***
Целый день он сидит в своей палате, стараясь не выходить из неё и оставаться в своём маленьком уютном убежище, защищающем от местных психов. Он думает, что его прижившееся среди знакомых имя теперь совсем не подходит ему, и усмехается, вглядываясь в до тошноты белый потолок полностью белой комнаты. У него были все удобства для жизни в психбольнице: свой собственный туалет, нормальная мебель и более-менее комфортная кровать. К сожалению, все личные вещи он оставил дома, потому приходилось коротать своё ужасно долгое время за взорами на потолок, стену и прочие элементы комнаты, которые за двадцать четыре часа он смог досконально изучить и запомнить. Иного выхода, кроме как выйти в коридор и начать знакомство со своим новым «домом» у него нет; так или иначе, Псих всё ещё верит, что не задержится надолго в этом сборище умалишённых. Дверь в новый мир избранных раскрывается перед ним очень легко, что его невероятно пугает. Псих знакомится с самым нормальным на вид человеком в этом здании, не считая врачей, и неуверенно предлагает ему сыграть в настольный теннис. Вскоре бесконечные кашли, безумные бормотания и смешки с интервалом в минуту становятся самыми обычными звуками на планете. Псих занимает книгу, садится на общий диван и принимается за погружение в совсем иной мир, лишь бы отвлечься от внешних раздражающих факторов. Комната его страха намного больше его комнаты злости в данный момент. Двери между ними почти не видно.***
Срывается на врача, лепечущего что-то о спокойствии, лекарствах и режиме дня почти что себе под нос, он не сразу. Поначалу писклявый голос вызывает раздражение, да и только, но спустя пару секунд накаляет не хуже взрыва настоящей боеголовки. И Псих наносит удар. Эти нервные срывы для него в обычной жизни — всего лишь петарда посреди снега, но в психбольнице многие события преумножаются втрое, превращаясь в бомбу. Один удар означает нестабильность — его это заводит сильнее, и за пеленой ярости он не замечает санитаров, смирительной рубашки и шприц с успокоительным. Апатия наступает спустя минуту. У него есть куча свободного времени, дабы поразмышлять о своём положении и расставить приоритеты; в психиатрической больнице такие мелочи очень важны. А вот в обычной жизни вовсе нет. Он никогда не был поклонником деталей, не обращал внимания на всякие несуразные вещи и просто жил себе жизнь, наслаждаясь редкими моментами умиротворения. Он размышляет, лёжа на койке, напевая себе под нос убаюкивающие мелодии, и не сразу слышит, как ему в дверь стучат. Эта дверь — единственное, что отделяет настоящих безумцев и маленькую лагуну нормальности. Эта дверь, как ему кажется, пропуск в необычный мир. И ему осталось немного.***
Псих совсем не ждёт посетителей, да и он не уверен, что кто-то знает о его плачевном положении. За эти несколько дней он уже мог бы успешно сойти с ума, но было то, что останавливало его, как от прыжка в забвенную пропасть. Память. Мысли о том, что она не дала ему полностью слететь с катушек в этом дурдоме, несомненно, радует их обоих: Психа и Хованского. Двух людей, в чем-то схожих, как две капли воды по форме, но не по составу. — Я бы очень хотел узнать, как ты сюда попал, — тянет Юра, потирая подбородок и заглядываясь на местных безумцев, перебегающих с места на место, словно мыши. Они пугают уже только своим видом, и понимание, как Псих держится среди этих людей уже неделю, у него напрочь отсутствует. — Какая-то ошибка в документах Дока, — устало произносит Псих и отпивает из стакана воду. — Мне нужна твоя помощь… — Да-да, я понял, как всегда Псих нуждается в моей помощи, ничего нового, — прерывает его речь Хованский неловкой шуткой. Он старается поднять Психу настроение, конечно же, не подавая виду своего беспокойства. И не просто беспокойства, а чертовского переживания. — Я всё улажу, не волнуйся. Всё улажу и вытащу тебя отсюда. Напоследок, прежде чем исчезнуть в дверях в нормальный мир, Хованский тайком целует Психа в губы и треплет по щеке, не прекращая своих издёвок даже в больнице. Их двери к надежде на лучшее ещё совсем не захлопнулись.***
Надписей в этом дурдоме только больше с каждым днём, и это не просто так, знает Псих — они были здесь до него. Надписи на стенах, решётках, столах и окнах; бессмысленные формулы и нерешаемые загадки, бред сомнамбулов, послания и шифры на Морзе. Надписи на дверях пугают больше других, они символичные: они о свободе и несбыточных мечтах безумцев, запертых в клетках-палатах без возможности выбора. Они ввергают в нирвану воображения, унося прочь реальность из-под ног. Они впиваются в мысли жадными пиявками, высасывая всякую надежду на достижение цели. Свобода — утерянный ключ от нужного замка, способного вытащить Психа из этой западни, и он это понимает. Кто не понимает, так это Хованский, из уст которого даже в это смутное время выливается сарказм, как яд самой подлой змеи. По крайней мере, Псих думает, что Юра не понимает. Глубоко внутри он знает, что фатально ошибается. — Где же все эти «бесят психи», «бесят психушки», «бесят санитары» и тому подобное, хах? — Хованский толкает истерика локтем в предплечье и усмехается, разглядывая бесконечно белую дверь перед ними. Совершенно пустую и скучную, с такой слететь с катушек есть все гарантии. — Ты бесишь, — цедит сквозь зубы Псих и скрипит зубами, когда Хованский, продолжая хохотать, кладёт свою голову на плечо рядом стоящего. Это раздражает и успокаивает одновременно. Хованский — единственная панацея, способная удержать дееспособность Психа на тонких петлях. И он держится за неё изо всех сил. — Так напиши об этом, на эту дверь больно смотреть. Они вместе замолкают на недолгое время, не находя что сказать. То, о чём хочется говорить, рвёт струны сердца, искривляя симфонию надежды. — Как продвигаются дела с документами? Если ты не поспешишь, скоро от моего прозвища останется только звучание — они колют меня чёртовым успокоительным каждые сутки, чёрт подери, — устало выдаёт Псих и тяжко вздыхает. — Потерпи, идиот. Я и Док уже начали разгребать всё дерьмо, в котором он ошибся. Ещё немного, и ты будешь в обществе нормальных людей, а не этих, — Хованский поднимает голову и качает ею к источнику истошных криков, исходящих из соседней палаты, — психов, как ни иронично. Ручка из кармана его рубашки очерчивает буквы, создавая первую надпись на пустом пространстве двери. «Бесит абсолютно всё». Псих ничего не говорит, зарываясь глубоко в свои мысли. Ведь всё, что его выводит из себя прямо в этот тихий момент — эта самая дверь.***
Ошибка Дока ценою в целый разум, целую жизнь. Целую нормальную жизнь. С каждым новым приходом Хованского он узнаёт об этом инциденте всё больше и больше, новости его вовсе не радуют, взывая к тоске и ненависти. К кому именно, сложный вопрос, но Псих продолжает винить Дока во всём. Путаница в записях, неверный диагноз и, в итоге, прямая дорога в жёлтый дом. Не такое себе будущее представлял Псих, когда ему давали это прозвище. Что же за болезнь ему поставили и почему без назначения психиатра, он не знает до сих пор — Юра говорить отказывается. Отмахивается «заботой», бурчит про себя Псих и фыркает. Сегодня он снова один, мотается по полупустому коридору и разглядывает неисчислимое количество разносторонних плакатов на стенах, развешенных на зелёных стенах. Вокруг него крутятся звуки скрипа карандашей, кашли и бормотания. Люди в общей комнате рисуют, спят, облокотившись головой о столы, и всяко разно проводят время, то и дело что-то расписывая на стенах. Псих привыкает к этому окружению. Он знает, что находится в нём ещё меньше. Раз в день здесь проходят сеансы психотерапии, где пытаются помочь обрести рассудок потерявшим его, разговаривают об иллюзиях, обманах, копаются в личных проблемах и просто проводят раздражающие беседы, на которые ему вовсе не хочется заявляться. От разговоров с Хованским толку и то больше, думает он. — Сейчас пытаемся разобраться с главдиректором, так что скрести пальцы, идиот. Юра кладёт пятёрню истерику на волосы и взъерошивает их, тихо хохоча. От него несёт алкоголем и каким-то странным одеколоном — Психа это не очень волнует, но запах настолько едкий, что игнорировать его непосильно. Его радует, что они вместе переживают всё это дерьмо в жизни Психа с таким оптимизмом (со стороны Хованского, но всё же). От переизбытка чувств с эмоциями он не может сдержать порыв, и руки сами обхватывают тело Хованского, крепко стискивая. Психа пробивает дрожь, и всё, что ему нужно прямо сейчас — успокоительное. А Юра — самая настоящая панацея. Они идут так, вдоль коридора, обнимаясь, и паясничество Хованского не прекращается, вырываясь шутками, едкими комментариями и прочими издёвками. Псих не хочет, чтобы это прекращалось; он понимает, что за всё время в психбольнице соскучился по всему этому — уюту, сарказму, даже своей работе и сеансам. Открывают дверь в его палату и запирают на замок, сливаясь в поцелуе. Между ними нет никаких дверей.***
Коротать время здесь всё легче и легче — постепенно привыкаешь. Псих спокойно гуляет по разрешённой территории, пинает от скуки разные предметы под ногами, кричит на вещи, мешающие спокойно насладиться времяпровождением, и, в общем-то, не занимается ничем новым. Разве что, хлопает дверьми. Он замечает за собой, что ему нравится нарушать покой местных обитателей — одна из вещей, успокаивающих его. Злорадство нехорошая вещь, но раз ему осталось здесь два дня, быть может, отыграться стоит? Псих усмехается про себя, вспоминая, как безумно разволновался, дрожащими губами доказывая санитарам, что он нормальный. Его психика в порядке, а нервные срывы — причина стресса. Как метался по палате, потеряв всякую надежду и смысл. Как ластился на койке, проклиная в мире всё и вся. Как Хованский ворвался в это безумие, удерживая в нормальном мире, не давая свихнуться. Как они на той самой койке… Псих благодарен Юре безмерно, за то, что тот помог ему выжить в этом кругу ада, и он не совсем знает, смог ли он справиться один. Навряд ли. В своей комнате он находит на койке записку, на обороте которой написано: «от Юры». Он раскрывает её, рассматривая всякие забавные рисунки от Хованского, так или иначе изображающего Психа в яростном состоянии, и еле сдерживает порыв смеха, прикрывая рот рукой. А ещё он злится, но это уже личное дело принципа. Он просит скотч, и вскоре глупые каракули оказываются прикреплены к двери, совсем рядом с надписью, сделанной Хованским. Кажется, свой след в истории психов они оставили оба. Хорошо ли это, плохо — вовсе неважно.***
Два дня пролетают незаметно, как в бреду сумасшедшего, не считающего стандартного время. В психбольнице оно действительно течёт незаметно, то ли от нагоняющей атмосферы отчаяния, то ли от зелёных-белых стен, нескончаемых, будто ламниската. Псих просто рад (безумно), что пережил это. Он точно не знает, сколько пробыл там, и совершенно не хочет. В ногу с ним к выходу шагает Хованский, держа руки в карманах и улыбаясь. На улице Псих просто радостно бегает на драгоценной свободе, не сдерживая всех своих эмоций, накопившихся в больнице и замкнутом пространстве. Он пинает мусорные баки, попросту не волнуясь о содержимом, пугает налетевших голубей, радуется жизни на полную катушку. Нормальную катушку, никуда не съехавшую. — Ты чё творишь? — риторическим тоном спрашивает Юра про очередную проделку истерика, на что тот только отмахивается, уклоняясь от ответа. И получает оплеуху. — Знаешь, несмотря на всё то в больнице, ты просто неимоверно бесишь меня! Хованский только жмёт плечами и, неожиданно вынимая из кармана красный маркер, чертит им линию на лбу Психа. — Мы отметим твоё возвращение из Страны Чудес с размахом, идиот, а пока что побудешь у нас красавицей. А тебе идёт этот макияж. И бомба, всё так же, как и всегда, взрывается. Но всё же, сколько бы Юра ни издевался и ни проделывал свои глупые выходки, сколько бы ни паясничал, сколько бы ни лилось сарказма из его рта, Псих ему безмерно благодарен за психологическую помощь. Там, в жёлтом доме, он знает, его бы крыша слетела напрочь, позволяя истерику навсегда остаться в безумной больнице. Он мог потерять не только рассудок, но и работу, друзей, жизнь. Память — не единственное, что держало его на плаву в том колесе дерьма, знает Псих. Разговоры с Хованским, разбавлявшие тоску, его присутствие рядом, спасавшее от одиночества, секретные поцелуи в палате, напоминавшие о чувствах, когда действовало успокоительное. Хованский был панацеей, но не память. Потому что Хованский сам был памятью, напоминанием. Помощью, протянувшей руку из обычного мира в мир Психа, вытащившего его оттуда. Спасением, таким крайне нужным и необходимым в те моменты забвения. Они закрывают дверь в квартиру, и, недолго думая, Псих просто кидается на Юру с поцелуем, крепко сжимая в объятиях. Скука по дому, скука по обыденности. Скука по тем самым отношениям без запаха лекарств и бесконечных кашлей. И где-то в одинокой, пустой палате остаётся напоминание об этих двух ненормальных обычными синими надписями. «Бесит абсолютно всё». «Спасибо за помощь, Хованский».двери постепенно плавятся