***
— Сегодня препод сказал, что ему лучше башку прострелить, чем если мы будем руководить страной! — Феликс заорал на ползала, хотя повернулось человек пять — недавно в «Неоновом будущем» поставили новый игровой автомат с Годзиллой, поэтому глаза посетителей заняты игрой. У Феликса двадцать фунтов, и он хочет спустить всё на куриц в сарае, наверное, самой тупой игре, где ты ловишь яйца. Он продолжил: — А я ему такой: «Да вы, тип, и коньки отбросите скоро!», — и заржал. Альфред упорно долбит кнопку у кислотно-синего автомата, от чего администратор убивает его лазерным взглядом. — Да пусть подавится! — он пинает машину с силой. — Препод? — взволнованно переспрашивает Феликс, — да не, он что-то вроде реально грохнется из-за какого-то там сердечного приступа или рака. Не знаю, в общем. Альфред кривится, ища глазами Ториса по цветастому залу. Ему не особо-то хочется быть тут, с этими торчками, и слышать как патлатый (он ещё не разобрался в поле до конца) разминает язык уже битый час. Альфреду место на баскетбольной площадке, потому что надо надрать зад парочке заносчивых сопляков из Вест-Энда. Порванные кеды Феликса шмякаются на его новенькие кроссовки, и он возмущённо экает: «Чёрт, чувак, у тебя с головой всё в порядке?!». — Нормальность не мой конёк, прости, — пожимает плечами парень. Он до жути расслабленный, будто бы проглотил пачку успокоительного. А затем вдруг весело дрыгается, говоря: — Типа, нам всё можно! Альфред сужает глаза, размышляя степень понимания «всё можно» для таких, как Феликс. Её, очевидно, не существует в природе, область, не изученная учёными. Огонёк с Пэкмена подрагивает, гаснет и снова подрагивает, как их жизнь. Наконец, силуэт худющего Ториса выплывает из марева автоматных мигов ярчайшего цвета, он ведёт себя несколько скованно по сравнению со своим одногруппником, поэтому стискивается между Альфредом и прокуренным до невозможности Иваном. — Мы потеряны? — тихим-тихим голосом почти что шепчет Торис то ли в пустой автомат, то ли друзьям. — Просто... Э-э-эм, как бы сказать?.. Я так сегодня слышал от нашего профессора по истории. Феликс наконец-то оторвался от пиксельного экранчика, его рот свернулся в трубочку, а ямочки на щеках выпухли до неестественно розового румянца. Альфред от такого вида сгримасничал и отвернулся, мол, я не с вами, придурки. Он вообще сомневался, что Феликс может сказать что-то умное, кроме дурной и бессмысленной болтовни, поэтому без интереса начал разглядывать магазинчик с игрушками в углу, где за сто билетиков можно выиграть пропуск в кино на Звёздные войны. — Тебе нельзя волноваться, Торис! Ты что, забыл, что у тебя астма?! Мне как бы будет лень вести тебя потом на каталке в скорой, — он трясёт головой, видимо, скидывая с себя напряжение. — Эй, где твой ингалятор? Доставай, доставай его прям щас! На вопли Лукашевича снова оглядываются несколько человек на несколько секунд, а потом снова утыкаются в свои кабинки счастья. Наработанные домашним джойстиком пальцы ловко рыскают по большим карманам ветровки, затем подхватывают штучку, отправляя её прямо в рот, глубоко-глубоко вдыхая. Феликс прекрасно знает, что тут у каждого выдуманная астма на несколько часов — люди любят притворяться в угоду моде, но они-то дышат полной грудью. У Феликса круглое и засаленное красными пятнышками лицо. У Ториса недосып, поэтому сегодня он не засыпает его вопросами о том, что, где и почему. У Лукашевича небрежно оторванные ранки и осыпанные пластырями пальцы. Торис вообще мало спит, видит сны и поэтому очень часто витает в облаках. А ещё у него астма. Пинк Флойд в ушах, бардак в голове, а под сердцем все они носят зашитую пластинку из-под обломка Битлов. Феликс не видит спасения в таблетках, в отличие от Эдварда, а вспомогательные средства в виде ингалятора — один из редких выходов жить дальше. — Во-о-о-от, так-то лучше. Правда, Ал? Альфред вздрагивает от противнючего тона. — Не называй меня так, — выдавливает он. — Я, эм, Альфред, а не «Ал». Феликс муторно продолжает называть его Алом, и тот через неделю Альфред сдаётся, кидая: «Валяй». «Неоновое будущее» уже знало своих постоянных посетителей, поэтому раздвижные двери распахивались перед ними намного легче, чем в первый раз. Вскоре врач сказал, что у Альфреда-спортсмена шумы в области сердца и то, что он начал задыхаться.***
Шины взвизгнули по растопленному полуденному асфальту, железяка качнулась под весом пятерых человек, полная шума и алкогольного угара. Пыль прошлась тонкой полоской по грязным шмоткам ребят и улеглась на их обшарпанную обувь. В машине было ещё хуже, поэтому все вывалились сразу же, вдыхая полной грудью смесь бензиновых газов и земли. Лето горело всеми красками, выбивая глазницы тем, кто был без тёмных очков, и выжигая кожу на солнце до оранжевого цвета. Жарень была в самом разгаре, как и забастовки шахтёров и механиков на заводе Форда. Пьяные и одетые, они плетутся по длинному коридору обшарпанных домов, где вместо вывесок магазинов виднеется «Аренда», пугая шугающихся людей, громко ругаясь и смеясь. Тринадцатое июля — это не пятница-чернуха, так что сегодня они ещё будут жить и продолжать бухать. — У-у-у, — еле-еле присвистнул Альфред. — Напомни мне, что напиваться... М-м-м, утром — плохая затея. Окей? — Ага, — в ответ забавно свистит Феликс, — только это, как его, лучше скажи это Виви. — Цветные ногти парня щёлкают раз за разом, будто бы он пытается припомнить, где задевал Ториса по дороге сюда. — Кому-кому? — смеётся Артур, влезая в разговор. Альфред замечает, как тот трясёт головой, и видно, что блеклая цветная краска слезает с русой шевелюры. — Эй, Вивьен! Слыхала, как тебя патлатый назвал? Альфред почти что знал Артура с пелёнок, когда мама, как добропорядочная домохозяйка, принесла им пирок с яблоками в честь новоселья. Только вот бунтарство влилось штормом к другу раньше где-то на два-три года, когда он уже опробовал всю слабую травку Лондона и загремел к копам на девяносто дней за вождение в пьяном виде. А тем временем Джонс стал примерным старшеклассником из школьной команды по футболу, когда разрешалось отправлять ботаников и геев в мусорки. Альфред опять прокашлялся, чувствуя, что его лёгкие словно прокуренные. Один из побочных эффектов «задыхания» — вечно ходишь грустным, пьяным или обкуренным не до конца. Хей, посмотрите, как мне плохо! — так и хочется заорать на всю округу. — Отвали, — огрызается Вивьен. Её голос хрустит через звуки чересчур меланхоличного Синатры из машины и вгрызается прямо в голову, возвращая воображение на настоящую землю. — Пусть мальчик называет меня, как хочет! Хоть долбанным Элвисом!.. — Не дождёшься, — надувает губы Феликс, хватаясь за тетрис в кармане джинс. — Ты не дотягиваешь до уровня Короля, милочка, так что как хочу, так называю... Типа, мы прошли точку невозврата, я так думаю. Всё, что касается их компании — уже черта беззакония, точка невозврата (называйте, как хотите)— так считают чиновники в парламенте и старомодные родители. Уметь находить плюсы — лучший навык в жизни. Вот они-то и нашли лазейки в системе нормальности: плевайся в толпу, будь расистом, громко как только можешь матерись и кидайся попкорном в экран в кинотеатре, в конце концов, дебоширь перед патрульными, показывая, к примеру, средний палец портрету королевы — словом, делай, что пожелаешь. — Эвард помер, — с трагичной рожей бормочет Торис. — Он был хорошим другом... Конспекты по домашке мне давал. Несколько панков развели рядом побойку с анархистами, и крики отчётливо отбивались от кирпичных домов тесной улицы и мусорных баков. — У меня плохая память на лица, — оправдывается Артур. Очкарик был слишком непримечательным для него, чтобы запомнить его лицо. — У тебя вообще нет памяти, — морщится Вивьен. Наверное, он забудет всех, когда снова станет вспоминать свою прошлую жизнь. Она боится, что Артур станет достаточно заурядным, чтобы пораскинуть извилинами о старых-добрых временах в Лондоне, когда это был какой-то тысяча девятьсот восемьдесят третий год, и ему было только двадцать три года, а молодость бушевала в его венах. — Хотя страшно признавать, что ты не один такой... Это панк-ловушка для всех. Она захлопнулась, как только они закончили школу и поколесили к Лондону, и её никак не откроешь. Детство давно кончилось. Панк-ловушка — страдай, плачь в углу и напивайся до отвала, ведь есть оправдание: окружающие тебя люди — дерьмо. Это помогает всем лентяям и разгильдяям, а боль освобождает от стремления прорываться вверх, что-то делать в целом. «И, в общем, "мне сегодня та-а-ак плохо!" — отличное оправдание. Ну, знаете, никто не говорит, что заболеешь СПИДом, если будешь много трахаться, или станешь алкоголиком, если будешь много пить. Потому что всем наплевать!» — Артур бренчит на гитаре, умело поёт только что выдуманную бессмыслицу (как и его жизнь). — «Чёрт подери, это панк-ловушка, чувак!» Вивьен засыпает на плече у соседа по квартире, ни о чём не беспокоясь. Амнезия даёт плюсы: не будешь горевать по тому, как они неумело пародируют анархию, пробуя жить. Наконец, всё вокруг успокоилось: шумы Лондона прекратились, а завтра газеты, как обычно, опять раструбят о новом собрании, которое закончилась проломленной башкой и обезьянником. Феликс посвистывает, Торис молчит. Альфред громко кашляет, потом спрашивает у Артура: — Чувак, хочешь революции? — Нет, я что, дебил?