Затапливая Токио в плевке

Ты выходишь из дома, идёшь по улице А, через три квартала поворачиваешь на улицу Б, идёшь до высокого цветастого здания, и вот оно — новое рабочее место. Работа не самая сложная и не требует ума (выгрузить коробки, занести их в магазин, расставить на маленьком складе, чтоб не сильно мешали ходить, пойти за новыми коробками), так что когда кто-то спрашивает, где он теперь работает, ему сложно ответить, что в книжном магазине. Курамочи не часто читает книги. Скорее, он их совсем не читает, ему больше нравится играть или смотреть диски из проката на стареньком ди-ви-ди. Маме он говорит, что копит на университет: больше для её успокоения. Сам он не знает, что будет делать дальше, и знать не хочет. Он застыл, как не самая впечатляющая статуя посреди оживлённой площади, и люди идут мимо, не слишком обращая на него внимание и оставляя его позади. Курамочи за ними не тянет. Но «честное слово, мам, я уже выбрал, куда пойду». Книги по полкам расставляет не он, а тихая девушка с короткой причёской и большими глазами. Её зовут Юки, и она почему-то избегает оставаться наедине с Курамочи. Когда он, нагруженный коробками по самые брови, входит на склад, её или нет, или она поскорее уходит. Она пытается сделать это незаметно, но право слово, Курамочи ведь не дурак. Его не то чтобы это цепляло, он бывает в магазине не чаще трёх раз в неделю, но почему бы и не перекинуться ничего не значащими фразами, пока он переводит дух, облокотившись о косяк? Никому бы не стало хуже, зато наверняка стало бы хоть немного повеселее. Если в книжном магазине вообще может быть весело. Он бы предпочёл работать продавцом да хотя бы в той лавке, где берёт диски, но там в работниках не нуждаются, а Курамочи слишком всё равно, чтобы искать работу где-то ещё. Книжный близко, а платят не так уж и мало, и что ещё надо? Вчера он встречался с Рёске. Они сидели в маленькой кофейне на углу, и Рёске выглядел замечательно и поразительно уместно, когда дул на воздушную пенку своего кофе, хотя тот и так не был горячим. Он рассказывал о том, что только что сдал работу в своём физико-химическом институте, и что один преподаватель в будущем предлагал ему остаться работать на кафедре, и что он познакомился с девушкой, и что они ходили гулять. Курамочи кивал, и ему было совсем немного тоскливо. Возможно, это был не его путь. Но начала своего пути он никак не мог уловить в бесконечном лабиринте жизни. Ему самому хватило минуты, чтобы рассказать о себе. Да, работаю уже месяц на новом месте. Да, зарплата небольшая, но мне хватает. И да, у меня теперь появился напарник — чёрт его знает зачем. Кстати о напарнике. Энергичный и эмоциональный, таких называют живчиками, он налетел на Курамочи, едва тот шагнул за дверь: — Привет, меня зовут Савамура, мы будем работать вместе! Савамура сиял начищенной монеткой, и откуда в нём столько жизни с утра? Курамочи, конечно, и сам не был самым спокойным человеком на свете, скорее наоборот, но вот он в такое время только душераздирающе зевал и украдкой оглядывался в поисках стула. Машина подъезжала около восьми тридцати, и до того момента можно было спокойно досыпать где-нибудь в углу. — Угу. Курамочи. Ну и на кой ты тут? — В смысле? Курамочи махнул рукой, придвигая стул поближе к стене, чтобы удобнее было прислониться, и в этот момент зашла Юки. Савамура тут же кинулся с приветствиями уже к ней, и вот тогда стало обидно. Юки почему-то зацвела, заулыбалась, разбивая в пух и прах теорию о чрезмерной стеснительности. Ну и чем Курамочи хуже этого выскочки? Ну и плевать. Он прикрыл глаза, ощущая щекой гладкую прохладу стены. Его это совсем не касается. С Рёске они попрощались уже ближе к вечеру. Он под конец сказал, что Курамочи изменился, на что сам Курамочи только пожал плечами. Четыре года прошло со школы, и разве это не нормально — меняться со временем? Но слова не выходили у него из головы даже тогда, когда он улёгся в постель. Ну, допустим, и стал он поспокойнее, и люди вокруг начали вызывать в нём странное раздражение, и он перерос маму на две головы, и из зеркала на него смотрел уже не школьник, а почти взрослый мужчина, которому приходится вставать на полчаса раньше, чтобы побриться. Но с чего Рёске вообще уделил этому внимание? Вот если бы у него выросла вторая голова, это бы было важно. Улица А, улица Б, знакомые слоганы на огромных билбордах — это в понимании Курамочи являлось стабильностью. Он почувствовал некий дискомфорт, представив, что через полгода вправе будет сказать, что сможет дойти до работы с закрытыми глазами. Стабильность точно не была пределом его мечтаний. В принципе, когда ты ни о чём не мечтаешь, никаких пределов нет вообще. Во вселенной Савамуры понятия о стабильности не существовало вовсе. Савамура — стихийный ураган, и Курамочи держался за свои стабильные билборды изо всех сил, чтобы не угодить в этот ураган по самое не хочу. Самому Савамуре, в общем-то, было всё равно на желания Курамочи. Ему бы, наверное, и в голову не пришло, что ему могут быть не рады. В конце концов, он что, родился в семье эстрадных артистов? Уже на третий день Савамура стал звать его «Курамочи-семпай», и тогда Курамочи решил, что таких незамутнённых идиотов он в своей жизни ещё не встречал. Но когда он узнал, что даже у этого идиота в жизни есть цель, вся его наигранная злость сошла на нет. Савамура забавный парень, и у него наверняка много друзей, и каждый из них перегрызёт за него глотку кому угодно, и кто вообще виноват, что Курамочи за четыре года постарел на двадцать лет? Уж точно не Савамура. — Курамочи-семпай, а пошли сегодня в бар? Это Савамура предложил всего через пару недель после их поверхностного знакомства. — Слушай, ты можешь обращаться ко мне просто на ты? И какой к чёрту бар? — Если я начну обращаться к тебе на ты, ты пойдешь со мной в бар? Курамочи поставил очередную коробку на место и раздражённо выдохнул: — Ты глухой? Какой бар? — Неважно, увидишь на месте. Так пошли? Курамочи мог бы отделаться тысячью важных дел, или мог бы отказать, не оправдываясь вообще, но почему-то этого не сделал. Савамура был всего на чуть выше него, и если бы Курамочи не сутулился, эта разница была бы совсем не заметна. Он улыбался так, будто ему подарили самый лучший подарок на день рождения (как будто он умел улыбаться иначе), и вкупе со всем этим, Курамочи не смог сказать нет. Савамура слишком живой, и было бы отлично, окажись это заразно. Эту мысль Курамочи запер за тяжёлой стеной и повесил огромный железный замок. У него всё неплохо, и разве это не значит, что у него всё хорошо? В баре они сидели долго. Планомерно напивались, обсуждая совершенно незначительные вещи, и если бы они попытались вспомнить, о чём говорили хотя бы десять минут назад, они бы не смогли. Оттого внезапный переход оказался ещё более неожиданным. — Бесишь ты и твои наигранные страдания. Вся жизнь перед тобой и ты можешь делать что угодно, но ты сидишь в песочнице и капризно разбрасываешь песок, когда за твоей спиной целое море. — А не заткнуться ли тебе? Курамочи так опешил, что даже не смог как следует его послать. Язык вообще странно заплетался, может быть, потому, что в последний раз он пил на выпускном. — Я-то заткнусь, а ты таким и останешься! Самому не противно? Тебе двадцати пяти нет, а ты как будто завтра планируешь покупать гроб. Хоть немного бы пожил на полную катушку! — Ты хочешь сказать, я живу не на полную катушку? Курамочи поднялся, вглядываясь в лицо напротив. Глаза у Савамуры были не на шутку злые, и он вообще не понимал, почему чья-то жизнь настолько того цепляет. — Именно это я и хочу сказать! Щеки у Савамуры пылали, губы влажно блестели в пронизанном софитами полумраке и едва заметно дрожали. Курамочи наклонился и, движимый странным порывом, скорее укусил, чем поцеловал его, почти сразу отстраняясь: — Как хочу, так и живу, понял? Не тебе меня судить. Савамура смотрел упрямо, но не издал не звука. Курамочи развернулся и двинулся к выходу, пробираясь между разгорячённых тел. К счастью, его не стали догонять, хотя он готовился в любой момент почувствовать цепкие пальцы на плече. Савамура, конечно, был не прав. Каждый сам выбирает себе дорогу, будь она полной впечатлений или спокойного благополучия. Но Савамуре совсем не обязательно знать, что вторая дорога совершенно точно не являлась маршрутом Курамочи. Единственное, чего сейчас хотелось — потеряться в полупустых тёмных улицах Токио и никогда — никогда — не найти обратной дороги. Курамочи проснулся от надоедливой трели телефона. В голове гудело после вечерней попойки, но даже в таком состоянии он понимал, что вставать ещё совсем рано. Не может ведь быть, что... Он прищурился, вглядываясь в яркий экран. Ну конечно. Савамура. Как же иначе. — Чего тебе? Курамочи поморщился от того, каким хриплым был его голос. — Я в школе играл в бейсбол. Савамура в трубке совсем не звучал виноватым или хотя бы сонным. Курамочи захотелось послать и его, и весь мир ко всем чертям. — Твою мать. Это именно то, что я хотел узнать в четыре часа утра. Ты... Он даже не договорил. Сбросил, отшвырнул от себя телефон, переворачиваясь на живот и укрываясь с головой. Ну же. Ночь, постель, спать... Сон идти не хотел. Почему Савамура не спит? Курамочи это слишком знакомо, чтобы просто выбросить мысли из головы. Он ударил подушку раз и другой, прежде чем нашарить телефон. Савамура ответил сразу же, хоть бы секунда заминки, честное слово. — Брось, кто не играл в бейсбол в школе. — Мне говорили, я могу стать хорошим питчером. Что-то пошло не так. У Курамочи что-то тоже пошло не так. Сколько там недель они знакомы? — Ты же левша, да? Вроде как питчеры-левши — грозные противники. — Ага. Что-то вроде. Савамура замолк, его тихое дыхание грело ухо Курамочи через телефонные вышки, темноту и динамик трубки. — А я читал комиксы про суперменов. — Я не прочёл почти ни одной книги, потому что засыпал на втором предложении. — Однажды одноклассница подарила мне шоколад, но мне стало так стыдно, что я выбросил его прямо при ней. Больше мне никто ничего не дарил. — Однажды я потерялся в городе и не хотел возвращаться домой, потому что дедушка бы меня засмеял. Они обменивались полуслучайными фактами не менее получаса. Курамочи, вытянув руку, пытался разглядеть очертания ладони в кромешной тьме. Он почти не задумывался о том, что говорил, зато слова Савамуры отпечатывались, как огненным клеймом, где-то в подкорке. Савамура любит море и не любит бассейны. Савамуру выгоняли из класса, потому что он много шумел, и урок срывался из-за того, что его друзья пытались его защитить. Савамура однажды пытался отходить птицу, и она умерла, пока он спал. Курамочи зевнул посреди предложения, и Савамура вдруг спохватился: — Извини, завтра же на работу! Спокойной ночи. Он отключился раньше, чем Курамочи успел проворчать, что уже сегодня, идиот. Он думал, что не сможет заснуть, но сон сморил его практически сразу. И Курамочи почему-то совсем не чувствовал досады от того, что Савамура отнял у него столько времени. Впрочем, это всё равно не помогло ему выспаться. Справедливости ради, кто вообще высыпается, когда вынужден вставать под будильник? Чёртова взрослая жизнь. Судя по всему, она заключалась в постоянном недосыпе, глухом раздражении и двух важных днях в месяце — днях зарплаты. Но наверное, всё дело в самом Курамочи. Он своими глазами видел людей, довольных всем этим, и если с Курамочи что-то не так, это не проблемы всего мира. Загвоздка в том, что эта мысль нисколько его не успокаивала. Больше они никуда не ходили. Они общались как раньше, не особо вдумываясь в слова, и никто из них не вспоминал об этом странном ночном разговоре по телефону. Недопоцелуй иногда покалывал Курамочи губы, будя в нём что-то неправильное, но он быстро задувал этот пожар, не давая ему разгореться как следует. И Савамура был всё таким же звонким и солнечным, и, наверное, всё было хорошо. — Осень скоро, — однажды задумчиво уронил Савамура, и Курамочи передёрнуло. Он совсем забыл их давнишний разговор за парой бутербродов на крылечке у зоны разгрузки. Ведь верно же: это Курамочи прикрывается планами об учёбе, а Савамура действительно собирается учиться. Он не помнит, на кого именно, да и неважно это. Важно лишь то, что Савамура уйдёт, а он снова завязнет, как муха в янтарной смоле. Ему снова придётся хвататься за билборды, за эту свою стабильность, чтобы не утонуть, не стать похороненным в высотках безразличного Токио. Курамочи слишком долго не отвечал, а Савамура давно уже занялся своим делом. Момент, если он и был, оказался упущен, впрочем, он и сам не знал, что собирался сказать. Их взаимоотношения так никуда и не развились. Курамочи даже не был уверен, что Савамура теперь может называть его другом, и сентябрь наступил, цепляясь тучами за многоэтажки. Савамура звал их с Юки в караоке на прощальную вечеринку, но Курамочи всё переносил день, отнекиваясь важными делами, и в конце концов Савамура уехал без всяких церемоний, не имея больше возможности хоть немного задержаться. Курамочи и сам бы не смог объяснить, почему он отказывался. Может, ему просто не хотелось прощаться. Как бы то ни было, прошёл и сентябрь, и октябрь, и половина ноября, и всё, что ему осталось — безмолвный номер, когда-то недавно-давно забитый в контактный лист. В самый промозглый день этой осени Курамочи собрался и поехал домой. Он смотрел на маму с её новыми морщинками в уголках глаз и на лбу, и ему больше не хотелось ей лгать. Они сидели за кухонным столом, как часто делали в его детстве, и он говорил, говорил и говорил о том, как он потерян, как он не видит, куда ему идти и зачем ему это делать, как дни и недели проносятся перед ним синкансэном, и ему их уже не остановить. Его глаза остались сухи, но мама плакала вместо него, цепляясь маленькими руками за его огрубевшие пальцы. Ночь он провёл дома. Лежал на своей кровати, из которой давно вырос, смотрел на потрескавшийся потолок и вспоминал о том, что когда-то он хотел стать врачом. Детские мечты отдавали наивностью и даже банальностью, но ночь за окном почему-то перестала быть такой тёмной. Что-то, мучившее его уже почти пять лет, прекратилоо давить на рёбра, и, казалось, только сейчас он смог вздохнуть полной грудью. Курамочи проснулся другим человеком. Он остался в своём городе, даже не став возвращаться в Токио за оставшимися в его маленькой квартирке вещами, поселился в библиотеке, прочитал столько литературы, сколько не осилил за всю свою жизнь. Год пролетел даже быстрее, чем все до него, но у него больше не было привкуса бесцельности. Курамочи верил, что наконец нашёл свою дорогу. Поднимаясь по ступенькам института, он набрал тот единственный номер, который так и не удалил, в отличие от всех прочих, оставшихся в его прошлой, токийской жизни. Искажённый электронный голос мягко дохнул ему в ухо: — Курамочи-семпай?