Твои руки

Быть чудовищем не так уж и сложно, если ты одинок. Когда в твоей голове шелестят голоса, становится сложнее, но не настолько, чтобы ненавидеть себя. Если рядом с тобой - любимая, то становится сложнее. Но на то она и любимая, на то и Красавица - ради неё любое Чудовище сделает всё что угодно, лишь бы позволить себе быть счастливым и сделать счастливой её саму. А когда за твои руки цепляются собственные дети, и в их глазах светится солнце забытой в пустыне страны, то Чудовищем нельзя не быть, нельзя не чувствовать, насколько далёк от них - будто и сам канул в тёмную бездну вслед за телами своих друзей. Только вот в сказке, которую будто поёт ласковый, бесконечно добрый голос Триши, в котором Хоэнхайм будто парит, чудовище превращается в принца. А Ван Хоэнхайм - чудовище другого рода. Это не проклятие, а скорее плата, которую он отдать бы, может, и рад, но... Нельзя. И вовсе это не ради мира. Какое значение имеет мир, когда рядом смеётся Триша, поправляя Эду лезущую в глаза золотистую прядку. Эд строит недовольную мордашку, и Триша не может сдержать тихого смеха: такого звонкого, как летний дождь, и чуть горького... Ван смеётся вместе с ней, надеясь, что она научит его радоваться. И слышит, как дождь даёт начало брызжущему радужными каплями роднику. Чудовище не скинет свою шкуру, но Красавица может увидеть его и под ней. А с миром он всё же лиху дал: всё-таки есть и вечно ехидная Пинако с её древней, как мир, трубкой в зубах, есть её сын Ури - славный малый, и Сара с маленькой дочкой Уинри, и все остальные, не ведающие о Чудовище прямо у них под боком... Они все - тоже мир, но немножко другой. И все эти миры он обрёк, а на что - не знал. Маленький Альфонс подползает к отцу - надо же, уже научился! А ещё совсем крошка... – и стягивает с носа сползающие очки. Почти задремавший Хоэнхайм вздрагивает то ли от неожиданности, то ли от страха, и с бешено бьющимся сердцем смотрит, как Эд, морщась, примеряет его очки и тут же отбрасывает их на одеяло: очень уж нечётким кажется мир, когда смотришь на него чужими глазами. Глазами монстра, как добавляет голос, и Хоэнхайму совсем не хочется выяснять, было ли это лишь его подсознание или одна из душ внутри него. Триша возвращает очки на нос Хоэнхайма, приглаживает его волосы, помогает Алу укрыться. Малыш, свернувшийся в клубочек возле клюющего носом брата... Они не могут быть детьми Чудовища, но Истина-то шепчет в ушах: может, может... И ещё она уверяет, что их будущее - вина только лишь Хоэнхайма. Но они ведь и дети Красавицы, а она может что-то изменить, да? Она обещает Эду, что завтра они пойдут на качели и пригласят Уинри. Вон они, за окном - покачиваются от ветра, едва слышно скрипя... Ван Хоэнхайм, Раб № 23 - её проклятие. Их проклятие. Вот какова его плата. Вполне равноценная за ту Истину, что он пожелал открыть. Только вот Красавица до последнего верила, что Чудовище однажды выйдет к ней и скажет: "Я - человек"... И "Он" хохочет над несчастным мудрецом, стоя по другую сторону стрелки компаса, "Он" простирает руки, будто боится выжженную слишком страшной силой пустыню в его памяти, и бело-золотой силуэт на фоне расплавленного голубого неба кажется призрачным из-за жаркого марева. Тогда Ван знал: "Он" - настоящий. А теперь?.. Триша протягивает руку над уснувшими от усталости Эдом и Алом и сплетает свои пальцы с его. Обещает, что даже если пройдёт вечность, она схватит его за руку. Глаза у Триши зелёные, как листва. И в них растворяется золото его собственных глаз, тает и исчезает, и на миг хочется поверить: она спасёт его, она будет верить ему до конца. И Чудовище кивает, забывая об Истине и голосах, забывая о новой своей сути. Пальцы уснувшей Триши всё ещё сжимают его ладонь, а Чудовище молчит. И его глаза цвета чистого золота плавятся от слёз.