Мечтатель

Алёша Акишин, парень серьёзный, упорный и немного упрямый, имел две слабости: помечтать (иногда) и Лёля Теплова (всю жизнь). Причём любил эти две слабости совмещать и ни с кем, ни при каких условиях этим не делиться: в грёзах своих Лёша добивался её. Подходил он к ней в перерывах на обед, весь в грязи и масле, с ног до головы, - словом, работник. Почему-то в пиджаке с красной, как её косынка, гвоздикой в петлице; подходил, значит, в пиджаке и немного незаинтересованно спрашивал: - А что, Лёля, ударницей будете? Или вы из стахановских рядов? Она, тоже немного чумазая от угля, отвечала что-нибудь утвердительное. Так, мол, и так, Алексей, работаем. Он кивал с безразличным и потому мужественным лицом. - Правильно, правильно вы, - одобрял Лёша, - страну поднимают именно такие люди. С такими, как вы, Лёлечка, подымем враз, это вы не сомневайтесь. И смотрел на неё – сверху вниз, хоть в жизни она была чуточку выше и крупнее его. Разговор вязался дальше, красиво плелись слова, комплименты, и в глазах Лёлиных, чёрных-чёрных, что-то влажно горело при взгляде на распотешного Лёшу. Он не знал, правда, о чём бы они так славно и смешно говорили, он не уверен был даже в том, что вопрос «Ударницей будете?» хорош для завязки разговора, - но всё в Лёше восторженно пело при одной мысли, что его слова могли бы ей понравиться… От слов этих непременно завоёвывалось женское, нежное сердце, в голове у Лёли проносилась мысль «А какой интересный он, этот Лёша, я и не замечала!..» - но перерыв кончался, Алексей шагал обратно, спиной чувствуя волнующий взгляд, от которого хотелось обернуться, но он не оборачивался. От такой мечты он долго ещё улыбался; что-то перекручивал в голове, добавлял: гвоздику он дарил трудолюбивой, милой Лёле на прощание, и она принимала её с мягкой улыбкой на красных губах… Потом эта мечта Алёше опротивела: во-первых, глупая, фальшивая, а во-вторых, Лёля выбрала Колю: любовь у них. И ладно. У Алёши тоже любовь, которую он пронёс через жизнь и газетный портрет которой сохранил у себя. Смирился. Решил, что переживёт, хоть и было горько и больно даже. И мечтать Лёша прекратил, не до этого стало вдруг. Отправляя на поверхность последнего товарища, стоя по колено в воде, поначалу подумал, что писать прощальное письмо не надо: какой толк? Что Лёля скажет, как прочтёт? Что сделает? А Коля как? Да и что он написать сможет? Что выразить? Лёша огляделся, потёр пятернёй рот и заросшие мелкой щетиной щёки, без жалости или страха подумал, что настал конец, самый настоящий, всамделишный. Потом вспомнил смеющиеся губы Лёли, глаза её - и раскрыл журнал с расписанием. Вывел время на бумаге – и размашисто, быстро, торопясь, вылил свою душу в нескольких строках. Написал ей, чиркнул просьбу Коле, не позабыл о Славе. И отложил журнал в сторону. Написал всё как есть и было: как думалось, как годами копилось внутри и неугасимо пылало. Как мечталось.