялся такой роскоши. — Помянем… — я помолчал, отвернулся, разыскивая на полке две небитые и желательно бы одинаковые кружки. — Помянем Посоха. Мацт был крепкий, бил в голову сразу, но нам того и надо было. Распили по первой молча, потом, не мешкая, по второй. Дротик достал из сумки вяленое мясо, я тоже покидал на стол что нашлось в доме. Выпили и по третьей, закончили бутыль. Дротик расслабился, даже на стуле откинулся. Паломничий посох, оказавшийся на поверку луком со снятой тетивой, стоял у стены, рядом с моим топором. Некстати подумалось, что если босмер привёл хвост — нас с ним, половину сильнейшего кулака Двух Ламп, можно брать голыми руками. — Как нашёл-то? — спросил я, отгоняя невесёлые мысли. — Искал и нашёл, — отозвался он, хлюпнув носом. — Сперва побежал в ваш данмерский храм в Молаг Маре. Прикинулся дурачком, походил вокруг. Телваннийцы, кстати, ждали там, но я быстро понял, что не дождались. Тогда я морем в Волверин Холл рванул, думал мистика нашего перехватить. И туда меня не пустили, словно сговорились все, рожи каменные скроили и молчат — не было, мол, никого. Я даже купился. Туда… Туда тоже сходил. Надеялся хоть тела уже… Никого там не было, ни вас, ни телваннийцев. Только фояда оплавилась, словно врата в сам Обливион открывались. Я откупорил новую бутыль, налил уже поменьше, на палец. — Это Посох устроил, — сказал я. — Умер он… Я бы тоже хотел так. Он, считай, всех с собой и забрал, я на подхвате был. — Да? — удивился Дротик уже почти спокойно. — А мистик мне толком ничего не рассказал. Только что он теперь Канет, а ты один всех порешил. — А его ты где встретил? — насторожился я. — И как меня нашёл? — Его — в Вивеке, — выпив, сообщил босмер. — А про твоё убежище она мне сказала. Моя рука замерла, не донеся до рта кружку. Дротик глянул исподлобья и невесело улыбнулся. — Не сама, конечно. Просто я знаю, с кем говорить, чтобы она услышала. — И добавил честно: — Канет подсказал. Я сжал руками голову. Вот же послали даэдра мне проблем. Болтливый мажонок с дурацкими принципами и привычкой лезть в пекло за едва знакомыми бандитами. Видать, придётся учить Канета дисциплине, и с кулаком моим — настоящим, не боевой связкой — он ещё познакомится. И язык длинный укоротить. А если бы к нему не Дротик пришёл со слезливой историей? — Не злись на Канета, Большой, — верно понял мои мысли Дротик. — Я бы и без него нашёл тебя. — Зачем? — не понял я. От мацта в голове уже звенело, и язык успевал вперёд ума. — Вот и я думаю — зачем? — Дротик вертел в руках пустую кружку, не поднимал взгляда. — Ты же, стоит её упомянуть, дышать даже забываешь. Я снова не понял, но промолчал, только потянулся к бутыли — ещё по одной налить. Дротик перехватил мою руку. — Ты всем рассказывал, — тихо сказал он, — почему РиʼСаллидом назвался. А я не слышал, на скале сидел. Расскажи и мне. Я потряс головой. Вот уж чего мне точно не хотелось — так это снова нырять в темноту, ворошить прошлое… И новое прошлое тоже. Длинные пальцы Посоха, нервно сплетающиеся, пока я рассказывал про шахту, накрепко засели в памяти. Сейчас начну говорить — и против воли буду оглядываться, искать взглядом эти пальцы… — Давай завтра, — попросил я. — Дротик, я расскажу, обещаю. Но не сейчас. — Ты сказал: только эта жизнь, какая есть и сколько есть, другой не будет. — Он не то спрашивал, не то утверждал, я не понял. — Ты так сказал, Большой? Я неуверенно кивнул. Вроде бы сказал, во всяком случае, звучало похоже на то, что я чувствовал. — Вот и у меня — только эта жизнь. — Дротик смотрел странно, прожигал взглядом. И резко подался вперёд, едва не опрокинув бутыль со стола: — А плевать, прогонишь — так прогоняй. Он поднялся совсем не пьяно, шагнул-перетёк навстречу. И вдруг почти упал мне на колени, вжимаясь всем телом. Вцепился в волосы на затылке, и я вблизи увидел его глаза — шалые, с огромными дырами зрачков… не от подступающей истерики огромные и не от полумрака комнаты. Дротик ткнулся сомкнутыми губами в мои, выдохнул, почти всхлипнув, мне в рот. И принялся обводить мои губы, осторожно, кончиком языка пытаясь пробраться глубже. По моей груди побежала от его мышц мелкая дрожь, я приоткрыл рот — и его язык воспользовался, вломился, оглаживая зубы, потом нёбо, горячо и бесстыдно. И вдруг он отстранился, прервал поцелуй… в котором я не участвовал. Прижался лбом к моему лбу, и я беспомощно подумал, что у него, оказывается, длинные загнутые ресницы, и тени от них ложатся на щёки изысканным кружевом, когда он закрывает глаза. — Что ты… — А на что похоже? — усмехнулся он, обдав дыханием с запахом мацта. А вкуса мацта не было, снова некстати подумал я. — Может, АльмСиВи молюсь? Я моргнул. Потом понял. — Отвратительно? — спросил уже он. Пальцы, так и не выпустившие мои волосы, сжались почти больно. — Н-нет, — сам удивляясь, признался я. — Не отвратительно, но… Он уже снова целовал, отчаянно и жадно. Неглубоко, только втягивал, покусывая, мои губы, выдыхал в рот, перебирал волосы на затылке. А я сидел дурак дураком, не отвечая, но и не отталкивая. Не знал, что, как, сам себя не понимал. Заставил руки пошевелиться, сжал его плечи. Сжать-то сжал, да только не знал, что дальше. Он, уловив мои сомнения, вцепился крепче, целовал так, будто утопающий воздух хватал — надышаться бы перед смертью. Я уже решил оттолкнуть его — завтра протрезвеем, осенило меня, и как потом быть? — но мой палец задел случайно его ухо, царапнул металл серёжки… Я не сука бесчувственная. Одна жизнь, другой нет и не будет. Он шёл ко мне. Его волосы шёлком обвили пальцы, когда я дал рукам свободу. Он всё понял правильно, чуть отстранился, так и не открыв глаз, выпустил мои губы. Целовал уже без разбора, на ощупь — скулы, переносицу, добрался до уха. Его руки стекли на мою шею, оглаживая, на плечи. Я чуть потянул за — боги, какие мягкие — волосы, уже сам прикоснулся губами к ресницам. Он открыл глаза, и мне стало щекотно и отчаянно пьяно. — Дротик, — тихо позвал я, будто была в том нужда. — Гилтар, — выдохнул он. — Гилли. «Гилли», — беззвучно повторил я. Его имя пело внутри, звенело ледяной водой. Гилли. Страшный дар. Ради дела, общего дела я мог оставить умирать, прикрывая наш отход, Дротика. Но как я отдам такой приказ Гилли? — Не думай, — попросил он, запредельно, невозможно чуткий ко мне. — Не думай, пожалуйста. Не думать было легко, когда в голове глухо стучал мацт, а проворные пальцы оглаживали грудь, руки, спину, находя самые чувствительные места. Он вёл, брал инициативу, а я безропотно отдавал, придавленный к стулу его весом, и только дотягивался куда мог губами, ловил его кожу, волосы, ресницы, чтобы тут же выпустить. Он потирался о мою небритую, наверняка колючую щёку своей щекой, дышал рвано и будто боялся меня отпустить хоть на миг. Я пропустил руки под его бёдрами, подтянул на себя, усаживая поудобнее. Его штаны натянулись в паху — как и мои, — и я свёл нас вместе через два слоя ткани. Меня от соприкосновения будто жаром обдало, непривычным, немного стыдным — и лавовым, растекающимся внутри и вверх, под рёбра, и вниз, к коленям. Дротик — Гилли — шумно втянул воздух сквозь сжатые зубы и принялся медленно, неровно покачиваться, то сводя наши члены, то вновь разводя. Я уже плыл от новых, острых почти до болезненности ощущений, а его язык играл с моим ухом, дразнил, обводя контуры, зубы смыкались то на мочке, то на чувствительном кончике, заставляя вздрагивать и дышать в ритме этих покусываний, то влажных, то обжигающих. — Большой, — хрипло засмеялся он, пропустив пальцы мне под штаны. — И впрямь — большой. Тут я не выдержал, подхватил его, не такого уж и лёгкого, поднимаясь с колченогого стула, только чудом выдержавшего наш общий, шевелящийся и обжимающийся, вес. Хорошо, когда комната маленькая — три шага всего пришлось пройти с ним, отчаянно вцепившимся в меня руками, обхватившего ногами, до кровати. Я опустил его на матрас — там что-то валялось, но вроде только тряпки, острого и колкого не было — и навалился сверху. Завёл его руки, снова потянувшиеся к моим штанам, за голову, удерживая своей пятернёй. Приподнялся на локте и подумал, что у меня последний шанс остановиться. Он вился подо мной, пытаясь потереться щекой о предплечье, и в полумраке блестели серьги в ухе. Только эбонит не блестел, темнел страшным провалом на светлой коже. Не было у меня шанса остановиться. Я на пробу потянулся губами к его уху: так ли оно чувствительно, как моё? Оказалось, даже больше. Пока я облизывал и прикусывал бледную узкую мочку, он вздрагивал всем телом подо мной, но когда я потянул зубами одну серёжку, нижнюю, Дротика просто дугой выгнуло. Он застонал хрипло, и что-то внутри меня отозвалось, рванулось сквозь мышцы и рёбра на этот стон. Я перепробовал все серьги в его ухе, оттягивая больно, а после зализывая, и Дротик уже метался, уже почти в голос кричал. Пытался высвободить руки — я не пускал, хотелось наиграться с ним, как в лаве накупаться — до слезшей от жара шкуры, до голых нервов. Он всё-таки вырвался, уже почти всерьёз, уже как в бою, рванул мои штаны, и под пальцами, что метали эбонитовые звёзды на полсотни шагов, ткань с треском подалась. Он не пытался освободиться, перевернуть меня и сам лечь сверху. Наоборот, его горячие руки блуждали по моей вспотевшей спине, ещё теснее, плотнее меня в него вдавливая, так, что уже и вдыхать почти нельзя было — или это воздух вдруг стал горячим и сухим, как песок в пустыне? Он добрался до шеи, притянул к себе мою голову и отомстил за ухо, кусая уже моё, больно и коротко, грыз и сразу зализывал… и уже я сорвал горло, пытаясь зачем-то быть тише, не кричать, хотя бы не кричать… — Давай уже, — выдохнул он, и его дыхание, остужая, прошило моё искусанное, в голые возбуждённые нервы превращённое ухо. — Давай, Большой. Он вскинул бёдра, приподнимаясь, потянул вниз уже свои штаны. Я чуть поднялся, давая ему хоть немного места, и вдруг вспомнил… …Я никогда не был с мужчиной. Но там, в шахте, многие были. Это было грязно и отвратительно, воняло болью и унижением. Поначалу, в первый год, я просто брезговал, как другие, загибать по ночам рабов, хаджитов чаще, но бывало, что и аргониан, навалившись кучей. Я в такие минуты — в такие часы — отворачивался к стене, вертясь на тонком вонючем одеяле, и пытался уснуть. Пытался не слышать жалобные, приглушённые — только когда совсем уж становилось невмоготу — стоны жертв, не слышать пошлых, липких хлюпов, перешёптываний и гогота насильников. Я и не думал тогда вмешиваться, но и участия не принимал. Мне, сыну, хоть и блудному, Великого Дома, сама мысль о том, чтобы возить немытым членом в чьей-то заднице, шерстью, а то и чешуёй покрытой, да ещё и на пару — или на тройку, и такое, говорят, бывало — с дружками, была омерзительна. Скотами я их всех считал без разбора: и жертву, что, казалось мне, дураку, отбивалась не всерьёз, больше для вида, и выродков, которым плевать, сколько хуёв в той заднице побывало. На мою задницу не покушались — и ладно. Такие шумные, липкие ночи случались обычно, когда завозили свежее мясо — осуждённых бандитов вроде меня. И длились с полгода, пусть не каждую ночь, но часто. А потом — потом даже самый скотский организм забывал об инстинктах и хотел только выжить. После кровавого кашля я уже смотрел иначе, понимал больше… и ненавидел ублюдков. И дрался так, что едва до убийства не доходило, сперва — один против своры, а после подтянулись и другие рабы, сильные числом. Но смачные харчки слюны, возня и долгие жалобные стоны крепко впились мне в память. Просто загнал я эту дрянь так глубоко, как смог, и не вспоминал. А теперь подо мной лежал Дротик… Гилли. Широко разведя колени, встрёпанный, потный, и смотрел умоляюще. Меня едва не вывернуло от отвращения к самому себе. К тому, что я едва не сделал, забыв, что лежу с мужчиной. — Масло… в плаще, в кармане, — пробормотал Дротик, неверно поняв моё замешательство. Впервые за вечер неверно меня поняв. Я встал с постели, на мягких, дрожащих ногах добрёл до стола. Налил, расплескав половину, полную кружку мацта, выпил залпом. Чуть полегчало. — Почему не остановил меня? — зло бросил молчавшему Дротику, не оборачиваясь. — Я же чуть… чуть не изнасиловал тебя. Сперва, на мучительно долгий миг, мне показалось, что он плачет. Как там, как тогда плакали, глухо, безнадёжно, затыкая рот ладонью. Подумал, что, может быть, на коленях вымолю прощение и всё будет как прежде, как до… Повернулся к нему. Он смеялся, сидя на кровати уже совсем голый. И правда зажимал рот, но хохотал, вздёрнув брови. Я подумал было, что у него опять истерика, да и немудрено бы… Но он убрал руки ото рта, и смех зазвучал чисто, светло, хоть и хрипло. — Большо-ой, — протянул он, обхватив себя за плечи. — Большой, ты не спятил? Это я тебя тут почти изнасиловал, если уж на то пошло. Я потряс головой и покосился на бутылку: кажется, там ещё что-то оставалось. Один из нас явно чего-то не понимал. И выходило, что этот один — я. — Я хотел тебя… там… туда… — пришлось зажмуриться и сглотнуть. Выговорить я не мог. Не теперь, когда он был Гилли. — Тебе было бы больно и омерзительно. А я всё равно хотел. — А уж как я этого хотел, — вздохнул он, поднимаясь с постели. Шагнул мне навстречу, ничуть не стыдясь своей наготы, своей почти сияющей белизны в сером сумраке моей комнаты. Скалой стоящий член, длинный, изящный, с тёмной головкой, чуть покачивался, когда Дротик двигался. Я скосил глаза вниз: мой собственный член почти опал. — Если ты ещё не понял, — Дротик-Гилли не говорил — мурлыкал, гортанно и хрипло, да и двигался как хаджит, плавно обходя меня сзади, — я сам хотел. И хочу. Почти столь же долго, сколько знаю тебя. Не надеялся, молчал. А потом бежал сюда, как в задницу гуаром пнутый, бежал, хоть всё равно не надеялся… Он прижался к моей спине, горячий, упираясь членом мне в поджавшиеся ягодицы. Если он попросит — я дам. Дам сейчас. Пусть, вряд ли это настолько невыносимо. А с ним — и не унизительно, наверное. — Я чуть с ума не сошёл, когда ты велел уходить там, в фояде. — Дротик обнял меня по рёбрам, не шутя, до хруста, до завтрашних синяков, и говорил мне в плечо, то губами, то зубами задевая вновь вспотевшую кожу. — Меня едва не разорвало: твой приказ — это самая дрянная, страшная, больная вещь, которую только можно было выдумать. Я не мог ослушаться и не мог оставить тебя. Я думал, что потерял тебя… Зубы вонзились мне в плечо, наказывая. Я вздрогнул и неожиданно почувствовал, что снова возбуждаюсь. — А ты тут лепечешь об изнасиловании, — ладонь опустилась на мой пах, огладила лёгкими, почти невесомыми прикосновениями. — Сбегаешь в тот момент, когда я почти умер от счастья, снова пьёшь эту гадость… Ещё раз посмеешь помешать мне — и получишь эбонитовый дротик… — он будто бы в задумчивости провёл руками, ощупывая меня всего, и я сам не понял, как потянулся, желая вернуть его ладонь на свой член, — получишь дротик прямо вот… сюда! Я вскрикнул и дёрнулся — он с силой, с вывертом ущипнул меня за левую ягодицу. Член встал окончательно. — Понял, Большой? — Он встал передо мной, заглядывая в глаза снизу вверх. Я сглотнул и кивнул. Дротик, оказывается, умел быть убедительным. Он, улыбнувшись, привстал на носки, поцеловал долго. Я отвечал, выкинув из головы все мысли, пока воздуха хватало, и наши члены соприкасались, чуть потирались один о другой… Я поплыл, поплыл снова и теперь уже бесповоротно. Он ещё что-то говорил, проводя губами вниз по моей груди, прикусывая по очереди соски, обводя языком напрягшиеся мышцы на животе. Подул во впадину пупка, и я снова вздрогнул всем телом. А Дротик опустился передо мной на колени, его губы и глаза блестели. Я не мог поверить, что он собирается это сделать, даже хотел отстранить, поднять снова на ноги… но палец, дразнясь, очертил круг на моей ягодице, ровно там, где ещё ныл след от щипка. Намекнул. И я смирился, только запустил пальцы ему в волосы. Нащупал ухо, не то, с серьгами, а покалеченное, которое он обычно скрывал под наискось остриженной шевелюрой. Подумал, что ему может быть неприятно прикосновение к старым шрамам, но он поддался под пальцы, подставляясь, и я, поглаживая, пощипывая, потирая, изучал на ощупь его пострадавшее ухо. Шрамы когда-то были неровные, с зубчатыми краями — ухо рвали нарочно, чтобы больнее, и рвали медленно, я знал. Но теперь сгладились, и, может быть, чуть сгладились шрамы и на сердце… Новые наживём. Если успеем. Дротик урчал, как хаджит, и дразнился языком, то покрывая обнажившуюся головку моего члена длинными влажными мазками, то отстраняясь и дуя, доводя меня почти до исступления. Я уже готов был сорваться, толкнуться сам во влажные губы, но он опять предугадал, уловил момент, когда желание стало почти запредельным, и вдруг заглотил почти целиком. Я охнул и едва не кончил сразу. Когда-то, в другой жизни, мне сосали шлюхи в Суране. Я не помнил, как это было тогда, но, кажется, ничего особенного — влажно, липко и со смешными звуками. Дротик сосал так, что я едва на ногах мог устоять, каждый миг думая — всё, вот-вот, надо бы отстраниться, вот сейчас… А он не давал, то выпуская изо рта, то прихватывая зубами едва не у самого корня, и уводил меня на новый круг невозможного… — Хватит, — попросил я, собравшись с силами. — Давай как ты хотел, а то я не смогу… — И так я тоже хотел, — пробормотал он, потираясь щекой о мой живот, а носом — о член. Быстро подхватил языком выступившую каплю смазки, облизнул губы. Я поднял его, как куклу, под мышки, поставил на ноги. Стоял у него не хуже, чем у меня. Губы, обычно тонкие, сейчас распухли и темнели на лице, приоткрытые. Я нагнулся и поцеловал его, долго, бережно, собирая языком свой собственный вкус, а когда наконец отпустил — он отвернулся, пряча глаза. Я почти не сомневался, что они блестят от слёз. И ничего унизительного не было. Ни для меня, ни для него. — Растяни меня, — попросил он сдавленно, так и не повернув ко мне лицо. — Или я сам, если не хочешь… Я перехватил его ладонь, поцеловал по очереди пальцы, прежде чем ответить: — Показывай, как. Теперь смущался уже он, лёжа на кровати передо мной, раскрытый, с разведёнными коленями. Я успел испугаться, что мне придётся делать это собственной слюной, как тогда, в шахте, делали те скоты. Но нет, было специальное масло, оно пахло чем-то горько-сладким и обволакивало пальцы. Я долго гладил просто вокруг сжатого, тугого отверстия, пока сам едва не одурел от запаха масла, а Дротик не сбился на слившееся в один стон «давайдавайдавайдавай». Палец вошёл легко, на одну фалангу, раздвинув кожу, и мне стало горячо. Дротик, устав ждать, насадился сам, выгибаясь, и я с трудом просунул в него второй палец, всё ещё не понимая, как помещусь там весь, в этом тесном-узком-горячем… и едва не кончая от попытки представить, как помещусь там весь, в этом тесном-узком-горячем… — Давай, — скомандовал Дротик, когда три пальца легко в нём двигались. — Давай, Большой. Я осторожно вынул пальцы, боясь поранить, но Дротик только двинул бёдрами за моей рукой и вздохнул разочарованно. Я, не отводя взгляда от припухшего, но всё ещё невозможно узкого ануса, быстро смазал себя, думая только, как бы вовремя остановиться и не превратить смазывание в дрочку. Навис над ним, упираясь руками в постель по обе стороны от его головы. Он просунул руку между нашими телами, подталкивая и направляя, я охнул, когда тугие мышцы слега подались, пропуская головку внутрь — и вдруг дёрнулся всем телом, вломился в него как моровой гуар, входя сразу до упора. Дротик всхлипнул жалобно и прикусил нижнюю губу. Я, испугавшись, попытался податься назад, но резкий, как удар плети, окрик заставил меня застыть каменным истуканом. — Стоять! — Дротик командовал, и в другое время я бы усмехнулся каламбуру: я лежал, но стоял. Но сейчас я видел только его побледневшее лицо с выступившими капельками пота и зажмуренные глаза, а слышал только сбитое, тяжёлое дыхание. — Просто замри и не двигайся, Большой. Я послушно замер, но всё-таки осмелился дотянуться до него губами, поцеловать в острый подбородок. Он открыл глаза и неожиданно подмигнул мне. — А вот теперь можешь двигаться, — разрешил он. Я осторожно подался назад. Он снова зажмурился, и я остановился. — Мне хо-ро-шо, — отчётливо, по слогам произнёс он. — И если ты начнёшь уже ебать, а не будешь тут вздыхать, как испуганная девица, — будет ещё лучше. «Испуганную девицу» я уже не стерпел, а может, поверил, что и впрямь всё нормально, если он привычно хамит и грязно ругается. Задвигался толчками, подбирая ритм, прислушиваясь к телу под собой. Дротик елозил, упирался пятками в кровать, поднимая бёдра мне навстречу, и жадно хватал воздух открытым ртом. Когтил мне плечи, как хаджит, и на глубоких толчках срывал голос в крик. Я хотел потянуться к его члену, помочь, подвести — сам был уже на грани, — но держаться на одной руке, двигаясь, было неудобно, и вспышкой боли отозвалась не до конца зажившая рана в боку. Дротик снова всё понял, притянул меня вплотную, заставив лечь грудью на грудь, укусил в губы. И, не размыкаясь телами, как-то умудрился перевернуть нас обоих, уложив меня на лопатки, а сам садясь верхом. От новой позы меня затрясло крупно, ожгло подступающим оргазмом — а тут он ещё начал двигаться, насаживаясь сам и почти снимаясь, и снова насаживаясь. Ему было тяжело, пот стекал по лицу, даже волосы потемнели, намокнув, а член, влажный от смазки, дёргался от каждого толчка, ударяясь о бледный худой живот. Казалось, я мог бы разглядеть под этой тонкой кожей свой собственный член, поршнем ходивший внутри Дротика. Я настроился, чувствовал уже его каждой клеткой, каждым нервом, и больше не боялся сделать больно. И знал, что ему сейчас надо. Сжал его бёдра ладонями, вынуждая замереть надо мной, упираясь коленями и кулаками в постель, и не двигаться. Сам под ним упёрся пятками, устраиваясь удобнее, и резко вскинулся вверх, входя в неподвижное тело. Опустился, почти выходя, чуть иначе загнул его, делая удобнее нам обоим, и принялся трахать снизу, не давая ему двигаться. — Су-у-ка, — взвыл Дротик. С его губ сорвалась капелька слюны, упала мне на лицо. В широко распахнутых глазах вовсе не осталось радужки, одни чёрные провалы зрачков. Я улыбнулся и крепче сжал пальцы на его бёдрах — он порывался подмахивать, задавая свой темп, но мне слишком понравилось это в визг сорвавшееся «сука», чтобы так просто его отпустить. Я толкался снизу, так глубоко, как только мог, а Дротик только закидывал голову и хрипел на каждом толчке. Мышцы его бёдер мелко дрожали под моими пальцами, а я попеременно был у него то сукой, то «ещё, так, да!». Он вдруг завозился, потянулся рукой с своему члену. Я оттолкнул его ладонь, освобождая одно бедро — он больше не пытался сопротивляться своей неподвижности, — и обхватил сам, плотно смыкая пальцы. Задвигался быстрее и резче, и его, безвольного и обессилевшего, слегка подбрасывало вверх от каждого толчка моих бёдер. Его член, влажный и горячий, бился в тесном кольце моих неподвижных пальцев. Вдруг он выгнулся, запрокидывая голову почти невозможно, так, что я видел только в потолок задранный подбородок, и вздрогнул всем телом, от мышц на бёдрах до плеч. Тугая белёсая струя ударила вверх, разлетелась каплями мне на лицо, на грудь, и мускусно запахло семенем. Он сжал меня изнутри, задрожал и там мелко, в такт сочащимся с головки его члена последним каплям спермы, и я тоже сорвался за ним, кончая как никогда ярко и остро и, кажется, тоже поминая какую-то суку. Дротик, поняв, что его бёдра выпустили, рухнул на меня безвольным тюком и распластался на моей груди. Дышали мы оба как загнанные до полусмерти гуары, общий пульс грохотал в ушах, а сердца, казалось, колотились друг о друга, не о рёбра. — Всё-таки сука ты, Большой, — пробормотал он в самое моё ухо. — И как я теперь смогу уйти? Я накрутил на палец прядь его волос, что-то промычал неразборчиво. Не особо вслушивался, что он там себе бормочет, но тон резанул неприятно, вырывая из сладкого дурмана. — Почему? — спросил я, с трудом восстанавливая в голове его фразу. — Утром ты протрезвеешь, — отозвался он глухо, уткнувшись мне в плечо. — И вышвырнешь меня. Хорошо ещё, если не прибьёшь. — Почему? — снова промычал я, но уже осмысленнее. — Я же чувствую, что ты не из… не такой, — отозвался он. — А всё равно припёрся. И Посох… ты решишь, я воспользовался им, будто предлогом… — А ты воспользовался? — спросил я. Внутри похолодело. Дротик молчал. Потом поймал мою руку, поднёс к своему уху, сжал пальцы вокруг металлических колечек. — Я по вам обоим серьги надел, — пробормотал он. — Сам думай, воспользовался или нет. — Я трезв, — сам удивляясь, сообщил я. — И не злюсь. И… не думаю, что ты воспользовался. Он приподнялся на мне, больно упершись острым локтем в ключицы, поймал мой взгляд. Глаза были уже почти нормальные, грустные только. А мне всё мерещилось, что — безумные, затуманенные от страсти, с чёрными провалами-зрачками. За маленьким оконцем занимался рассвет. Он, Дротик-Гилли, за одну ночь выжег во мне страхи, предубеждения, боль. Одиночество. Я хотел его, хотел не спокойным, неподвижным пока членом, хотел чем-то иным, глубоко внутри. Попробовать с ним всё, попробовать его на вкус, и под ним тоже хотел быть, чтобы он нависал и вколачивался уже в меня, и стонал хрипло, вторя моему голосу. Хотел слушать его протяжное, в всхлип, «су-у-ка», и царапины от его ногтей на плечах. Хотел, чтобы он лежал на мне, потный, голый, больно давя на ключицы, но только смотрел не так, не побитой собакой… И всё это было невозможно. — Я не злюсь, — снова повторил я. Об остальном смолчал, чтобы не растравливать нас обоих ещё больше. — Но уйти тебе придётся. Нельзя быть вместе… кроме как на деле. — Почему? — спросил уже он, резко, чётко. — Почему нельзя, Большой? Я открыл рот… и закрыл. Я не знал. Мы живём как крысы, прячемся по норам, и я свято, не рассуждая верил, что прятаться надо одному, прятаться от всех, даже от своих. Но Дротик спросил — и я забыл все аргументы. Да и были ли они, эти аргументы? Может, я сам скрылся, возвёл стену и сидел за ней, боясь не других — себя? Но тут пришла, ожгла изнутри кипятком мысль: Посох. Я был близок, непростительно близок с ним — и за это расплачивался болью, потеряв его. А смогу я потерять Дро… Гилли? Теперь — смогу? — Дурак. — Дротик смотрел, не отводя взгляда, и читал меня, как книгу. — Других учишь, Большой, а сам — дурак. Больно всё равно будет, но так — будет и что-то, кроме боли. У нас одна жизнь, Саллид, и другой — нет и не будет. Я, выгадывая время, перекатился набок, стряхивая с себя не такого уж и лёгкого босмера. Подпёр голову локтем, разглядывая его. В рассветном дрожащем свете он был почти красив, и ресницы опять роняли тени-кружева на острые скулы, впалые щёки. Он меня уже потерял, оплакал и вставил в ухо эбонитовое колечко-серьгу. А я его — почти не нашёл, почти упустил, прячась за своей стеной. Дурак. — Джун и Джоуд живут вместе, — сказал он. — Я бывал у Посоха, а он — у меня. Только ты, Большой, на отшибе, сторонился всех. Не так и страшно это — вместе. Вдвоём. Я сдался. Я снова сдался ему. Откинулся на спину, прикрыл устало глаза. Поспать не вышло, а день начинался, с ним и работа. И проблемы, много-много проблем по имени Дротик. — Я на шахте работаю, — сообщил я. Он удивлённо ойкнул. Ну, а что он думал? Как ещё мне притворяться добропорядочным гражданином? — На шахте квама, — уточнил я, улыбаясь. Теперь уже фыркнул он. — Не представляю тебя таким. — Скоро представишь, — пообещал я. — Через час смена начинается. Он примолк. Сопоставлял, видимо, в уме образы: Большого, РиʼСаллида, главаря бандитской шайки — и шахтёра в мешковатой одежде, с руками по локоть в дерьме и слизи квама. Впрочем, теперь придётся менять всё. Уходить в большой город, где всем на всех плевать, искать что-то другое, заново обустраиваться… Вдвоём. Я завозился, встал с постели, нашарил свои штаны, стараниями Дротика испорченные. Может, не безнадёжно. Натянул и рубаху. — Ты куда? — испуганно позвал он. — Отлить, — почему-то смущаясь, ответил я. На деле мы даже Джун не стеснялись, а тут вот — покраснел. — Я с тобой, — засуетился он. Словно боялся, что я сейчас сбегу, брошу его. Я молча кивнул. Он со штанами не морочился, закутался в свой серый плащ на голое тело. Вышел за мной следом, тоже босой, и потянулся с наслаждением, вдыхая свежесть утра. Мы отлили синхронно, глядя в разные стороны и чувствуя неловкость. Я пошёл к ручью, умыться, Дротик молча потащился за мной. Я быстро ополоснулся по пояс: вода тут была что надо, чистая и холодная настолько, что зубы ныли. Босмер боязливо потрогал её пальцами, повздыхал. — Не уходи, Большой, — позвал он. — Я сейчас быстро… Не бросай меня тут. Я повернулся, поймал его взгляд. Кажется, он всерьёз боялся, что я могу его оставить тут, голого, безоружного, и уйти по своим делам. Я подошёл, взял его аккуратно за плечи, вывернул из плаща. Он замер, потянулся — думал, я целоваться. Я усмехнулся и резко толкнул его в ручей. Он взвыл, забарахтался, окатив меня ледяными брызгами. Я смотрел, как он выбирается на бережок, стуча зубами и злобно зыркая совсем жёлтыми теперь глазищами. — Понял, за что? — спросил я, подходя. Принялся растирать его своей рубахой, грубая ткань царапала, кожа стремительно алела, а дрожь уходила. — За то, что не веришь. Думаешь, что брошу. — П-понял, — кивнул он. Прижался ко мне, обдавая холодом кожи, потянулся губами… И вдруг стремительно подсёк ногой, направляя под локоть, чтобы и я не промахнулся мимо ручья. Взвыл уже я. Да, методы воспитания у меня были не самые ласковые, оказывается. — Понял, за что? — передразнил Дротик, стоя на берегу. Я помотал головой. — А просто так, — невозмутимо отозвался он, широко ухмыляясь. — Ну, собирайся на свою работу, а я пойду посплю. Пока я обсыхал, прыгая и пытаясь согреться — рубаху мою он унёс в дом, а штаны купались вместе со мной — я передумал мстить. Отложил на потом. Месть подают холодной. Пусть пока спит, если совести хватит, а к вечеру я что-нибудь придумаю. Он и правда спал — мне так показалось. Занял всю мою неширокую кровать, раскинувшись звездой, и ровно, спокойно дышал. Голый. Я нагнулся и укрыл его покрывалом. Месть местью, а сопли нам точно ни к чему. Но его пальцы проворно обхватили моё запястье, что-то вложили в ладонь. — Выкинь, — сказал он, не поднимая головы. — Мне не понадобится. На моей руке лежало маленькое эбонитовое колечко. Серьга. По мне. Снял, оказывается. «Мне не понадобится», вот оно как. Всё сказал. Больше точно не уйдёт, оставляя меня умирать. Или вместе выживем, или… не понадобится мёртвому серьга. Я не стал сейчас спорить. Вечером мы с ним поговорим о дисциплине, самоубийцах и исполнении моих приказов. О многом. Воспитывать мне его теперь — до конца моей недолгой жизни, будто мало было проблем. Наглый, невоспитанный, за одну ночь охамевший сверх всякой меры босмер дрых в моей постели, когда я уходил из дома. Я не сразу понял, почему на меня странно смотрят соседи. Я улыбался.