***
Мистер Уайт становится богом наркоты и никогда в жизни не пробует свой товар. Он настолько умный, что ему известно заранее, понравится метамфетамин покупателю или нет. Ему достаточно взглянуть сквозь кристалл на солнечный свет. Он никогда не ошибается. Тощему и Барсуку башку срывает после первого же вдоха. Они откидываются на спинку дивана, словно кто-то прописал им с носака по склонённым над столом лицам. — Бля-я, Джесси, ка-айф! — сипит Барсук, смаргивая слёзы. — Это улёт, чува-ак! Тощий просто таращится в потолок, и такое чувство, что не дышит. Джесси пинает его по тяжёлым ботинкам, которые тот упёр в край чайного стола, и смотрятся они нелепо здоровенными по сравнению с худыми ногами. Тощий со стоном выдыхает, закрывая глаза и облизывая губы. Говорит: — Я никогда не пробовал подобной дури, братан, я типа не шучу, братан. Не пизди, что это ты приготовил, братан. Барсук снова тянет: — Чува-ак, вот пиздец, я сейчас обмочусь. Он не обмочится, хотя каждый раз говорит, что да. Ещё, мол, немножко и обоссыт всё кругом от кайфа, как будто наркота шибает ему не по мозгам, а по простате. Джесси молча выбивает из пачки Веллингтона сигарету и зажимает между зубами. Он щёлкает зажигалкой, подкуривает, швыряет её на столик. Зажигалка попадает в стеклянную пепельницу. Из пепельницы вылетают окурки. Тощий стонет: — Братан, это сделано руками господа нашего, Иисуса Христа… Джесси закрывает глаза и упирается затылком в подголовник кресла. Для Иисуса у мистера Уайта маловато волос на голове, думает он. Организм Джесси чист от наркоты, ему в голову лезет мысль о двенадцати ступенях очищения или что-то такое, он гонит её, прежде чем она успевает оформиться до тёмных глаз и тёмных волнистых волос Андреи. Мысли о ней сейчас будут лишними. Мысли о ней всегда будут лишними. Джесси приоткрывает один глаз и смотрит, как Тощий снова втыкает в потолок, блаженно улыбаясь и тяжело дыша. Словно через стену до сознания доносится хриплый голос Барсука: — Я как будто за рулём звездолёта, чувак, здесь звёзды, звёзды летят навстречу… — Это такой чистяк, что мне больно, — слабо соглашается Тощий. Он такой вмазанный, что не вспомнил бы сейчас собственного имени. Джесси тоже иногда забывает, а потом одёргивает себя. Питер. Тощий Пит. Так его зовут. Одно время мать Тощего клала в карман его джинсов бумажку с адресом и именем «Питер», она боялась, что однажды Питер обдолбится настолько, что не сможет вернуться домой. Что нужна будет помощь копов, а они ни слова из Тощего не вытащат, посадят в обезьянник, где её любимому сыну могут навредить всякие отморозки. Недавно она умерла от обширного инсульта, и бумажка из кармана джинсов исчезла, где-то выпала, затерялась. Давленные кристаллы на тёмной древесине чайного стола выглядят, как голубоватый рассыпанный сахар, который не донесли до чашки. Хочется сгрести их пальцем в кучу, и Джесси уже садится в кресле ровнее, чтобы протянуть руку, но в дверь настойчиво стучат. Сегодня воскресенье, времени — десять утра, Барсук вообще не реагирует, продолжает задвигать про звёзды и открытый вакуум, а Тощий слегка вздрагивает и поднимает голову, напрягается, готовый стряхнуть весь мет на пол или бежать — похеру, куда. Хоть сразу на второй этаж, а там — в окно, и бежать, бежать, бежать, сколько раз уже такое было. Рвать когти от копов прямо из чужого дома — как строчка из списка дел на сегодня. При хороших раскладах получается смыться: легавые загребают только хозяина и таких невменяемых перцев, как Барсук, которые и не соображают практически ни хрена, пока не получают резиновой дубинкой по морде. Джесси поднимает руку и показывает Тощему ждать, подходит к окну, пряча сигарету за спину, аккуратно отодвигает край шторы. Через секунду его плечи расслабляются, а потом из напряжённо-застывших становятся просто ровными. — Всё нормально, — говорит он, и это первая его фраза за сегодня. — Это ко мне. — Копы, братан? — хрипло шепчет Тощий. — Давай я накрою его чем-то? — И кивает на Барсука. Тот протягивает к нему руку и говорит: — Млечный путь — это волна, а я сёрфер, понимаешь? Звёзды летят… Джесси тяжело вздыхает и берётся за дверную ручку, открывает медленно и нехотя, тут же напарываясь на прямой взгляд, словно мистер Уайт точно знал, куда именно смотреть. Взгляд серых глаз пробивает башку навылет — можно почувствовать, как взъерошились волосы на затылке. Внезапно появляется острое сожаление, что мозг трезв и чист. — Хорошо, что ты дома, — говорит мистер Уайт, но тут же голос угасает, замолкает, потому что Барсук заунывно воет на одной ноте. Что-то, напоминающее саундтрек из «Звездного пути». Тощий неловко говорит: — Извините! — и шипит, уже тише: — Завали ебало. Джесси даже не оборачивается. Он смотрит в глаза божеству каждого торчка от Альбукерке до Санта-Фе, словно его надели на тонкую иглу, пригвоздили к куску поролона — невозможно отвернуться, и чувствует такую усталость, что хочется сесть на пол и обхватить себя руками. Мозг, зафиксировавший присутствие мистера Уайта, словно выбрасывает перед сетчаткой голубоватую ледяную корку, и смотреть на это сосредоточенное лицо получается, будто сквозь синее и гладкое стекло. Джесси на секунду кажется, что он чувствует синтетический запах мета. На секунду ему хочется вдохнуть глубже, чтобы по слизистой полетели растёртые кристаллы, но он не вдыхает. Знает, что если вдохнёт, почувствует разве что Хьюго Босс и отдалённые больничные запахи стерильных перчаток и резиновых трубок. Сегодня воскресенье, времени — десять утра, на восемь тридцать у мистера Уайта назначена химиотерапия. Он всегда приходит после неё и никогда не задерживается дольше, чем на пару минут. Однажды Джесси спросит: «Зачем?». И мистер Уайт скажет: «Каждый раз, когда я стучал в дверь твоего дома, я боялся открыть её и увидеть, что ты стоишь в центре огромной лужи бензина посреди гостиной и щёлкаешь зажигалкой». Джесси рассмеётся искренне и заразительно, как смеялся когда-то. Однажды так и произойдёт. Сейчас мистер Уайт смотрит на него устало и тяжело. Под прибивающим взглядом чувствуешь себя, как человек, на которого с крыши летит рояль. После смерти Джейн Джесси не чувствует рвения к жизни, но и умирать под роялем он не хочет. Сейчас ему нужна красивая, драматичная смерть, как у Брюса Уиллиса в «Армагеддоне». Только он сомневается, что, умирая, сможет спасти семь миллиардов жизней. Он даже ебучий рояль собой не спасёт. — Йоу, — слабо говорит, отводя взгляд и указывая рукой за спину, — я бы пригласил вас, но. Но это не то, что нам с вами сейчас нужно. Но вам нужно к своей семье, а мне нужно… к своей. Барсук улюлюкает и про звёзды больше не задвигает. Мистер Уайт кивает с быстрой улыбкой, которая прочерчивает на его щеках глубокие морщины, но не касается глаз. Совсем. Спрашивает: — Всё в порядке? Он имеет в виду простреленное лицо Гейла. Он каждый раз имеет в виду именно это, когда спрашивает, всё ли в порядке. Когда стучит в дверь. Когда смотрит на Джесси и молчит. Однажды то, что произошло с Гейлом, станет наименьшим снарядом из тех, что разорвут его жизнь на части. Однажды самым огромным снарядом станет этот человек, что смотрит на него сейчас. — Ага. — Джесси чешет холодными пальцами голову, прихватывая волосы. — А у вас там… порядок? Типа в больнице. — Да, — говорит мистер Уайт. — Порядок. Ну, увидимся тогда. Джесси кивает. Он смотрит, как мистер Уайт разворачивается, идёт к припаркованной у подъездной дорожки тачке. И нет ни одного повода, чтобы остановить его. Джесси проебал все свои поводы. А из гостиной снова начинает голосить обдолбанный Барсук. Джесси многого не знает о любви, но кое-что он знает точно. Любовь с самого раннего детства валила его на спину и била ногами, как отморозок из старшей школы. Пинала по самым болезненным точкам, да так сильно, что иногда ему казалось: однажды, после очередного разочарования, он встанет утром и поссыт в толчок кровью. Любовь Джесси — та ещё сука. Любовь Джесси выперла его из дома: возвращайся, мол, когда будешь достоин жизни с нами. Возвращайся, когда твой сложный период пройдёт. Ты плохо влияешь на своего двенадцатилетнего брата. Только, думает Джесси, не заглядывайте под цветочный горшок в его комнате, если не хотите найти у своего идеального, правильного младшего сына парочку сраных косячков. И это не мой проёб, а ваш. Любовь Джесси вкалывает ему героин, а потом захлебывается собственной блевотиной. Любовь Джесси ловит пулю в печень и в затылок на новой точке, барыжа дурью, и Джесси кажется, что он сам, своей рукой спустил курок. Тощий после этого смотрит на него с опаской, а он и сам замечает, что с опаской смотрит на своё отражение в зеркале. Предательство за предательством, за предательством. Джесси так устал, что его тянет блевать, когда он думает о любви. Она, любовь, такая разная, но так одинаково бьёт по самым больным местам. Джесси из тех простых парней, которые получают леща за лещом, ему скоро башку отобьют, так сильно он получает от жизни, но всё равно никак не отучится влюбляться. Он даже заметил некую концепцию. Дурацкую концепцию аутсайдера. Чем больнее его отпиздили, тем сильнее он влюблён.***
С37Н67NO13 — формула смерти Джесси Пинкмана. Он чуть не умер в детстве, когда его лечили от пневмонии. Эритромицин чуть не убил его похлеще асфиксии, удушающего кашля и отека в лёгких. Иногда Джесси думает: жаль, что не убил. Но только иногда. Вообще-то жизнь Джесси — это самый грустный и самый скучный на свете фильм. Он бы состоял из череды кадров в одиночестве и череды кадров, когда Джесси сжимает оружие в руках. Череды кадров, когда Джесси орёт: «Сука!», и у него на лбу вздуваются вены. Череды кадров, когда Джесси замахивается и бросает какую-то мелкую бытовуху в стену, а она раскалывается на пластиковые куски. Череды кадров, когда Джесси разочаровывает свою семью или торчит. Это не весёлая жизнь, в ней даже позавидовать нечему. И тогда он думает: лучше бы я сдох от эритромицина, когда мне было восемь. Но иногда… Иногда ему кажется, что он переносится в какую-то параллельную реальность, где появляется человек, которому не насрать на него. В параллельную реальность, где этому небезразличному человеку не нужна от него наркота или связи. Где этот человек просто есть, он смотрит на него, прямо в глаза, и тогда Джесси думает: как хорошо, что я не подох щенком. Рядом с этим человеком даже тишина прекращает быть настолько пугающей. Тощий любит обдолбиться метамфетамином и повторять одну и ту же фразу тысячу раз. — Отвечаю, это сделано руками господа. Или: — Какой же кайф, типа прямо по мозгам даёт, а… И ещё: — Вы точно попадёте в рай за этот чистяк, братан. Ты и твой Гайзенберг точно пройдёте без очереди. Джесси улыбается и говорит: — Это вряд ли, чувак. И поясняет: — Там некому будет толкать мет. Он думает, что в рай ему точно не попасть. Но сейчас его это не парит. Он вспоминает прикосновения мистера Уайта, которые по всем правилам должны бы вызывать в нём острые приступы отвращения или страха, однако нет. После всего, что он сделал, — нет. Видимо, минус на минус действительно даёт плюс. Может быть, однажды он скажет себе, что это ебануто и ненормально, но сейчас ему пофигу. Мистер Уайт берёт его за шею широкой ладонью, не даёт пошевелиться, заставляет смотреть в глаза, пока Джесси сбивчиво рассказывает о каждом воспоминании, которые, словно битое стекло, крошат его сердце, его пищевод и лёгкие, как будто он снова болен пневмонией, и ему вкатили сто кубиков эритромицина. У него вот-вот начнётся анафилактический шок, но он продолжает говорить, чувствуя, как немеют губы. Потому что лицо мистера Уайта становится всё ближе, рука давит на затылок всё сильнее. — …и, мне кажется… я типа никогда не прощу вам смерть Гейла… мистер Уайт. Серые глаза пробивают в нём глубокую и сочную дыру, это почти лоботомия. И Джесси почти предвкушает ощущение вечной потерянной радости или ужаса, как у всех этих ребят в психушке. Губы мистера Уайта сухие и холодные, как у ракового больного. Ему кажется, что вся эта химиотерапия — просто баловство, что врачи-онкологи — это врачи, измеряющие давление евреям, что движутся в сторону печей. Но надежда живёт внутри, как упрямый червь. Любовь Джесси прижимается к его губам осторожно и спокойно, как будто у них очень много времени и как будто это совершенно нормально — стоять посреди почти пустой гостиной, в темноте и тишине, чувствовать запах Хьюго Босс и больничных трубок, сжимать руками воротник рубашки мистера Уайта. Никогда не простить ему ни одну из смертей, которые теперь живут в сознании и возвращаются каждую ночь. Мистер Уайт знает, что не прощён, но ему этого и не нужно. Ему бы простить самого себя. Но это уже другая история — чужая и незнакомая. Джесси не любит таких историй. Любовь Джесси уже обнажила тонкое и острое лезвие, которое главное правильно вонзить между рёбер, чтобы до сердца достало, чтобы без мучений и без всего этого цирка. Любовь Джесси — та ещё сука. Однажды он сможет ей отомстить. Отыграться за каждый проёб, за каждый надлом, за каждую просранную жизнь, как будто он кот и доживает свою последнюю. Однажды он ухватится за свой шанс и сможет проелозить этой отвратительной рожей по асфальту. Он ненавидит свою любовь — однажды он поймёт это. А пока он чувствует, как пальцы зарываются в его волосы и думает: «руками господа нашего, Иисуса Христа...». Он впервые согласен с Тощим Питом. Это руки бога. Они вот-вот превратят его кровь в вино, настолько кружится голова. Ни одной мысли не остаётся. Густаво и иже с ним — всё исчезает, истончается, гладкое синее стекло покрывается трещинами, распадается на кристаллы, нужно только размельчить их и глубоко вдохнуть. Так глубоко, чтобы стало больно. …Этой ночью в его доме тихо, он даже не включает телевизор. Этой ночью он открывает окно, и мотылёк залетает в гостиную, бьётся крыльями о грудь Джесси, падает ему на ладонь. Перебирая тонкими лапами, ползёт к кончикам пальцев и замирает, подрагивая от еле заметного ветра из окна. Джесси поднимает взгляд и смотрит на спящего на диване мистера Уайта. Его очки лежат на полу, без них лицо кажется моложе и спокойнее. По голой грудной клетке скачет лунный блик, отражённый от стекла. Джесси смотрит на руку, которая обхватывала его поперёк груди, а теперь лежит на свободном месте дивана, расслабленная и безоружная. Джесси смотрит на губы и представляет, как они произносят ту самую фразу, которую он слышал каждую ночь до этого. «Избавься от Гейла, Джесси, ты должен сделать это». Любовь Джесси беспощадна и порочна. Мавр сделал своё дело. Мавр может уходить. Джесси опускает взгляд на свои пальцы. Крылья, будто припылённые серой пыльцой, складываются и распрямляются снова и снова. Словно играют с ветром из приоткрытого окна. Глупый слепой мотылёк. Джесси сжимает кулак и растирает его между пальцами.