Гарь и снег

Франции кажется, что время идёт как-то не так. Он больше не помнит, когда это началось. Всё перевернулось, замкнулось кругами – век за веком ничего не меняется. Пустые улицы. Запах гари, выжигающий ноздри. Распотрошённые мёртвые дома, вокруг которых на разных расстояниях от входа валяются вещи – будто сами жилища изрыгнули их из себя в мучительной агонии. И – совершенное отсутствие неба над головой. Раньше Франциск очень любил смотреть вверх. Солнце, звёзды, луна, да просто пронзительная голубизна разных тонов – всё это каждый раз неимоверно завораживало его, давая разгуляться буйной фантазии. Он был коллекционером, точно. Сохранял кусочки небесного свода над разными странами и городами в своей памяти, копил их год за годом, будто лоскутки ткани. Наверное, если бы можно было их сшить, получился бы просто великолепный костюм. Хотя Бонфуа всегда представлял это платьем – с широкой пышной юбкой, которой можно накрыть весь мир, расшитой камешками звёзд. Да, ради такой коллекции легко было стать великим завоевателем. Но здесь всё не так. Когда Франция смотрит в небо Москвы, он видит один лишь дым, да изредка, по краям – огненные столбы всё новых пожарищ. И тогда ему кажется, что глубокая и спокойная синяя река неба перевернулась, пытаясь потушить столицу, выкипела, испарилась без остатка. А огня становится только больше. И это – начало конца. Франциск не знает, что с ним. Во все столицы, в которых ему до того доводилось бывать, он входил без дрожи, со спокойной уверенностью. И всегда стремился скорее домой, в родной Париж. Ведь где можно укрыться от всех горестей и проблем, от чужих опустошённых до дна взглядов, как не в своём сердце? И всё-таки ни в одной столице до этой ему не хотелось так остаться. Москва. Суетливое деревянное сердце. Бонфуа оно показалось таким пустым, когда он ворвался в него с первыми же частями войск, не дожидаясь солдат, которые должны были проверить его безопасность. Здесь жизнь? Здесь радость, боль, волнение, томление? Здесь вообще есть хоть что-то, кроме угрожающе-неприветливых опустошённых домов да изредка попадающихся на пути пьяных людей? Ни одно сердце не встречало Францию настолько мрачно, как то, которым он в полной мере овладел. Франциск получил его прямо из рук самого России – переняв от знаменитого наставника любовь к изящным жестам, Иван просто вынул его из груди, как что-то совершенно обыденное взял с полки. Протянул в раскрытой ладони – парадный мундир спереди насквозь пропитался кровью, взгляд мутный, губа прикушена, чтобы не закричать. Бонфуа долго не мог решиться взять. Так глупо боялся, что Брагинский умрёт, как только перестанет его касаться. Конечно, всё это было не до смерти трагично – в конце концов, у России уже век было ещё одно сердце в груди, и они все об этом прекрасно знали. Однако так же прекрасно Франция знал и то, насколько Иван дорожил именно этим – первым, изначальным. И, разумеется, не так легко засыпать ночью, когда пальцы ещё помнят лихорадочное биение, а под закрытыми веками так и встаёт картинка того, как сердце жалобно трепетало в ладони, будто хотело прильнуть к чужой ему груди. Любящее, без памяти влюблённое сердце – тем сложнее было принять его, тем важнее и страшнее. Не так уж просто забыть. Теперь Франциск хранит сердце в обычной стеклянной банке – его самого временами мелкой дрожью берёт от того, как это просто и презрительно это даже звучит, не то что выглядит. Но где ещё хранить сердце, если ты не хочешь возвращать его законному обладателю? Где хранить его так, чтобы помнить и любоваться его доверчивым взволнованным биением? Банки приходится очень часто менять – сердце нагревается и воспламеняется так, что плавит стекло. И только в руках Бонфуа оно ненадолго успокаивается, лишь коротко вздрагивает и осторожно греет голые ладони. Прикасаться к нему, такому доверчивому и трепетному, не голыми руками кажется кощунственным. Разве оно перенесёт касания любимых рук в перчатках? Разве оно перенесёт сотни тысяч вражеских воинов в своём нутре и десятки ни на миг не затухающих очагов пожаров? Разве выдержит чёрные пепелища в самой глубине, в самом сердце? Есть ли у сердца сердце – далеко не такой важный вопрос, как все остальные, которыми задаётся Франция бессонными ночами под перевёрнутым небом, на котором не видно ни одной звезды. Мысли – далеко не единственное занятие Франциска, кстати, хоть Наполеон и предоставил ему полную свободу действий, даже, кажется, не сильно интересуясь, где обретается воплощение его родины. Бонапарт жадно перебирает пальцами московские сокровища, Бонфуа же столь же жадно наблюдает за главным сокровищем, которое лично он может тут найти, - за воплощением России. Иван не может не поражать своей выносливостью – лежал пластом он только первые дней десять. Это было страшное время – не для него самого, разумеется, он сам был без сознания и выглядел почти мертвецом. Боялся же Франция. Боялся, пройдя столь длинный путь, не заполучить главный приз, боялся остаться у разбитого корыта, боялся… Через неделю он вдруг обнаружил, что не помнит цвет Ваниных глаз. Нет, фиолетовый, разумеется, но точный оттенок, искорки смеха, щедро рассыпанные по радужке, тревожное темнеющее выражение злости или желания… В коллекции небесных лоскутов такого определённо не было, и к страхам Франциска прибавился ещё и страх никогда не увидеть больше этих глаз, никогда не вспомнить их особенный цвет. Так Бонфуа маскировал своё волнение и нежелание смерти любимого врага, если хотите. Хотя вообще-то любимым врагом был искони Артур Кёркленд, Англия, очаровательная заноза в заднице. Брагинский же сначала считался любимым, а потом уже – врагом. Никаких полутонов и переливов. Белое и чёрное. И что же это тогда в груди такое больное при одном взгляде на это измученное лицо? Почему все те десять дней Франция не мог толком спать и почти не отходил от бессознательного России? Зачем и теперь продолжает украдкой следить за ним? Опять слишком много вопросов без ответов. Франциск задаётся ими снова и снова, а Иван… Ваня просто пытается жить. Он беседует с немногими оставшимися ещё москвичами, приходящими в занятый им и опустошённый прежде сперва хозяевами, после французами когда-то богатый дом. Передвигается по двору, видимо, чтобы совсем не утратить способность ходить – на лице страдание, часто садится, но не бросает попыток и даже старается выполнять какие-то физические упражнения. И – тщательно не замечает, что в доме всегда есть свежие продукты и ни один французский военнослужащий ни разу не забрёл на огонёк. За свою скрытую заботу Бонфуа требует совсем немногое. Он даже не решается открыто приходить к Брагинскому… не каждый день решается. Но когда приходит, для них обоих это не заканчивается ничем хорошим. России остаются новые синяки, кровоподтёки, рваные раны, жадные засосы, Франции – мучительное и смутное осознание того, что он забыл, кем является, и теперь играет какую-то жалкую, жестокую, звериную роль в бесконечной постановке мира. Приходить поговорить и уходить насильником – это совсем не его манера, ну правда же. Когда Франциск в очередной раз ведёт холодным железом остро наточенного ножа по вывернутой руке и восторженно наблюдает за алой линией, проступающей на коже, за напряжённым выражением Ваниного лица, он иногда понимает, что делает что-то неправильно. Но тогда его утешает как раз то, что должно волновать, - поразительное спокойствие Брагинского, его мимолётная настороженность, его слегка презрительная снисходительность ко всему, что Бонфуа творит. Люди, страны, да кто угодно – никто так спокойно не может реагировать на насилие. Значит, всё это сон. Глупый, странный сон. Франция, забывшись, совершенно не хочет просыпаться. В этом сне ему откровенно нравится, потому что он может делать всё то, на что никогда не решится в реальности, что ему никогда там и не захочется сделать. А здесь – почему бы и нет? Просто из любопытства, от скуки – а как повернётся сюжет, если нажать так? Хрустнут кости? Исказится болью, ненавистью, желанием, да хоть презрением это лицо, если завалить его обладателя прямо на стол и, разорвав рубаху, осторожно проглаживать ногтями по бледной спине, аккуратно снимая полоски кожи, оставляя продолговатые красные следы, время от времени срываясь по бокам вниз и зацепляя соски? Россия до сих пор не пресёк эту игру – так почему бы не продолжать? Всё это всё равно уже зашло слишком далеко. Теперь можно всё – расплата будет одна. Самая большая и страшная, которая только существует. «Дай мне знать, когда захочешь проснуться», - просит Франциск в очередной раз, уходя. На языке он баюкает солёный привкус жадно слизанных с лица Брагинского слёз – Ваня не плакал от унижения или ненависти, это были всего лишь несколько нечаянных капель, вызванных резкой и неожиданной физической болью, но и их Франция принял, как награду. «Зачем? – несётся ему вслед чуть насмешливое и неуловимо, но неизбывно горькое. – Кошмары с тобой такие занимательные. Просто помни, что скоро ты заплатишь за них сполна своей кровью». Бонфуа помнит. Он всё реже позволяет себе такие забавы. Зато почти каждую ночь, дождавшись, пока Иван крепко уснёт, просачивается в его дом и ложится рядом на кровать. На постельном белье осела гарь, как и на всём в городе, кажется. В последнее время Брагинский старается не открывать окно. Говорит, ему страшно. Франция никогда не верит, и тогда он прибавляет. «Мне за тебя страшно, милый. Страшно, сколько ты мне уже задолжал». Во сне Россия не выглядит спокойным, равнодушным, насмешливым. Он раскидывается по всей кровати, будто сломанная игрушка. В глубоких тенях под глазами залегает отчаянье. Юношеская ещё, длинная, нескладная фигурка кажется болезненно-тощей, переломимой надвое простым щелчком пальцев. Под тканью можно легко прощупать всё ощутимей выпирающие рёбра. Это не от голода. Не от такого голода. Даже если страна ест досыта, она не может толстеть, пока её народ голодает. У Вани всегда сухие и потрескавшиеся губы. Ночью он приоткрывает их и временами шепчет что-то непонятное и неразборчивое. Франциск даже не пытается вникнуть. Он смотрит. Жадно считывает болезненную бледность щёк, тёмные синяки приоткрытых губ, подпаленные лучики ресниц. Это, конечно, не оттенки неба – нет той глубины, извечного спокойствия. Бонфуа не хочет их запоминать – и запоминает всё равно. Цвета того, что он сделал. Белый, чёрный. Временами красный – искры далёких пожаров, запутавшиеся в волосах. Ложится рядом – осторожно, чтобы только не потревожить беспокойный сон. Брагинский в последнее время спит всё хуже, ему всё время жарко. Рубаха на груди едва заметно тлеет. Если её отодвинуть, обнаружится багровеющий кровоподтёк, раскалённый до страшного. Франция осторожно припадает к нему губами, обжигаясь и всё равно не в силах оторваться, - так робко целуют икону случайно попавшие в храм неверующие. Россия тихо стонет от боли, не просыпаясь. Прядки на лбу намокли и слиплись от пота. Затем – почти ритуально – зарыться носом в потускневшие за последние месяцы серебристые пряди. Всё такие же мягкие, как обычно. Можно вспоминать про сиреневые сады и смущённого наивного мальчика в белой форме, отчаянно-прямого, достающего макушкой до неба. Неловкие поцелуи в глубине сада, отчаянный румянец на щеках, почти умоляющее о продолжении «прошу, не надо». Главное – задержать дыхание. Если не сдержаться и вдохнуть, в нос хлынут запахи, окончательно развеивающие иллюзию юных летних вечеров. Можно попытаться избавиться от них, взъерошив волосы Вани лёгким движением, выбив из них отблески дальних костров, воспоминание об огне. Только запахи никуда не денутся. Всего двое, чёрный и белый, гарь и снег – два цвета в лице живого мертвеца, две противоборствующие силы, две половинки целого. Франциск глубоко вдыхает и прижимается крепче вместо того, чтобы отстраниться. Вопреки всем научным правилам, он хочет через тесные прикосновения забрать себе весь лишний жар, лихорадящий Брагинского. Получается только хуже. Обычно в небе нет чёрного и нет белого, и только в перевёрнутом московском эти два цвета мешаются в серый дым. Бонфуа хочет бежать, но не знает, куда и как. Только рядом с Россией он может заснуть – но обычно предпочитает лежать рядом и смотреть, нашёптывать что-то глупое, дурное и лживое, изливать накопившуюся, приторную, никому не нужную нежность. И – удирать с первым лучом рассвета, ни за что его не пропустив. Каждые сутки – по кругу, по кругу. Франция делает вид, что не знает, где Ваня. Брагинский делает вид, что не знает о ночных визитах. Милая болезненная неколебимая замкнутость. Господи, как же Франциск её ненавидит. Срывов и насилия становится всё меньше, совместных ночей всё больше. В какую-то из них Бонфуа зачем-то думает о том, сколько слёз было выплакано этим мальчиком, так болезненно неровно дышащим рядом, в первые месяцы войны, чтобы у него получилось стать таким равнодушным и спокойным, как сейчас. Мысли, видимо, кажутся слишком горькими, и Франциск засыпает. Ему снится Россия в платье из лоскутов неба – с широкой юбкой, которой можно накрыть весь мир, расшитой искорками звёзд. Лоскуты разноцветные и не подходят друг к другу, но во сне платье кажется идеальным. И только напротив сердца – серый непроницаемый клочок дымного московского неба. Ваня улыбается и кружится, Франция старается улыбнуться в ответ – и видит, как рассыпается гарью и снегом его любимый, его враг, его чёрное и белое, его маленький мальчик и изломанный юноша, его первая граница и последняя слабость в списке, оказавшаяся сильнее всех вышестоящих. Франциск падает-падает-падает, земля под ним оказывается воздухом, а вокруг кружатся пёстрые небесные лоскуты, но ему хочется поймать только тот самый, серый, московский – и его нет, не видно. Бонфуа просыпается далеко за полдень и понимает, что кровать рядом пуста. Всё ещё полусонный, спотыкаясь, он спешит в свой временный дом. Сердце, вопреки опасениям, на месте. Оно снова прожгло банку и выпало на стол. Когда Франция поднимает его и нежно сжимает в ладонях, сердце впервые обжигает его. Уже не начало конца, а самая развязка. Ждать нечего. Брагинский отдал всё, что мог отдать, и даже больше, всё, за что Франциск мог расплатиться и потом ещё в долг. Глупый влюблённый щедрый мальчишка, готовый терпеть любые унижения… Что ж, вот и настало время платить по счетам. Бонфуа знает, и он готов. У него даже будет ещё один шанс взглянуть в этот невозможный оттенок глаз, когда будет отдавать сердце – осторожно, из рук в руки, как бы сильно оно ни жглось. Никаких перчаток. Даже можно успеть унести с собой в памяти кусочек серого от дыма московского неба – а лучше тысячу тысяч серых небесных лоскутков, заменив ими всю коллекцию, чтобы точно не потерялся хотя бы один. Только он никого не спасёт и не заменит этого ощущения сонной бесконечности дней, засыпания в одной постели, чернеющих синяков на бледной коже. Не согреет так же верно, как влюблённое сердце в ладонях. Что ни говори, больнее всего уходить оттуда, где так хотелось остаться навсегда. В воздухе остро и горько пахнет гарью и снегом.