Крайности

Вдох-выдох. Что же получается-то, а? Это уже не просто привязанность. Это зависимость, самая настоящая. Ломка. Так и свихнуться недолго. На людях он даже вида не подаст, что что-то происходит, но стоит остаться одному — дрожащие руки, разбитые костяшки — и стены — под бинтами, губы, искусанные в кровь. С каждым разом ожидание становится всё более и более невыносимым. Где же ты, где ты, мой личный сорт героина?.. Но стоит ему появиться в поле зрения, как время, до этого бредущее со скоростью одноногого слепца, будто спускают с невидимой пружины. И дальше счёт идёт даже не на минуты. На мгновения. Осталось только найти повод, как искру, которая заставит пороховую бочку взлететь на воздух. Можно даже просто пройти мимо и задеть плечом... — Мелкий, совсем охренел, что ли? Мания величия проснулась? — Я Аллен. И кто тут действительно охренел, так это один безнадежный кретин с гречневой лапшой вместо мозгов. Не встречал здесь такого? — Я встречал только говорящий горох, по совместительству — рассадник паразитов типа "Ной". Главное — задеть. Чтобы как можно больнее. Чтобы упиваться яростью в глазах, чтобы зубы скрипели от злости, и всё тело — ликуя? — напрягалось, готовясь к танцу со смертью. И если раньше главным развлечением зевак были искрящие, буквально мечущие молнии перепалки, то в последнее время слов становилось всё меньше и меньше. Складывалось впечатление, что повод они находили только ради приличий, стараясь сцепиться сразу же, как встретятся взгляды. Повинуясь какому-то сверхъестественному чутью, они всегда находили друг друга, даже если их намеренно пытались развести в разные концы штаба. И не важно, где это было — в столовой, в тренировочном зале, в библиотеке, в кабинете Смотрителя, на поле битвы — они всегда находили время друг для друга. Если не вставишь пару колких фраз, не заденешь — главное, чтоб больнее, — не сотрешь собственноручно ухмылку с наглой рожи — перестаешь ощущать полноту жизни, день прожит зря, и всё... Как оно? А, точно. Теряет смысл. Что же сейчас? Пустой коридор. Дверь в комнату Уолкера. И непреодолимое желание. Желание врезать. Канда не уворачивается — контратаковать вблизи противника куда эффективнее — и через пару секунд вытирает тыльной стороной ладони кровь с разбитой губы. — Как же долго я этого ждал, — невольно стонет Аллен и тут же, получив ногой в солнечное сплетение, отлетает к стене. Юу с наслаждением выдыхает, в то время как Уолкер судорожно пытается вдохнуть. Канда подходит к нему и оскаливается, но получает пинок под колено — и падает на второе, злобно шипя: — Ненавижу тебя, ублюдок. Красноречивая ухмылка Аллена говорит о полной взаимности. Вдох-выдох. Им не нужно задумываться. Не нужно прятаться за масками, старательно отыгрывая выбранную роль. Не сердобольный пай-мальчик, а языкастый нахал. Не безразличный ко всему, бездушный инструмент Ордена, а человек, способный чувствовать, который банально устал переживать за свою семью. Они слишком разные, чтобы жить в мире. И слишком похожие, чтобы любить. Крошатся стены, крошатся кости. Солоноватый железный вкус крови во рту только распаляет. Ближе, сильнее, больнее. Отключается мозг — включается мышечная память, до одурения отточенная на тренировках. В какой-то момент оба понимают, что тяжелая форма только мешает — замедляет, сковывает движения. Почему бы не избавиться от этой досадной помехи? Оба прекрасно осознают, что с каждой секундой остановиться будет труднее. Канда буквально впечатывает Аллена в стену, пригвоздив зажатые стальной хваткой запястья последнего. — Где же всё-таки твой инстинкт самосохранения, Мояши? — выдыхает мечник над ухом Уолкера, пуская на бледную кожу ворох мурашек. — Остался в Аду, — хрипло отзывается тот. Из уголка рта тонкой рубиновой струйкой стекает кровь. Вдох-выдох. Они дерутся с отчаянной жестокостью. Война идет не за что-то — за себя. Не на жизнь, а на смерть. В какой момент контроль оказался утерян, никто уже не помнил, но теперь на их стычки перестали смотреть, как на забаву. Просто начали всерьез бояться, что эти двое действительно убьют друг друга. Разбитые руки, разбитые лица, разбитые стены, разбитые жизни. Когда ты на волосок от смерти, простительно забыть обо всём. Именно это и нужно им обоим — забыть. А точнее, забыться. Уйти с головой в бешеную драку, упиваясь болью, своей и чужой, чувствовать кровь во рту, и понимать, что ты всё-таки чего-то стоишь. Они полностью погружаются друг в друга, видят только человека перед собой, и весь мир перестает существовать. Есть только ты и он. А разве ещё кто-то нужен?.. Аллен снова оказывается прижат к стене, но на этот раз Канда вцепился в ворот его рубашки. Они смотрят в глаза друг другу и дышат, тяжело, с хрипами. — Что, не знаешь, что делать дальше, придурок? — шёпотом свистит Уолкер. Кровь из рассеченной губы багровым пятном расплывается на рубашке. Канда на секунду закрывает глаза и впивается жестоким поцелуем в губы Проклятого, перемещая руки куда-то ниже, сжимая рёбра. Аллен стонет сквозь поцелуй и слёзы, выступившие на глазах — это тоже больно. — А ты, оказывается, умеешь быть нежным, — насмешливо замечает Уолкер, падая на собственную кровать. — А ты так и не научился вовремя останавливаться. Ближе. Сильнее. Больнее. Только куда приятнее. Вдох-выдох.