В федеральной тюрьме «Холодная гора», расположенной в штате Луизиана, никогда не было так тихо. Словно невидимые силы на мгновение вырвали языки всем находящимся в отнюдь непустом здании. Холодные серые стены, пустые и наводящие ужас, они хранили в себе множество тайн и историй, ведали то, о чем принято было молчать, и следили за тем, чтобы каждая вещь имела свое место. За многие годы они повидали столько, сколько ни один человек не смог бы пережить, понять и отпустить.
Чонгук здесь всего с месяц, но уже видел то, как проходит казнь на электрическом стуле. Привязать, надеть черную ткань, смочить губку и прикрутить винты железного «шлема». Пустить ток и наблюдать. Наблюдать, как тело содрогается от высокого напряжения, трясется, словно кукла, зависимая от неловких движений кукловода. Констатация смерти и прощание с усопшим. Можно было бы сказать, что у новичка талант, поэтому хотелось верить в то, что осужденные, к смертям которых он, пусть и косвенно, прилагал руку, отправлялись на тот свет без особых мук. Чтобы лишать жизней особого ума не нужно.
Зал казни почти всегда полон наблюдателями, не менее жестокими, иначе как может смерть одного принести удовлетворение и радость другому. Чонгук не любит все это, но работа есть работа, от которой уже не убежишь, не скроешься под одеялом и маминой юбкой слезы не утрешь, потому что в двадцать один ты уже мужчина, кормилец и глава семьи.
В блоке, известном ныне «Зеленая миля», как и во всей тюрьме, встречались разные люди. Что среди персонала, что среди заключенных, тех, что искренне (?) молили о прощении, раскаивались в грехах своих или же совсем не признавались в том, в чем были обвиняемы, было ничуть не меньше, чем остальных: зверей в человечьем обличии, озлобленных, сошедших с ума, жестоких и ужасающих, мерзких; на стуле оказывались и старики, и молодые мужчины.
Чонгук не может поверить своим глазам, когда в их блоке появляется 23-летний Ким Тэхен, на вид еще зеленый мальчишка, но уже приговоренный к смерти. Запуганный, словно кролик, вжавшийся в угол холодной сырой камеры, он смотрит на всех круглыми глазами, бездонными и жалкими. Смотрит так, будто бы не своими руками вскрыл родителей и младшего брата, обезобразив тела до неузнаваемости. Он постоянно открывает рот, в попытке произнести хоть слово, но из хрупкого горла вырываются лишь едва слышные хрипы — последствие ужасной ночи и деяний, от которых кровь стынет в жилах.
Чонгук работает в ночную смену и невольно вздрагивает, когда безмолвную тишину разрезает истошный крик, вслед за которым доносятся рваные всхлипы. В «Зеленой миле» лишь три человека: он, Фредди Лоуренс, осужденный за три убийства с изнасилованием, чей час вот-вот настанет, и тот, кого хотелось бы видеть меньше всего.
— Ахахаха, маменькин сынок просится домой, — жуткий смех смешивается с противным визгливым голосом Фреда, — будь я на воле, и тебя бы опробовал, не сомневайся.
Это был рослый белый мужчина за сорок. Потный, мерзкий и вызывающий неподдельное отвращение, вокруг которого стояла такая вонь, что живот крутило лишь от одного вдоха, она просачивалась сквозь железные прутья и не позволяла приближаться ближе, чем на два метра, благо, то была самая дальняя камера.
— Заткнись, — рыкнул Чонгук, вставая из-за стола. Проблем в его смену не хотелось совсем. Он никогда не дежурил один. До этого дня, когда напарник так невовремя приболел, будто бы болезнь приходит по человеческому хотению. Чонгуково желание выслужиться перед начальством, в итоге, должно было сыграть с ним плохую шутку, не хватало еще мертвых тел раньше срока, поэтому он тяжелыми шагами подходит к тэхенову «логову», в котором тот, по обыкновению, забился в угол, только теперь всем телом подрагивая от безудержного рыдания. Естественно, все это под провоцирующие несмолкающие слова третьего.
— Я бы отрезал твою маленькую пипиську, одел в платье и выебал как сучку, — говорит он и Чонгук теряет терпение: « Еще слово — и в карцер на три дня». Фредди замолкает. Не то, чтобы он боялся парнишку вдвое младше себя, нет, но помещение, напрочь лишенное света и тепла, в котором пришлось бы сидеть семьдесят два часа почти без еды и воды ограниченным в действиях из-за вонючей и чертовски неудобной смирительной рубашки, нагоняло ужас на большую половину обитателей тюремного заведения.
— Тебя это тоже касается, — произносит он, и Ким Тэхен испуганно поворачивает голову на источник твердого уверенного голоса. Он смотрит боязливо и словно заглядывает в душу. Он по привычке открывает рот, и оттуда лишь тишина. Слезы и сопли размазаны по лицу — зрелище не из приятнейших, но Чонгук поеживается. Картина маслом: «Тот, кому точно здесь не место». Он трясёт головой, стараясь избавиться от щемящего чувства жалости и стремления чем-то помочь, мысленно проклинает свою чувствительность. Но отчего-то верит глазам напротив,
кричащим о том, что «это не я».
***
Тэхен вновь просыпается в холодном поту. Он судорожно хватает ртом воздух и тянет колени к груди, обнимая их руками. Ему снилось поле. Солнце. Высокие стебли кукурузы, колыхавшиеся под мелодию ведра и облаченные в одеяния щедрого солнца. До боли привычная летняя терраса, каждая дощечка которой была родной. Мать, отец и младший брат, беззаботно игравшие в мяч на переднем дворе. Ему снился дом.
Во сне не было холодных серых стен, не было пронзительных обвиняющих взглядов, пальцев, указывающих на него и громких голосов, твердящих, что он
монстр. Было тепло, что еще недавно казалось реальным и вечным, веселье, нежные прикосновения и чувство защищенности.
Тэхен помнил тот злополучный день до мельчайших деталей: душераздирающие крики матери, желание защитить родных и незнакомца в маске. Он помнил, как наказал младшему брату спрятаться в шкафу и не выходить, несмотря ни на что, которого любил и которым был любим в ответ, поэтому неудивительно, что на его мольбы о пощаде пришла помощь в лице единственного оставшегося в живых.
«Любовь погубила их».
Он был идеальным козлом отпущения, поэтому и оказался выбран для того, чтобы дышать, пока дышалось. Парень, не умеющий ни читать, ни писать, теперь, к тому же, потерявший дар речи. Никто не поверил бы ему. Никто и не поверил.
В миг лишиться всего самого дорогого — вот она, истинная кара Божья, и Тэхен всем сердцем хотел бы узнать, чем заслужил то, что имеет сейчас, и если это замысел Божий, его препятствие, что предстоит одолеть, то херовые ангелы за ним присматривают.
Он знал, что это за место, в котором он находится, и с каждым днем ждал того момента, когда наконец покончит с чувством ничтожности и несправедливости, разъедающим его изнутри, и несдержимым потоком слез.
Тэхен видел в черных, как ночь, глазах жалость и то, что он отчаянно искал в других, однако так и не нашел: веру.
***
Фредди уводят в четверг. Все как положено: репетиция, затем долгожданная казнь, и Чонгук осознает, что Тэхеново время тоже не за горами. Он впервые не чувствует жалости перед трупом на электрическом стуле, ни перед, ни после процедуры, даже не хочется прощаться с таким мудаком, как Лоуренс. Пусть катится в ад, где ему самое место.
Напарник Чонгука все еще болен, и, скорее всего, это что-то серьезнее обычной простуды, однако в блоке лишь один осужденный, и это не такая большая проблема: присматривать за неуверенным и пугливым парнишкой.
Тэхен не прекращает рыдать уже сорок минут, его боль заполняет все помещение, и Чонгук больше не в силах это терпеть. Чужие страдания бьют по вискам, и мысль о том, что не «чужие», а именно тэхеновы, медленно закрадывается в мозг и разъедает остальные здравые мысли.
— Прекрати, — говорит он, стоя напротив. Но поскуливания отнюдь не прекращаются. Вместо этого Тэхен поднимается и, обхватив себя руками, подходит к нему. В его глазах немая просьба, — ты хочешь, чтобы я поговорил с тобой?
Кивок.
— Ты ведь не убийца… Не так ли?
Кивок.
«Не поворачивайся спиной. Эти люди все с виду безобидные, неспособные на убийство, белые и пушистые, но стоит ослабить цепь, их истинная сущность, грязная и ничтожная, вырывается наружу», — вспоминает Чонгук слова наставника, но глаза не могут врать.
Тонкие пальцы обхватывают решетку, худые запястья выглядывают из-под широкой серой рубашки. Они манят и завораживают. Слишком женственные и, вероятно, нежные на ощупь.
Наверное, это проделки Дьявола, потому что Чонгук вмиг плюет на устоявшиеся правила, перешагивает линию и медленно, словно охотник, что боится спугнуть дикую лань, касается чужой руки сначала одним пальцем, затем другим, пока его горячая ладонь не ложится полностью к холодной коже.
Лампы на потолке гаснут и вновь вспыхивают яркими искрами. Чонгук сильно жмурится от пронзающей резкой боли в голове и, отшатнувшись, падает, ударившись кобчиком о бетонный пол. Он видит кукурузное поле и счастливую семью, видит незнакомца в маске и кровь на руках, и страх.
Вопрос крутится на языке, но и Тэхен кажется обеспокоенным и не менее напуганным.
— Я видел, — говорит Чонгук, — я все видел.
И оба понимают, о чем он.
***
Затем приходит время Тэхена.
Чонгук ведет его к залу, пока остальные идут чуть поодаль, и его сердце сжимается от тоски и мировой несправедливости. Вот-вот на его руках умрет невинный человек. Лишившийся светлого будущего, как и он сам. Умрет, оставшись монстром, и уже ничего нельзя сделать, чтобы изменить ход этой истории. Тэхен на удивление кроток и даже не плачет. Смирился.
Он верит, что попадет туда, где его будет ждать семья.
Чонгук смачивает губку так сильно, как никогда до этого, в надежде облегчить предсмертную боль настолько, насколько бывает возможно. Он надевает черную ткань и, пока никто не видит, неловко мажет губами по чужой щеке.
«Прощай».
Ночью Чонгуку снится небо. И Тэхен посреди выжженного кукурузного поля.
