Чехов стоит перед чужой дверью и опечаленно вздыхает. Он оголён по самый пояс, в руках — жёлтая форменная кофта с блестящим значком и чёрная майка-безрукавка. Волосы растрёпаны пуще прежнего, потому что совсем недавно он был в самом разгаре страсти с очередной прекрасной девушкой. Был, но... Эх, типун ему на язык! Зато, отныне и впредь он будет думать, а потом уже что-либо говорить вслух.
Паша даже не стал пытаться и просить прощения. Он просто уходит, крепко сжимая свою одежду в кулаках. Ну его к чёрту, ей богу! Слишком долго он пытался с кем-то закрутить отношения и слишком часто его лишали того, чего ему так не хватало.
Все уроки Джима Кирка, конечно, были ненапрасными, но то ли парень просто невезучий, то ли делает что-то не так. Сколько бы он ни старался, а отношения не заходили дальше букетно-конфетного периода. Сначала энтузиазм бил ключом: Чехов бегал по девчонкам, обвораживал своим врождённым обаянием и слепо надеялся, что всё у него получится. А потом это порядком начинало надоедать, да и после того, как Павел оббегал весь корабль, на него уже мало кто обращал внимание.
Плюнув на всё, в том числе и на все свои прихоти (раньше как-то жил и теперь переживёт), энсин мнётся у дверей, а потом уходит нетвёрдой походкой. Не светит ему, вот никак совсем.
На пути в свою каюту ему встречается МакКой с планшетом в руке. Тот самый единственный самый ворчливый человек на всём чёртовом Энтерпрайзе, к которому так сильно тянулась юношеская, задорная и слишком буйная натура. Он активно переписывается со своим приятелем и едва не сталкивается с Чеховым, потому что второй совершенно и намеренно не смотрит, куда идёт. Ещё несколько шагов мимо мальчишки, и Леонард останавливается, хмурясь и склоняя голову к плечу. Сапоги скрипят, когда он проворачивается на пятках лицом к кудрявому затылку.
— Мистер Чехов? Павел, — окрикивает Лео, и энсин останавливается, чтобы грустно посмотреть на доктора. Сердце в груди неприятно сжимается от подобного зрелища. — Всё в порядке?
Чехов неопределённо пожимает плечами. Он действительно не знает, что испытывает на самом деле, а Леонарду уж очень жаль мальчишку и он подходит ближе, отключая планшет и кладя свою ладонь на чужую макушку. Волосы у юнца мягкие, пушистые — такие грех не погладить. Будь на то воля доктора, он бы почаще зарывался в непослушные волосы пальцами и долго-долго перебирал пряди, ероша их ещё больше, чем есть сейчас. Увы, чёртовы предрассудки и страх опозориться перед молодой душой не позволяли этого делать. Но Паша льнёт к руке и забавно морщит нос, а МакКой вдруг думает, что надо бы пересмотреть все свои решения; кто бы мог подумать, что подобные нежности смогут усмирить и успокоить парня, которому едва-едва перевалило за двадцать, и что в душе он остаётся всё таким же семнадцатилетним дитём.
***
Нужная каюта находится совсем неподалёку, так что Боунз не трудится проводить расстроенного Павла до его обители. Ему, как врачу, положено следить за больными людьми. И Чехова можно было назвать его пациентом, потому что он страдал, пускай и душевно. Да и чисто из доброты душевной и нездоровой симпатии помочь хотелось.
— Брось ты, Чехов, не всё потеряно, — почти нежным голосом говорит мужчина, усаживая неожиданно послушного парня на постель и осторожно забирая у него форму.
— Думаете?
Боунз знает, что алкоголь — не самое лучшее лекарство, тем более для молодого и неокрепшего организма, но всё равно, порывшись в шкафчиках, выуживает бутылку недешёвого пойла и удивляется тому, что это не водка. Как-то это не сильно сопоставлялось со стереотипами, к которым за несколько лет привык не то, что МакКой, но и весь экипаж корабля. Стоило бы лишить пацана такого удовольствия, якобы медицинское вмешательство, но это ещё успеется. Позднее.
Доктор садится рядом и протягивает стакан, заполненный чуть меньше, чем наполовину; себе же док алкоголя не пожалел.
— Знаю, — коротко отвечает он и в два глотка осушает свой стакан. — Безвыходных ситуаций не существует, как говорит наш капитан. Да и не бывает такого, чтобы человек всегда один был.
— Тогда что насчёт Вас? — в вопросе звучит неподдельный интерес.
— А что я? — удивляется док. — Я жду подходящего момента, — затем горько усмехается и чувствует, как змеёй чужие руки обвиваются вокруг его шеи.
А потом задыхается, потому что губы Чехова настойчивые, и целоваться он умеет. Это было сродни безумию: взрослый мужик, старше кудрявого энсина раза, эдак, в два, сидит и даже не сопротивляется юношеской напористости. Боунз почти слышит звон стекла — это треснул и осыпался на мелкие осколки тот барьер, который он так усердно строил годами. Но это не останавливает; наоборот, он поддаётся и целует губы Паши так жарко и страстно, как только позволяет жизненный многолетний опыт. А потом, не особо отдавая себе отчёт о действиях, вжимает хрупкое и худое тело в матрас.
***
Чехов счастлив, как никогда раньше. Он сидит на своей кровати и радуется, наблюдая за торопливыми сборами доктора МакКоя. Его вихры забавно топорщатся в разные стороны, но ладонь Боунза быстро поправляет это дело, путаясь в кудряшках пальцами и легко массируя макушку. Глаза жмурятся от блаженства, и вскоре Чехов проваливается в глубокий сон, усыплённый нежными ласками, с абсолютно довольной улыбкой на лице.
А Боунз чуть позднее едва успевает скрыться от глаз Джеймса Т. Кирка, который после задушевной беседы о себе да об отце вдруг хмурится и осознаёт одну неясную для него вещь:
— А ты чего в шкафу у Чехова забыл?
