Мне не больно.

******** - Знаешь, каждый раз, когда ко мне приводят очередного пациента, я искренне надеюсь, что это не будет кто-то из моих старых знакомых, - говорит он и барабанит костяшками пальцев по поверхности стола. Чонин пробегает взглядом по его долговязой плечистой фигуре: Ифань сидит в кресле, положив ногу на ногу, и внимательно читает его историю болезни. – До этого дня мне везло, но тут появился ты и испортил всю статистику. – Ву проводит рукой по коротко остриженной голове и цокает языком. – Сука ты, Чонин. Ифань смотрит на него снисходительно, как взрослые серьезные дяденьки смотрят на несмышленых глуповатых детишек, и Чонин отстраненно думает о том, что, наверное, это противно и унизительно. - Надо же, ты получил диплом о высшем образовании, - говорит он и взглядом указывает на стену за спиной Ифаня, густо завешанную многочисленными грамотами и наградными листами в дорогих деревянных рамках. – Помнится, десять лет назад ты писал на хангыле с жуткими орфографическими ошибками и собирался стать профессиональным баскетболистом. Взгреть Джордана и Яо Мина, выиграть чемпионат NBA и все такое. - Десять лет, Чонин, - задумчиво бормочет Ву и, поднявшись из кресла, рассеянно проводит кончиками пальцев по стопке густо исписанных бумаг. – Я не видел тебя десять лет. И, черт возьми, как же я счастлив наконец-то с тобой повидаться, пусть и при таких обстоятельствах. Он подходит к Киму и внезапно резко обнимает его за плечи, прижимая к себе практически вплотную. Ифань большой и сильный, от него приятно пахнет горьковатой туалетной водой и крепким кофе, у него теплые руки и коротко стриженая голова, густо покрытая смешно топорщащимися темными волосами. Чонин, слегка помедлив, кладет руки ему на спину и закрывает глаза. В голове возникает образ Ифаня из детства, смешного, долговязого ушастого мальчишки, который заливисто смеялся вместе с Чонином, смотря по телевизору одну из забавных голливудских комедий с Джеки Чаном. Ким вяло думает о том, что он долго не видел Ифаня, и когда-то тот был ему действительно дорог. Что он должен быть по-настоящему счастлив, но вместо этого чувствует внутри лишь пустоту. Чонин как пересушенное море, когда-то полное изумрудной холодной воды. Бушующее, колеблющееся, волнующееся от сильных ветров и переливающееся на ярком жарком солнце, а теперь превратившееся в безжизненную пустыню, испещренную глубокими трещинами и расколами. Когда-то Чонин умел чувствовать. Сейчас же он обнимает Ифаня и не ощущает ничего. - У тебя тяжелая форма алекситимии, - подает голос Ву. – Это значит, что теперь ты бесчувственный говнюк, которому абсолютно насрать на чужие эмоции и переживания и которого волнуют только еда, питье и, возможно, секс. Тебе нравится трахаться, а, Чонин? - Наверно, - вяло отвечает Ким. – Ты со всеми своими пациентами общаешься как невоспитанное быдло? - Тебя это бесит? – Ифань стискивает его в своих объятиях практически до синяков, так что Чонин невольно охает и, силясь восстановить сбившееся дыхание, глубже вдыхает пахнущий чем-то свежим и сильным воздух. - Нет, - помедлив, отвечает он. – Я просто констатирую факт. - Я знаю, что не бесит, - глухо отзывается Ву и отстраняется, глядя на него в упор. – Потому что ты просто не можешь беситься. Он быстро идет к своему креслу, усаживается обратно и берет толстую папку с историей болезни Кима. - Я тебя вылечу, - внезапно обещает Ифань. – И как когда-то в детстве назову «губастой девчонкой». Помнишь, как тебя это раньше злило? Ты сразу норовил зарядить мне в нос кулаком, и я, черт возьми, буду счастлив, когда ты врежешь мне со всей дури, как тогда, маленький вспыльчивый ублюдок. - Ты мазохист, - говорит Чонин и смотрит на песочные часы, стоящие на столе Ифаня возле стаканчика с канцелярскими принадлежностями. Тонкая бежевая струйка оседает на стеклянном дне, и Ким заворожено следит за ней, машинально любуясь полетом тысячи песчинок в воздухе. - Мне положено, - пожимает плечами Ифань и что-то быстро черкает на обложке истории болезни. – Я каждый день общаюсь со всякими шизофрениками вроде тебя, с которыми приходится носиться как с писанными торбами, чтобы они не перерезали себе вены или спрыгнули с крыши. Чонин думает, что наверняка это обидно, когда тебя называют такими словами, будто ты какое-то отребье. Что Ифань ведет себя непрофессионально, совсем не так, как должен вести себя великий врач-психиатр, которого называют «молодым светилом». К которому на прием стремятся попасть сотни безнадежных пациентов, погрязших в дебрях собственных душ, коим он является, по словам родителей Кима. - Эй, Чонин, - внезапно говорит Ву и смотрит на него в упор. – Мне очень больно видеть тебя… таким. Больно-больно, как будто меня только что ударили под дых, и я до сих пор не могу отдышаться. Понимаешь? Ким понимает. Понимает, насколько это, должно быть, неприятно и болезненно. - Мне очень жаль, - тихо отвечает он и переводит взгляд на слегка поблескивающие в солнечных лучах часы. Сердце мерно стучит в груди, будто заведенная машина, скрупулезно и тщательно выполняющая свою работу. Легкие вдыхают кислород, организм функционирует четко и слаженно, не реагируя на внешние раздражители. Чонину не больно уже очень давно. И, видит Бог, так жить намного проще и спокойнее. ******* Психиатры любят потчевать его разными горькими лекарствами с труднопроизносимыми названиями. Задавать вопросы о прошлом, участливо кивать или пытаться нащупать корень болезни с помощью шоковой терапии, вроде походов на заброшенные склады и многочасового сидения в полном одиночестве в обитой войлоком палате. Ифань приводит его в просторный дом, показывает ему его спальню и, похлопав по плечу, велит располагаться поудобнее и познакомиться с остальными. - И это все? – спрашивает Чонин, оглядывая большую комнату с высокими потолками, которая, кажется, служит обитателям дома гостиной. Ифань, уже практически подошедший к двери, резко тормозит, оборачивается и смотрит на него непроницаемыми черными глазами. Затем достает из кармана белого халата помятую карамельку в яркой красной бумажке и протягивает ее Киму. - Это только потому, что ты мой любимый пациент, - говорит он и машет ему на прощание. – Остальных я угощаю конфетками лишь после первой попытки суицида. Их, остальных, оказывается трое. Чонин знакомится с ними во время ужина в большой гостиной, который состоит из риса с кимчхи, булочки с корицей и большой чашки крепкого чая с лимоном и мятой. Аутист Исин, который смотрит на него круглыми настороженными глазами и практически ни с кем не разговаривает, предпочитая забиться в угол с толстой книгой в руках. Он спокойный и совершенно не агрессивный, и Чонин думает, что самое главное, чтобы он ни на кого не бросился. Он совсем не разбирается в симптоматике аутизма, но Исин почему-то смахивает на человека, который может дойти до крайней точки кипения. Подверженный обсессиям Сехун на первый взгляд кажется совершенно нормальным. В реальности он боится всего, что связано с числом «восемнадцать», не может есть ничего, что не порезано ровно на десять кусочков, впадает в истерику при виде вещи оранжевого цвета и периодически начинает хлопать себя по плечам, что-то нашептывая себе под нос. - Если я не выполню этот ритуал, то случится нечто страшное, - говорит он Чонину при первом знакомстве. – Я уверен, что меня начнут преследовать несчастья, понимаешь? Я как-то случайно забыл это сделать, и в тот же день меня уволили с работы. И тогда я понял, что это был такой знак, как предупреждение, чтобы я продолжал и не вздумал ослушаться. Я не знаю, как это объяснить, но это сжирает меня изнутри, понимаешь? Будто какой-то голос сидит в голове и повторяет, что все будет очень плохо, если я не сделаю, как он скажет. На его лбу выступает испарина, а зрачки слегка расширяются, так что Сехун становится похож на загнанного испуганного зверька, который тщетно пытается выбраться из искусно сделанной ловушки. Ким думает, что это дико. Но вслух говорит, что ему всегда не нравился оранжевый цвет. Сехун смотрит на него с нескрываемой благодарностью и склоняется над чашкой, отсчитывая ровно пять ложек сахара и напряженно наблюдая за тем, как крошечные белоснежные крупинки исчезают в темной жидкости. Третий чем-то напоминает Чонину воробья, растрепанный, взъерошенный, какой-то болезненно хрупкий и субтильный. У него короткие темные волосы, правильные черты лица, и весь его облик наполнен чем-то надломленным и нервозным. Как будто только тронешь – и он рассыплется на множество мелких осколков, которые будет невозможно собрать воедино. - Меня зовут Ким Чонин, - говорит Чонин и вежливо улыбается. – Я приехал сюда пару дней назад. - Я До Кёнсу, - тихо отзывается парень, поднимает голову и встречается с Кимом взглядом. И Чонин едва сдерживается, чтобы не отшатнуться. Кёнсу смотрит на него в упор огромными темными глазами, живыми, беспокойными, в которых бушует такой водоворот эмоций, что Чонин теряется. Они вспыхивают в темной радужке яркими всполохами, они сливаются воедино и тут же распадаются на миллионы угасающих вспышек, и Ким отчетливо понимает, насколько До Кёнсу другой. Там, где у Чонина пустота, у Кёнсу бурное море, волнующееся и непокорное. - Ты красивый, - внезапно говорит До и улыбается. – Красивый-красивый, до боли в груди, а глаза пустые, как две стеклянные пуговицы. Улыбка превращается в кривую гримасу, и Кёнсу начинает плакать, громко, почти навзрыд. Это нелогично, думает Чонин, наблюдая за рыдающим Кёнсу, который размазывает слезы по щекам, отчего на коже остаются влажные полосы. Почему он плачет, просто встретившись взглядом с практически незнакомым человеком, плачет так горько и отчаянно, как будто оплакивает что-то действительно важное и ценное? Чонин не понимает. И потому молча смотрит на рыдающего человека напротив, физически ощущая собственную беспомощность. ******* Он напоминает Кёнсу фарфоровую куклу, дорогую и очень красивую игрушку, которую когда-то давно хранила на верхней полке шкафа его бабушка. Аккуратно подстриженные черные волосы, красивое и мужественное лицо, словно сошедшее с обложки журнала для девочек-подростков, смуглая здоровая кожа и вежливая улыбка, равнодушная и абсолютно безразличная. Будто кто-то нарисовал ее на его лице несмываемыми красками, точь-в-точь как у бабушкиной фарфоровой красавицы. Кёнсу до сих пор помнит, как папа задел стеллаж плечом, и игрушка упала с верхней полки и разбилась на крупные фарфоровые осколки. Смазливое лицо раскололось на несколько частей, но улыбка, та самая, жутковатая в своей неестественности, осталась все той же. До ощущает, как в душе нарастает острое чувство зависти и отчаяния. Интересно, каково это, когда тебя не раздирает изнутри множество безумных порывистых чувств, которые вот-вот грозятся вырваться наружу? Каково это, когда получается вот так улыбаться, растягивая губы в равнодушную спокойную гримасу? Наверное, это здорово, думает Кёнсу, и в этот самый момент он, только что разговаривавший с Сехуном, поднимает глаза и смотрит на него в упор. До невольно вздрагивает: глаза человека напротив напоминают ему кукольные, пустые и стеклянные, и перед мысленным взором вновь возникает та самая фарфоровая игрушка, сломанная, но все еще красивая до невозможности, даже обратившись в груду светлого крошева. Зависть испаряется, как влага на раскаленном железе, и на смену ей приходит острая жалость. Он такой красивый, думает Кёнсу, а внутри пустота, сплошной вакуум, в который не проникает ничего. И становится больно до спазма в груди, когда До думает, насколько это несправедливо. Он пытается представить его другим, смотрящим на него живыми, наполненными нескрываемым интересом глазами и улыбающимся ему искренне и от всей души. Не потому, что так нужно и положено, а просто потому, что хочется. Картинка настолько красивая и реальная, что Кёнсу невольно трясет от того, насколько это несправедливо, насколько ему жаль этого фарфорового Чонина и от того, что он отчетливо понимает, что самому Киму на все это абсолютно наплевать. До Кёнсу чувствует слишком много, острее, сильнее и пронзительнее, чем другие. И потому сейчас плачет навзрыд, глядя в пустые глаза сидящего напротив человека. - Почему ты плачешь? – спрашивает Чонин и смотрит на него с удивлением. – Я тебя чем-то обидел? - Он просто очень чувствительный, - говорит Сехун и поспешно протягивает Кёнсу стакан воды. – Я не знаю точно, как это называется, но Ифань-сонсэнним говорит, что он «человек с обнаженными нервами и сердцем». То, что другие люди воспринимают как незначительный жизненный эпизод, он пропускает сквозь себя и ощущает в несколько раз сильнее, чем остальные. - Истероид, - внезапно подает голос Исин и вновь опускает взгляд в тарелку. Люди ненавидят, когда Кёнсу плачет и бьется в истерике. Они моментально начинают суетиться и пытаться его успокоить, говорят всякие дурацкие шаблонные слова утешения и стараются унять его очередной припадок. Ким молча смотрит на него не мигая, и До практически трясет от желания увидеть, как в черных стеклянных зрачках зажжется что-то, хоть отдаленно напоминающее искреннее человеческое тепло. Почему-то безумно хочется, чтобы Ким Чонин попытался его успокоить, и Кёнсу судорожно всхлипывает, срываясь в сдавленный хрип. Но Чонин только качает головой и равнодушно говорит: - Когда люди плачут, мне сразу становится очень неуютно. Я не знаю, как и чем их можно утешить, и потому для меня это самая настоящая проблема. - Он вежливо улыбается Кёнсу и кивает в сторону бутылки с минералкой. – Ты не мог бы выпить воды и немного успокоиться? Я не знаю, чем я мог тебя обидеть, но я прошу прощения. Он говорит это монотонно и спокойно, будто перечисляет список продуктов, которые надо купить, будто в комнате сейчас не бьется в истерике человек, а слишком шумно работает неисправный кондиционер, вызывающий своим нескончаемым тарахтением головную боль и раздражение. Ему наплевать, отчетливо понимает Кёнсу, и почему-то от этой мысли становится больно до темноты в заплаканных глазах. Но, вот парадокс, плакать больше не хочется. До всхлипывает в последний раз и молча давится собственными зашкаливающими эмоциями, пытаясь восстановить сбившееся дыхание. Ему до безумия хочется броситься к Чонину и залепить ему крепкую пощечину. А потом обнять из всех сил, глядя прямо в равнодушные пустые глаза, в отчаянной надежде на то, что в них мелькнет хоть что-то человеческое. Кёнсу видит их сквозь смуглую кожу и алую плоть. Фарфоровые осколки чужой мертвой души. ******** - До Кёнсу – полная твоя противоположность, - говорит Ифань и, вытащив из кармана пачку синего «Парламента», щелкает затвором зажигалки. – Если вас смешать и слепить заново, то получится два абсолютно нормальных человека. Забавно, да? Чонин молча наблюдает за тем, как сизый дым поднимается к потолку и растворяется в воздухе. - Разве ты не знаешь, что курить вредно? - Жить вообще вредно, - беспечно заявляет Ифань и тушит сигарету о стоящую сбоку хрустальную пепельницу в виде цветка розы. Вещь красивая и изящная, явно выполненная вручную, и Ким любуется легкими солнечными бликами на прозрачной поверхности ее лепестков. - Он сказал, что я красивый, - внезапно бормочет Чонин. Почему-то возникает острая потребность рассказать обо всем Ву, потому что сам Ким ни черта не понимает, а Ифань, как целитель человеческих душ и тот, кто знает странного До Кёнсу достаточно долго, чтобы разбираться в его многочисленных заскоках, сможет объяснить и помочь избавиться от этого навязчивого ощущения недосказанности. Оно раздражает нервные окончания, оно заставляет сердце Чонина стучать чуть быстрее обычного, как после долгого бега, и Ким тихо добавляет, протягивая руку к стоящей перед ним изящной фарфоровой чашке: – А потом добавил, что у меня пустые глаза. И так разрыдался, что я испугался, что он сдохнет прямо у меня на глазах. Почему? - Потому что это действительно грустно, - просто отвечает Ву и замолкает. Ким ждет, когда он скажет что-нибудь еще, но Ифань лишь достает очередную сигарету из пачки и затягивается. - Почему грустно? – не выдерживает Чонин. - Потому что сейчас ты лишь оболочка, а когда-то был совсем другим, - говорит Ву и смотрит на Кима странным нечитаемым взглядом. Он знаком до оскомины во рту: точно так же на Чонина смотрели отец, мать, старшая сестра и бабушка, как на что-то раздражающее и в то же время нужное до тошноты. – Кёнсу – истероид и эмпат, и потому он чувствует все острее в несколько раз, как будто… ну, не знаю. Это как если бы тебе лили кипяток на открытую рану или тыкали тупой иголкой под ногти. Чонин непроизвольно морщится. Боль физическую представить намного проще, чем ментальную, и потому он невольно сжимает пальцы в кулаки, ощущая на кутикуле легкое неприятное покалывание. - А больше я тебе ничего не скажу, потому что ты ни черта не поймешь и не захочешь понять, - заканчивает Ву и встряхивает рукой, так что пепел оседает прямо на светло-бежевый ковер. – Маленький бесчувственный ублюдок. - Ты говоришь как заумный аджосси, - отзывается Ким и опускает взгляд в чашку. Секретарша Ифаня не пользуется специальным ситечком, а просто бросает заварку в кружку, и Чонин молча наблюдает за тем, как на дне колеблются крошечные неровные чаинки. - Я говорю как профессиональный психотерапевт и твой старый друг, которому на тебя не насрать, - спокойно отвечает Ву и неожиданно добавляет:- Я думаю, что вам нужно попробовать пожить вместе. Тебе и Кёнсу, желательно, в ограниченном пространстве. Например, в общей комнате, чтобы вам волей-неволей приходилось общаться как можно больше. От неожиданности Ким разжимает пальцы, и чашка падает на пол, чудом не разбившись. На ковре появляется некрасивое чайное пятно, а Ифань вздыхает и качает головой: - Это была последняя чашка из ИКЕА. Ты понимаешь, что мне придется ехать в этот огромный идиотский магазин и толкаться среди кучи людей преклонного возраста, чтобы купить набор кружек с труднопроизносимым названием? Я ненавижу все эти здоровенные гипермаркеты, единственное, что может спасти положение, так это местные фрикадельки и бесплатные карандашики. – Он кивает на стоящий справа стакан с канцтоварами. – У меня, кстати, целая коллекция карандашиков из ИКЕА, вот этому уже лет семь. Хочешь посмотреть? С этими словами он сует Чонину под нос обгрызенный карандаш. Ким думает, что Ифань ведет себя абсолютно по-идиотски. Как взбалмошный подросток, который дорвался до чего-то интересного и теперь забавляется с новыми игрушками, даже не задумываясь о том, что игрушки живые и настоящие. - Зачем ты хочешь столкнуть нас лбами? – спрашивает он Ву. – Ты хочешь, чтобы он перегрыз мне глотку? Ты же сам говоришь, что мы абсолютно разные, я не понимаю его, он при виде меня начинает вести себя как чокнутый. Это какой-то твой особый психологический приемчик, типа эксперимента на крысах? - Потому что я верю, что вы можете друг другу помочь, - неожиданно серьезно отвечает Ифань и кладет на стол карандаш. – У тебя есть то, что нужно ему, а у него в избытке того, в чем нуждаешься ты. Ружье выстрелит, а вот кто из вас первым нажмет на курок – вот, в чем загадка. Почему-то у Кима начинает кружиться голова, как после крутого виража на машине. Он молча берет салфетку и, соскочив со стула, начинает стирать с ковра впитавшийся в ворс чай. - Тебя в медицинском институте учили говорить символами и метафорами? – не выдержав, спрашивает он. – Так, что ничего не понятно? - У меня был профессор, который говорил, что сложнее всего понять самые простые вещи, - отвечает Ифань и вытирает пепел со стола сиреневой тряпкой. – Кстати, эту пепельницу мне подарил отец Кёнсу, - внезапно добавляет он и улыбается. – Красивая вещица, не правда ли? Он ничего никогда не говорит просто так, думает Чонин, морщась, когда пальцы случайно касаются липкого ворса. Он наперед знает, что и как я скажу, что сделаю и как отреагирую, просто изображает из себя непутевого и легкомысленного простака, водя меня и остальных за нос с ловкостью опытного кукловода. Или не притворяется? Чонин не понимает. Он вообще в последнее время многое перестает понимать. Привычные вещи теряют свою логичность и закономерность, и все это плохо и неправильно. Воздух пахнет табаком и дорогим зеленым чаем. Пепельница на столе Ифаня переливается в лучах выглянувшего из-за дождевых облаков яркого солнца. ******** Сехун перерезает себе вены в ванной в воскресенье, тупым ножом, украденным на кухне. Волею случая, до того, как стало слишком поздно, его находит медсестра, маявшаяся жаждой в жаркий летний день. Совсем молоденькая, только-только получившая диплом, она не теряется и ведет себя на удивление хладнокровно: сначала вызывает «Скорую» и проводит все необходимые манипуляции по оказанию первой помощи, затем звонит Ифаню. Только что разбуженному Чонину все происходящее кажется сценой из какого-то лихо закрученного сериала. Сонный разум отказывается четко воспринимать действительность, и словно в перемотке Ким видит окровавленную ванну, бессознательного Сехуна, неловко лежащего ничком на полу, растрепанную медсестру Сон, которая склонилась над О так, что ее длинные спутанные волнистые волосы касаются заляпанного кровью пола, бледного Исина, прислонившегося к дверному косяку, и рыдающего навзрыд Кёнсу, прижимающего ко рту подрагивающие пальцы. Затем в коридоре раздается грохот, и в помещение врываются всклокоченный Ифань, облаченный в дорогой махровый халат, и несколько человек в медицинской форме с носилками. Сехуна грузят на носилки, Чонин смотрит на криво перевязанные запястья, на проступающую сквозь бинты кровь, вспоминает измученное, бледное лицо О, раз за разом повторяющего одни и те же бессмысленные ритуалы, и думает: не выдержал. Не сумел жить в постоянном страхе чего-то неизвестного и ирреального и потому предпочел покончить со всем раз и навсегда. Медсестра Сон провожает Сехуна взглядом и, осев на пол, закрывает глаза. Молодое красивое лицо наполняется усталостью и будто бы старится на пару десятков лет, она прикрывает лицо руками, и Чонин мысленно восхищается ее профессионализмом и выдержкой. Не сломалась, не впала в истерику, хотя было очень страшно. И только сейчас, передав пациента в надежные руки, она позволила себе наконец-то перегореть и тихо заплакать, пряча лицо на плече Ифаня. Чонин натыкается взглядом на лужу крови на полу, отворачивается и невольно вздрагивает, встретившись взглядом с Исином. Тот смотрит на него расширенными, испуганными глазами и неожиданно отчетливо спрашивает: - Он умрет? Это первый раз, когда Ким слышит от Чжана нечто, отличное от «передай хлеб» или «когда будет полдник». Кёнсу рядом громко и протяжно всхлипывает, и Чонин, зябко поведя плечами, отвечает: - Не знаю. Но думаю, что шансы есть. Порезы были вроде не особо глубокие, а медсестра Сон проявила себя как самый настоящий профессионал, и… - Как ты можешь быть таким бездушным говнюком?! – внезапно кричит До и разворачивается к нему лицом, тяжело дыша. Чонин растерянно моргает, ощущая, как внутри нарастает непонятное напряжение, а Кёнсу подлетает к нему и хватается подрагивающими пальцами за ворот его пижамной футболки: - Черт возьми, на твоих глазах, истекал кровью знакомый тебе человек! Ты сам вчера вечером сидел с ним за одним столом, обсуждал какие-то дебильные компьютерные стрелялки и улыбался ему своей очередной пустой вежливой ухмылочкой! –До смотрит на него обжигающим, полным безумных, зашкаливающих эмоций взглядом, и Ким едва сдерживается, чтобы не оттолкнуть его от себя и не отвернуться. – И как ты, блядь, реагируешь?! «Возможно, он выживет»?! «Может, он сдохнет»?! Неужели в тебе нет ни капельки жалости и сострадания?! Он может сюда не вернуться, и ты больше его никогда не увидишь, понимаешь?! Ты это понимаешь?! Лицо До искаженно гримасой, и в пылу истерики он выглядит совсем не привлекательно. Заплаканные красные глаза, искривленные губы, распухший нос, бледная кожа, покрытая алыми неровными пятнами, по щекам размазаны слезы. А в расширенных зрачках – водоворот эмоций, таких сильных, что почему-то Чонину хочется оказаться как можно дальше от бьющегося в очередном припадке До. Не потому, что страшно, а потому что становится тяжело дышать. Там, где у Чонина пустота, у него – беснующаяся стихия. - Да скажи ты хоть что-нибудь, ублюдок! – кричит Кёнсу и несильно бьет его в грудь кулаком. – Прояви хоть какие-то чувства, гребанная ты скотина! Чонин дает ему пощечину чисто рефлекторно. Так успокаивала особенно буйного больного медсестра в самой первой клинике, в которую его притащили родители после выписки из больницы, заподозрив, что с их сыном творится неладное. Кёнсу давится воздухом и замирает, а Ким наклоняется, пристально глядя ему в глаза, и говорит, чеканя каждое слово: - Твои вопли, крики и стенания ему ни за что не помогут. Если ему суждено умереть, то он все равно умрет, как бы сильно ты ни орал и ни плакал. Ты ведешь себя как настоящий эгоист, потому что тебя совершенно не волнует, что из-за твоей истерики окружающие тоже начинают заражаться твоим психозом и поддаваться панике. Мне наплевать, потому что я, как ты сам выразился, бесчувственный ублюдок. В данном случае я никак не смогу ему посочувствовать, хотя отчетливо понимаю, насколько все произошедшее ужасно. Ты можешь кричать на меня, сколько тебе вздумается, и это будет вполне оправданно и заслуженно. Но посмотри на Исина, который вот-вот сорвется, на Ифаня, которому сейчас придется звонить его родственникам и разгребать все это дерьмо, на медсестру Сон, которая откачивала Сехуна до приезда врачей и сейчас едва сдерживается, чтобы не сорваться окончательно. Тебе их не жаль? Тебе не жаль себя, ведь с каждой такой истерикой ты доводишь себя до предела? Однажды ты сорвешься и сделаешь то же, что и он, спрыгнешь с крыши или порежешь себе вены, потому что постоянно быть на пределе невозможно. Ты хочешь этого? Хочешь этого, Кёнсу? В помещении воцаряется напряженная тишина. До поднимает голову и смотрит на него в упор заплаканными, покрасневшими глазами, и Чонин думает, что сейчас он начнет рыдать в голос с новой силой, потому что слова Кима звучат жестко и грубо, а До – истероид, который все воспринимает слишком остро и болезненно. Но Кёнсу молчит. И внезапно шепчет, утыкаясь лицом Чонину в грудь: - Прости… Прости… Просто я боюсь так сильно, что никак не могу с этим совладать, это просто рвет меня на части, я, я… Он плачет тихо и беззвучно, в каком-то детском отчаянном порыве хватаясь за пижамную куртку Чонина. Тонкая ткань становится влажной от чужих слез, и Ким отстраненно думает, что, скорее всего, ее придется отдать в стирку. Он знает, что Кёнсу больно и страшно и что больше всего на свете он нуждается в простом человеческом тепле. У Чонина внутри – ледяная пустота, но До отчаянно тянется к нему, прижимаясь всем телом и судорожно всхлипывая, и Ким кладет ладони ему на спину и начинает неловко поглаживать его по выступающим позвонкам. Не потому, что жалко, а просто так правильно. Вместо истинных чувств Чонин дает только слабую иллюзию. Но почему-то Кёнсу этого достаточно. ******* - Вот, держи, - говорит Ифань и протягивает ему связку ключей с брелоком в виде мультяшного ежа. Тот скалится неровными пластмассовыми зубами, а Чонин машинально берет ключи в руки и спрашивает Ву: - Что это? - Анальные шарики, - спокойно отвечает Ифань. Бросив на Кима быстрый взгляд, он вздыхает и качает головой: - Точно, я и забыл, что ты у нас теперь не понимаешь шуток. Помнишь, я говорил о том, что хотел, чтобы вы с Кёнсу некоторое время жили в одной комнате? - Это идиотская идея, - отвечает Чонин. – Он же терпеть меня не может, потому что я «бесчувственный ублюдок». Он придушит меня во сне подушкой, если мы с ним будем спать в одной комнате. - Он тебя не ненавидит, Чонин, можешь быть уверен, - отзывается Ифань. – И потом, вы не будете ночевать в одной комнате. Ключи, что я тебе дал, от небольшой двухкомнатной квартиры недалеко отсюда. Здорово, правда? Десять минут ходьбы – и вы сможете погулять в отличном парке. Тебе нравится природа, Чонина-а? Птички, деревья и прочая успокаивающая ерунда? - Подожди, ты серьезно? – предложение Ифаня кажется нелепой шуткой. Ву откидывается на спинку своего кресла и потирает виски: - Абсолютно. Вы все-таки не относитесь к категории буйных больных и вполне можете мирно существовать без постоянного присмотра. Я буду приходить к вам два раза в сутки, утром и вечером, и проводить необходимые сеансы терапии. И потом, повторюсь, квартира находится в нескольких минутах ходьбы отсюда, если начнутся какие-то проблемы, то всегда можно добежать сюда и обратиться ко мне или одной из медсестер. - Откуда у тебя вообще эта квартира? – Вопросов много, и Чонин с трудом сдерживается, чтобы не задать их все разом. – И зачем? Это вообще легально и законно? Разве ты можешь оставлять нас без своего постоянного контроля? А вдруг я его придушу, или он перережет мне глотку во время очередной истерики? - Квартиру мне оставила тетя в наследство, - устало отвечает Ифань, и Ким замечает, насколько он похудел и осунулся. Под глазами залегли черные круги, нос заострился, а лоб прорезала глубокая морщина. – И потом, я считаю, что сейчас Кёнсу надо быть как можно дальше от этого места. Они близко дружили с Сехуном, а тут все напоминает о том, что… Он не договаривает и морщится. Затем берет в руки большую чашку с остывшим чаем и делает большой глоток. - Он умер? – тихо спрашивает Чонин. В глазах Ву мелькает нечто непонятное, и он качает головой: - Выкарабкается. Недели через две его привезут сюда для продолжения терапии. Воцаряется напряженное молчание. Ифань с громким стуком ставит чашку на стол и тихо добавляет: - Я боюсь за него. И потому ему будет намного лучше, если с ним рядом будет такой человек, как ты. И Исину тоже будет лучше, потому что он тихий, но очень восприимчивый. Если Кёнсу опять сорвется, то это будет катастрофа, а с Исином и так очень сложно работать, он вообще с большой неохотой соглашается со мной о чем-то разговаривать. И потом, к нам приезжают два новых пациента, и я надеюсь, что они его расшевелят. - Дай угадаю, маньяк со склонностью к насилию и эротоман? – интересуется Чонин, машинально барабаня костяшками пальцев по поверхности стола. Ву хмыкает и достает из пачки сигарету: - Почти. Клептоман со стажем и патологический врун, который во время нашего разговора по телефону, рассказал, что он пришелец с далекой планеты и умеет управлять огнем, но не может никому об этом рассказывать, потому что тогда военные заберут его на свою базу, чтобы ставить на нем опыты. Уверен, они с Исином подружатся. - Тебе никогда не говорили, что твои эксперименты лишены всякой логики и опасны для окружающих? – спрашивает Чонин, наблюдая за тем, как Ву стряхивает пепел в уже знакомую хрустальную розу. - Моя бабушка кричала на меня, когда я намазал подметки ее туфель клеем и приклеил к персидскому ковру в гостиной, - отзывается Ифань и улыбается. – Это считается? - Мои… - начинает было Ким, но Ву тут же его перебивает: - Твои родители уже прислали мне по факсу подписанное заявление, что они ничего не имеют против того, чтобы в рамках экспериментальной программы лечения, ты некоторое время пожил за пределами клиники. И родители До, кстати, тоже. - Мои родственники готовы поверить в любую чепуху, которую ты им скажешь, - говорит Чонин и качает головой. Ощущение неправильности происходящего царапает его нутро, и Ким думает, что из безумной задумки Ву ничего не получится. Даже самые гениальные доктора могут допустить фатальную ошибку. А тем более Ву Ифань, которого Ким все еще помнит шкодливым забавным пареньком, постоянно таскающим в руках баскетбольный мяч и ненавидящим занятия по корейской истории. - Я, кстати, все еще играю, - внезапно подает голос Ифань. – Конечно, не так часто, как раньше, но трехочковый вполне могу забить. Он каким-то образом ухитряется прочесть мысли Чонина, и почему-то это выбивает Кима из колеи. Наверное, именно поэтому он задает абсолютно дурацкий вопрос: - А родители Кёнсу – какие они? Что-то в лице Ифаня на мгновение меняется, но потом Ву привычно прищуривается и пожимает плечами: - Врачебная тайна. Пусть он тебе сам обо всем расскажет. Он улыбается, но в его глазах мелькает нечто такое, отчего Ким понимает: все не так просто, как кажется. - Если До начнет закатывать мне истерики по несколько раз на день, то я спрыгну с крыши и напишу записку о том, что в этом виноват ты и твои дурацкие психологические методы. - Ну зачем ты так? – кривится Ифань. – Не надо прыгать с крыши, твои кишки и размазанные по мостовой мозги придется отмывать другим несчастным, а главное, живым людям. Лучше угарный газ или передоз снотворного, никаких следов крови, а результат тот же! Чонин не может понять, серьезно он говорит, или это какой-то очередной профессиональный прием. Ифань вертит в руках чайную ложку и спокойно улыбается. Синий пластмассовый еж-брелок скалится в его сторону неровными белыми зубами. Дурацкая дешевая китайская поделка. ******* Он оказывается практически идеальным соседом, педантичным и аккуратным до зубовного скрежета. Просыпается четко по будильнику в восемь часов утра, затем идет в ванную, откуда возвращается чисто выбритым и со слегка влажными, спутанными волосами. Кёнсу думает, что ему нравится такая легкая небрежность в образе Чонина – она позволяет поверить в то, что он не биоробот, а живой человек. Он всегда улыбается, вежливо и равнодушно. Ким никогда не оставляет за собой незакрытый тюбик зубной пасты, всегда моет грязную посуду, не включает громко музыку, а спать ложится не позже одиннадцати, в тщательно отглаженной темно-синей пижаме. Кёнсу грех жаловаться, но он думает, что это ненормально. Это неестественно, вот так вот жить, подчиняясь определенному ритму, существовать, не обращая внимания ни на какие внешние раздражители. В том, что для Чонина он некая помеха, вроде громко работающей стиральной машины или сломанного замка в ванной, он даже не сомневается. Но почему-то Кёнсу к нему тянет. Это чувство странное и непривычное, оно растет с каждым днем, пока До украдкой рассматривает точеный профиль Чонина, когда он видит, как он скользит равнодушным взглядом по страницам какой-нибудь толстой книги, которую читает по заданию Ифаня. Ву подсовывает ему слезливые, душераздирающие истории, и Кёнсу помнит, что над одной сам рыдал навзрыд, настолько она была правдоподобной и проникновенной. Чонин, дочитав последнюю главу, спокойно говорит, что на месте главной героини он бы не кончал жизнь самоубийством, а попробовал пойти в полицию и написать заявление о грубом изнасиловании и избиении. И что очень странно, что она решила сделать это именно в белом платье. - Это избитый и очень заезженный штамп, - пожимает плечами Ким, и Кёнсу до безумия хочется врезать ему книгой по голове. Чонин – бесчувственный чурбан, начисто лишенный человеческих эмоций, и До думает, что это окончательно и навсегда. До тех пор, пока Ифань во время очередного сеанса не показывает ему старую фотографию, сделанную в те времена, когда цифровые фотоаппараты только набирали популярность. На снимке изображен сам Ву, немного нелепый, несуразный, подросток лет тринадцати, в мешковатых черных штанах и красной футболке с изображением Снуппи. Рядом с ним какой-то незнакомый черноволосый парень, который корчит забавную рожицу, держа в руках баскетбольный мяч. А слева от Ифаня стоит Чонин. Намного ниже и младше, в коротких спортивных шортах и майке без рукавов. Ким угловатый и трогательный в своей подростковой нелепости, мало похожий на привычный образ идеального красавца, но вполне узнаваемый. На фотографии он улыбается. Ярко, счастливо, настолько заразительно и тепло, что Кёнсу на мгновение замирает и молча смотрит на снимок в упор, с трудом подавляя желание зажмуриться, потому что улыбка слишком ослепительная и настоящая. Темные глаза пронизаны созвездием ярких бушующих эмоций, До кажется, что они меняются, вспыхивая и угасая, как на колдографиях из популярного фильма о волшебниках, и он отчетливо понимает, что влюбляется. Влюбляется в настоящего Чонина, который мало похож на красивую фарфоровую игрушку, но зато внутри у него нет холодной пустоты. - Я помню Чонина таким, - говорит Ифань и внезапно улыбается. – И, видит Бог, я уверен, что смогу увидеть снова. И в его глазах мелькает нечто такое, отчего До становится жаль его до болезненного спазма в груди. Но он только молча кивает и с легким трепетом проводит кончиком пальца по потертой фотографии, ощущая, как гулко стучит в груди всполошенное сердце. Это чувство не дает ему покоя. Безумное и абсолютно безнадежное, оно разрывает его на мелкие уродливые ошметки, и Кёнсу думает, что скоро он сорвется. И, в конце концов, он не выдерживает. - Ты мне нравишься, - говорит он как-то Чонину и смотрит на него в упор, ощущая, как бешено стучит сердце в груди. Ким прекращает мелко резать огурец, замирает и поднимает голову, встречаясь с ним взглядом. Затем качает головой и спокойно говорит: - Это странно. Я думал, что ты терпеть меня не можешь. - Не могу, - соглашается Кёнсу, зябко ежится и берет чашку с крепким кофе. На кухоньке жарко, но почему-то До бьет озноб, будто от высокой температуры. – Но ты мне нравишься. Я бы даже сказал, что я тебя… К горлу подкатывает горький комок, и До ощущает, как до безумия хочется сорваться и заорать. Потому что, черт возьми, Ким Чонин смотрит на него настолько равнодушно, будто он только что не вывернул всю душу наизнанку, рассказав о своих чувствах, а попросил его передать тарелку с нарезанными помидорами. Чонин откладывает в сторону нож и, помедлив, говорит: - Это странно и совершенно нелогично. – Он встает со стула и подходит ближе, тщательно вытирая руки светло-синим полотенцем. – Как ты можешь меня любить? - Я и сам не знаю, - одними губами шепчет До, ощущая, как от болезненного спазма сжимается желудок, и он сгибается, подавляя стон. Чонин вешает полотенце на спинку стула и прислоняется спиной к креслу. - Я же алекситимик, - помедлив, говорит он. - Я даже не понимаю, что ты чувствуешь. Я никак не могу ответить на твое признание, хотя я думаю, что ты совершил по-настоящему мужественный поступок, рассказав мне об этом. - Я увидел тебя на фотографии. - Дышать тяжело, горло будто перехватили толстым резиновым жгутом, и Кёнсу не замечает, как начинает громко всхлипывать, так что слезы катятся по бледной коже и падают на светлый кафельный пол, оставляя тонкие прозрачные разводы. – На ней ты был еще другим. Ты так замечательно и ярко улыбался, и я… Он не договаривает и судорожно стонет, сгибаясь пополам и со свистом выдыхая. Чашка падает на пол и с громким звоном разбивается на множество осколков, боль буквально разрывает его на части, свирепая и неконтролируемая, и сквозь гул в ушах он слышит громкий голос Чонина: - Только не впадай в истерику, хорошо? – Он вздрагивает, когда на его плечи ложатся теплые ладони, а мягкий голос шепчет: - Я не люблю тебя, Кёнсу. Прости меня за это, пожалуйста. Он говорит это легко и спокойно, будто на автомате, и Кёнсу думает, что наверняка Киму приходилось не раз произносить эти шаблонные пустые слова. Чонин ничего не чувствует, и потому ему не стыдно. Ему не бывает грустно, радостно или горько, в его сознании чувства – одна сплошная серая пелена, никаких границ и полутонов, лишь сизое марево внутри. Мир Кима бесцветный и лишенный каких-либо волнений, и, наверное, так по-своему хорошо, ведь Чонину не больно. В то время, как нутро Кёнсу сжимается от острого спазма, от которого не избавиться ни уколами, ни таблетками с труднопроизносимыми названиями. - Я помню Чонина таким. И, видит Бог, я уверен, что смогу увидеть снова. Темные глаза, наполненные теплом и радостью, яркая улыбка, заразительная и искренняя. Кёнсу поднимает голову и, переводя дыхание, молча смотрит на Кима. Тот смотрит на него в ответ, не мигая, и, вопреки всему, в душе До загорается робкая, похожая на слабый огонек свечи, надежда. - Ты не можешь любить, - говорит он и медленно кивает. – Я знаю. - Прости, - вновь повторяет Ким. Кёнсу качает головой и шепчет: - Но ты не будешь против, если я буду любить тебя? Без претензии на взаимность? На мгновение ему кажется, что в глазах Чонина мелькает нечто, похожее на удивление, но Ким лишь тихо цокает языком: - Но какой в этом смысл? Он верит. Верит в то, что когда-нибудь Чонин улыбнется как раньше. Так, что сердце Кёнсу забьется быстро-быстро, до дрожи в руках и цветных кругов перед глазами. - Никакого, - отвечает Кёнсу и, шмыгнув носом, вытирает слезы рукавом свитера. – Абсолютно никакого. Ему хочется сорваться и начать кричать в голос. До хрипа в горле, до крови бить по стене кулаком, резать кожу острыми осколками, сделать хоть что-то, чтобы эта мучительная агоническая боль стала хоть чуточку слабее. Но До молчит. И вместо равнодушного холодного Чонина видит перед собой смешливого живого мальчишку с ссадинами на локтях и безудержным желанием жить. ******** - Каково это, когда ты ничего не чувствуешь? – спрашивает Кёнсу и, обхватив колени руками, смотрит на сидящего в кресле Чонина. Тот откладывает в сторону газету и некоторое время молча смотрит перед собой, обдумывая его вопрос. Затем хмыкает и качает головой: - Сложно объяснить. Я бы сказал, практически невозможно. - Почему? – вновь задает вопрос До, чем невольно ставит Кима в тупик. Потому что ты другой, думает Чонин. Ты постоянно чему-то радуешься, от чего-то грустишь, так часто плачешь, что это практически не шокирует и не удивляет так сильно, как раньше. - Ты же когда-то испытывал абсолютно те же эмоции, - говорит Кёнсу и смотрит на него по-совиному круглыми глазами. – Разве ты ничего из этого не помнишь? - Помню, конечно. - Говорить об этом совершенно не хочется, но Чонин покорно отвечает, потому что увиливать глупо. – Помню ярко и отчетливо, но испытать снова те же чувства не могу. Это как если бы ты в детстве говорил на каком-то языке, а потом уехал в другую страну и совсем им не пользовался. Есть какие-то смутные обрывки фраз и слов, может, если кто-то обратится к тебе на этом языке, ты что-то и поймешь, но той чистоты и ясности, что была когда-то, уже не будет, как ни старайся. - Это, наверное, страшно, - дрогнувшим голосом говорит До, и Ким устало думает, что сейчас он наверняка в очередной раз пустит слезу. Но Кёнсу лишь встряхивает головой, как намокшая под дождем собака, и по его сжатым кулакам Ким понимает, что До сдерживается изо всех сил. Он вообще старается не делать ничего такого, что могло бы раздражать Чонина. Срывается редко, только когда эмоции переваливают через край, плачет только за плотно закрытой дверью ванной, но так горестно и отчаянно, что Киму каждый раз становится неудобно. Будто кто-то колет чем-то острым в грудь, так что кожа свербит от неприятного зуда. Он больше не говорит о том, что любит. Только смотрит на него украдкой и иногда касается, робко и осторожно, будто боится, что от малейшего прикосновения Чонин превратится в пыль. И тогда сердце начинает стучать чуточку быстрее. Ким объясняет это особой чувствительностью кожи к тактильным контактам. - Ифань говорит, что я эмоциональный импотент, - говорит он, и перед глазами сразу возникает насмешливое лицо Ву. – Что, как он сам выражается, раньше мой эмоциональный член был большим, могучим и упругим, а теперь он напоминает вялый стручок, который не оживит даже самый классный в мире минет. - Сонбэнним просто мастер метафор и аллегорий, - прыскает со смеху Кёнсу, и воздух будто бы становится легче и чище. Почему-то, когда До улыбается, дышится проще и свободнее. Будто что-то перестает давить на Чонина тяжким каменным грузом. - По-своему это верно, - отзывается Ким, глядя на Кёнсу. – Я импотент, который помнит, как круто было когда-то заниматься сексом, но больше этим заниматься не может. А ты, если следовать логике Ифаня, эмоциональный гигант. Там, где мой ментальный стручок висит и ничего не делает, твой стоит, как дозорный на посту. - Это снова слова сонбэннима? – спрашивает До, и Чонин думает, что когда Кёнсу не плачет, то он выглядит намного привлекательнее. Глаза яркие и глубокие, опушенные длинными темными ресницами, пухлые губы, светлая кожа, на которой выделяются светлые, еле видные веснушки. Никаких растрепанных волос, слезных подтеков на щеках и уродливых красных пятен после долгих рыданий. - Конечно, - отвечает Чонин и берет стакан с водой. – У меня никогда не было столь богатого воображения. - А если говорить не о метафорических вещах, а… - начинает было Кёнсу, но заливается краской и отворачивается, сжимая руки в кулаки. - О сексе? – это кажется странным, что в таком возрасте он до сих пор стесняется говорить о подобных вещах. – С сексом у меня все совершенно нормально. - Но ты же не можешь получать от него полноценного наслаждения, ведь так? – полушепотом спрашивает До. – Разве можно делать что-то подобное без чувств? - Можно, - отвечает Чонин, пожимая плечами. – Элементарное удовлетворение физиологических потребностей, и ничего больше. Эякуляция происходит в любом случае, так что никаких проблем. - Понятно, - бормочет себе под нос До и опускает голову, но Ким успевает заметить его пунцовые щеки и расширенные, лихорадочно блестящие глаза. В комнате воцаряется молчание, неловкое и гнетущее. Чонин думает поинтересоваться у Кёнсу, не хочет ли он включить телевизор, но вместо этого внезапно спрашивает: - А каково это? Когда ты можешь чувствовать так ярко и сильно? До поднимает голову и смотрит на него не мигая. Затем неловко поводит руками и, помедлив, говорит: - Я не знаю, как объяснить это так, чтобы ты понял. - Попробуй через ассоциации. - Чонин отстраненно думает, что даже самые сложные процессы можно объяснить с помощью логического алгоритма. – На что, по-твоему, похожа грусть? - Грусть… - растерянно повторяет Кёнсу и одергивает футболку. Он болезненно худой, практически прозрачный, замечает Ким, и невольно скользит взглядом по тонким запястьям с проступающими венами. – Грусть похожа на железные тиски. Будто что-то хватает твое нутро и сжимает крепко-крепко, до боли в груди, так что слезы выступают на глазах, но разжать тиски ты не можешь. Представляешь? Удивительно, но Чонин представляет. До слегка ерошит волосы и тихо продолжает: - Радость похожа на жаркий пар. Он распирает тебя изнутри, так что каждая клетка тела наполняется теплотой, он переполняет тебя от кончиков пальцев до затылка, и от этого становится так хорошо… Ярость – это как пылающее пламя, дикое и неукротимое. Оно заставляет тебя задыхаться от едкого дыма, оно сжигает тебя дотла, но любое пламя можно погасить. Сочувствием, которое, как мне кажется, похоже на мягкое пуховое одеяло, или стыдом, что подобен ушату ледяной воды. - У тебя настоящий талант, - замечает Чонин. То, что говорит Кёнсу, представляется ярко и отчетливо, вплоть до покалывания в кончиках пальцев. – Ты описываешь все так, что не увидеть и ощутить это на себе невозможно. - Ты не ощущаешь, - тихо бормочет Кёнсу и вновь смотрит на него так, что кожа на левой стороне груди начинает зудеть и покалывать. - Не ощущаю, - соглашается Чонин и вновь берет в руки стакан с водой. – Но я это визуализирую. Кёнсу продолжает молча на него смотреть, и Ким поспешно отворачивается и берет в руки газету. Разговоры по душам утомляют и вызывают дискомфорт, и Чонин думает, что надо сказать нечто, не связанное с обсуждаемой скользкой и весьма интимной темой. - А на что похожа любовь? – вырывается у него прежде, чем он успевает хорошенько подумать. Кёнсу, потянувшийся за книгой, замирает, а Чонин машинально допивает холодную воду, правой рукой расчесывая зудящую кожу. Он ждет какой-то красивой и яркой ассоциации. Вроде тех, какие обычно пихают куда ни попадя авторы любовных романов и тех книжек, которые ему постоянно приносит Ифань. Что-то про цветок розы, пылающее пламя или бешеное цунами, именно так описывают писаки это «самое великое чувство». Но Кёнсу молчит. А потом качает головой и серьезно говорит: - Ни на что она не похожа. Любовь невозможно описать, как ни старайся. Это что-то слишком сильное и неконтролируемое, нечто такое, чему нельзя дать точного определения. - Это потому, что она подчиняется химическим реакциям в организме и гормональным всплескам? – Чонин ставит стакан на стол, и ему кажется, что в наступившей тишине звон звучит громко, подобно трубному гласу. - Это потому, что у каждого она своя особенная, - тихо отвечает Кёнсу. – И подчинить ее нельзя, даже если изучишь все свои гормоны вдоль и поперек. И смотрит на Чонина так, что дискомфорт в груди становится сильнее и неприятнее. - Я пойду и выпью обезболивающее, а то что-то какой-то спазм внутри. – говорит Ким и поднимается с дивана, вытирая повлажневшие ладони о рубашку. Он думает, что Кёнсу несет какую-то околесицу, почти такую же, как в сентиментальных книжках Ифаня. Все можно подчинить себе, от всего можно отказаться и избавиться, главное – захотеть очень сильно и постараться изо всех сил, как когда-то получилось у него. Чонин не знает, каково это, любить. Но помнит, что это было очень больно. ******* - Не надо, - на выдохе стонет Кёнсу и судорожно всхлипывает, когда Чонин проводит пальцами по обнаженным ягодицам. Ким касается кончиком языка пахнущей хвойным гелем для душа кожи и спрашивает, наклоняясь ниже: - Почему? Это самый лучший способ расслабить тебя и подготовить к проникновению. - Это… грязно, - шепчет До, и Чонин думает, что для своих двадцати четырех лет До Кёнсу слишком неискушенный и невинный. - Ты же чистый там, - пожимает он плечами и обхватывает пальцами член До у основания. Кёнсу снова стонет, громко и протяжно, и утыкается лицом в сбившуюся простыню, а Чонин ритмично двигает рукой по члену, слушая учащенное дыхание До. Они стали заниматься сексом несколько недель назад, и трансформация отношений в более интимные и откровенные произошла естественно и непринужденно. Кёнсу не похож на фотомодель, он угловатый, болезненно худой и зажатый, он отнюдь не смахивает на некий эталон красоты, который выстроился в голове Чонина много лет назад, но тело удивительным образом живо реагирует на его близость и прикосновения. Достаточно лишь одного неуклюжего поцелуя, чтобы член встал и налился приятной тяжестью, и Ким думает, что ему, безусловно, очень повезло. Кёнсу не отказывается и отдается целиком и без остатка, реагируя на все так порывисто и живо, что в самый первый раз Чонин теряется, когда в минуту оргазма До кричит, царапая ногтями его спину, громко и гортанно, словно дикое животное, выпущенное на свободу, а потом плачет, пряча лицо в ладонях. - Тебе же было хорошо, - спрашивает его тогда Чонин. – Почему же ты снова плачешь? До поднимает на него лихорадочно блестящие, бездонные глаза и протяжно выдыхает севшим сорванным голосом: - Было слишком хорошо. Потому и плачу. Кёнсу на все реагирует остро и слишком сильно, и в постели он такой же. Но при этом стесняется каждого, на его взгляд, чересчур откровенного касания, зажимаясь и бормоча, что это неправильно и слишком интимно. У Чонина притуплено чувство стыда, а секс воспринимается не как некое таинство, а как способ доставить себе и партнеру телесную разрядку. Заморочки Кёнсу кажутся глупыми и нелогичными, как сейчас, когда он резко разворачивается и испуганно смотрит на Чонина, который выпускает из руки его член и склоняется ниже, раздвигая пальцами его ягодицы. - Я не купил смазку, - говорит Ким и машинально поглаживает его по обнаженной коже. – Не бойся, тебе все равно будет очень хорошо. Острый язык толкается в тугие мышцы входа, и Кёнсу кричит, сжимая побелевшими костяшками пальцев простыню. - Нет-нет-нет, - стонет он и, вопреки своим словам, подается навстречу движениям языка Чонина, прогибаясь в спине, как дикая кошка. Ким методично растягивает вход, ощущая, как из уголка рта стекает вязкая слюна. Кожа Кёнсу пряная и слегка солоноватая на вкус. Член Кима твердеет, а низ живота наполняется знакомым напряжением. Почему-то в голове возникает образ Ифаня, и Чонин думает, что, наверное, тот бы сказал, что это действительно парадокс. Эмоциональный импотент Ким Чонин в постели оказывается полон энергии. - Чонин… - стонет Кёнсу и дрожащей рукой проводит по своему покрасневшему члену. – Ох, Чонин… Мышцы поддаются свободнее, и Ким понимает, что До готов. Он осторожно отстраняется и вытирает влажный рот тыльной стороной ладони, затем легонько толкает Кёнсу в бедро и говорит: - Встань на колени, хорошо? Тот поворачивает голову и смотрит на него затуманенными, дикими глазами. Затем покорно кивает и опирается на локти, подается назад, так что член Чонина упирается в ложбинку между ягодиц. Пенетрация проходит достаточно легко, член проникает в тугой вход наполовину, До снова стонет и прогибается в спине, откидывая голову назад, и Чонин думает, что в такие моменты стыдливость Кёнсу испаряется, как роса на жарком солнце, и это, безусловно, хорошо. С таким Кёнсу проще и намного приятнее. С податливым, жарким и открытым в своем наслаждении. Чонин двигается ритмично и быстро, прижимаясь грудью к спине До и кожей чувствуя выступающие острые позвонки. На теле Кёнсу множество тонких светло-розовых шрамов, где-то совсем тонких и незаметных, где-то похожих на рубцы, и почему-то всякий раз во время близости у него просыпается потребность коснуться каждого из них. Как сейчас, когда он трогает губами небольшой рубец на плече До, тот вздрагивает и резко поворачивает голову вбок, встречаясь с Чонином глазами. В темных зрачках есть нечто такое, отчего Ким чувствует уже знакомый дискомфорт с левой стороны груди, и, ощущая приближение долгожданной разрядки, думает, что когда-нибудь он обязательно спросит До, откуда на его коже столько шрамов. Но позже, потому что сейчас Чонин вгоняет член до предела, ощущая, как низ живота пульсирует от подступающего оргазма. До снова кричит и выгибается, так что его затылок упирается в плечо Кима, и Чонин хватает его пальцами за подбородок, прижимаясь к соленым влажным губам. Ким знает, что от поцелуя Кёнсу кончит, пачкая простыню белесой спермой и прикусив его губу практически до крови. Кончит и он сам, ощущая сокращение чужих мышц вокруг напряженного члена, а потом в голове будет приятная легкая пустота. Кёнсу любит Чонина, и потому каждый раз после секса отходит долго и мучительно, потому что оргазм сильный, до темноты в глазах и ярких всполохов в голове. До никогда не требует никаких нежностей после полового акта, но всегда робко прижимается к нему и касается кончиками пальцев его обнаженной груди. Чонин этого не любит, но обнимает Кёнсу в ответ, каждый раз, когда До тянется к нему и прячет на его плече заплаканное раскрасневшееся лицо. Просто в объятиях Кёнсу тепло и комфортно. Просто на теле До слишком много шрамов, и, как кажется Чонину, внутри их намного больше. Так правильно, думает Ким и прикрывает глаза, чувствуя жар чужой обнаженной кожи. Правильно и абсолютно естественно. ******* - Значит, вы трахаетесь, - говорит Ифань и, сложив руки на коленях, смотрит на Чонина не мигая. Его голос звучит ровно и спокойно, но почему-то Ким думает, что Ву злится. - Ты все слишком опошляешь, - отвечает он и наклоняется, чтобы поправить язычок кроссовка. – Мы занимаемся сексом. Ты же сам говорил, что это полезно для терапии. Что это может оживить во мне какие-нибудь человеческие чувства. - Ты с ним трахаешься, - прерывает его Ву. – А он с тобой занимается любовью. Ебаный ты ублюдок, Чонин, из всех семи миллиардов человек на Земле ты выбрал именно Кёнсу. Истероида До Кёнсу, который любит тебя, бездушную скотину. Почему-то внутри возникает непонятное чувство дискомфорта. Как будто что-то неприятно давит на желудок, заставляя Чонина поморщиться и ощутить невероятное желание оказаться как можно дальше от не сводящего с него глаз Ифаня. - Его все устраивает, - наконец говорит он. – Он сам ко мне полез, и, что удивительно, до меня он все еще был девственником. Разве такое бывает? - Ты видел его шрамы? – вновь обрывает его Ифань. Перед глазами Чонина возникает светлая кожа Кёнсу, испещренная тонкими розоватыми рубцами. Неприятный дискомфорт становится сильнее, и Ким, поморщившись, вытаскивает из кармана толстовки таблетку от изжоги и отправляет ее в рот. Ву молча наблюдает за тем, как Чонин берет кувшин с водой и медленно наполняет стакан. Затем запивает таблетку и некоторое время тщательно полощет рот, чтобы избавиться от неприятного привкуса. - Видел, - наконец говорит Ким, - я постоянно хочу спросить его, откуда они появились. Какая-то авария? - Нет, - коротко отвечает Ифань и принимается вертеть в руках листок, опавший с фикуса Кёнсу. До большой любитель растений, и потому комната, которая служит им гостиной, заставлена многочисленными кадками с алоэ, кактусами и прочей зеленью, до которых Чонину нет дела. Главное, что Кёнсу это явно успокаивает, а это значит, что, пока он возится с какой-нибудь гортензией, вероятность его припадков значительно уменьшается. - И ты мне, конечно, ничего не расскажешь? – интересуется Ким, на что Ифань кивает и одобрительно говорит: - Какой ты догадливый парень. Воцаряется молчание, прерываемое лишь приглушенным пением Кёнсу, доносящимся из ванной: До всегда уходит в душ на время их с Ифанем индивидуальных консультаций. Кёнсу поет красиво и чисто, не фальшивя и не запинаясь, и это действует на Чонина расслабляюще и успокаивающе. Особенно сейчас, когда сердце почему-то стучит быстрее и беспорядочнее, чем обычно. - Я не делаю ему больно, - нарушает молчание Ким. – Можешь быть уверен, что все происходит по обоюдному согласию. Ничего такого, что причинило бы ему физический вред, каждый раз ему хорошо. Я не буду рассказывать тебе все подробности, но… - Физически не больно, - говорит Ифань, вновь перебивая его на полуслове. – Но ты делаешь ему больно там, - он прикладывает руку к левой стороне груди. – Там, где у тебя все мертво, у него пылает и живет. И ты своими псевдоиллюзиями делаешь все только хуже. Он кивает в сторону приоткрытой двери и качает головой: - Кёнсу на пределе. Один шаг – и он упадет в пропасть, так что потом его не собрать обратно, понимаешь? А ты берешь и толкаешь его вперед, внушая ему фальшивые надежды на то, что все может быть иначе. Тебе не стыдно? Шум воды за дверью стихает, и пение Кёнсу становится громче и отчетливее. Чонин невольно прислушивается: старинная детская колыбельная. Именно ее когда-то давно ему пела мама перед сном, и Ким вновь ощущает незнакомый дискомфорт в животе, будто кто-то царапает его изнутри чем-то острым и раскаленным. - Нет, - говорит он и вновь тянется за таблетками. – Мне не стыдно. - Я так и думал, - отвечает Ифань и наблюдает за тем, как он жадно глотает розовые пилюли. – Даже не сомневался. ******* - Это глупо, - говорит Чонин, откладывая в сторону очередную толстую книжку, которую ему подсунул на прошлой неделе Ифань. – Полнейший и совершеннейший бред. Не бывает так, чтобы ты влюбился вот так, с первого взгляда, потом потерял ее и потратил несколько лет на то, чтобы ее найти. Кто вообще придумывает все эти неправдоподобные сюжеты? - А мне понравилась эта книга, - отзывается До и ставит на стол лейку. Он как раз поливает очередное растение, и Чонин молча наблюдает за тем, как Кёнсу ласково проводит рукой по большим зеленым листьям. Он вообще относится ко всем своим фикусам и пальмам удивительно трепетно, как будто к настоящим друзьям. До дает им имена и желает «Доброй ночи», что, как думает Чонин, явно свидетельствует о его нестабильном психическом состоянии. - Любовь – это больно, - говорит Ким и, помедлив, добавляет: – И в ней нет никакого смысла. - Как ты можешь такое говорить? – тихо возражает Кёнсу и садится напротив него, в большое, старое кресло. – Это прекрасное, яркое и удивительное чувство. Любить так… - Ты любишь меня, и разве тебе от этого хорошо? – прерывает его Чонин. Желание высказаться становится неконтролируемым, Ким пытается хоть как-то на это повлиять, но слова вылетают изо рта прежде, чем он успевает хорошенько их обдумать. – Я знаю, как ты плачешь в ванной из-за того, что я не отвечаю на твои чувства. – Кёнсу вздрагивает и отшатывается. – Но ты все равно утверждаешь, что в этом есть что-то «удивительное»? Почему-то дыхание сбивается, и Ким продолжает, а его голос звучит все выше и надрывнее: - Все, кого ты любишь, рано или поздно бросят тебя. Кто-то по своей воле, потому что ты им надоешь, а кто-то по иной причине, но суть не изменится. Ты любишь их, а они уходят. Навсегда, умирают, исчезают, и с этим ничего нельзя поделать. Остается лишь огромная зияющая рана внутри, которую ничем невозможно заполнить. И больно так, что хочется, чтобы это прекратилось раз и навсегда, чтобы кто-то сделал так, чтобы все это закончилось. Знаешь, как когда тебе вкалывают лошадиную дозу какого-то лекарства, и спазм проходит? С ранами внутри, вот здесь, - Чонин касается зудящей кожи на левой стороне груди, - такое не проходит. Они гниют и разлагаются, пока не добивают тебя окончательно. Почему-то на лбу выступает холодный липкий пот, и Ким смахивает его тыльной стороной ладони. До смотрит на него, не мигая, и Чонин ждет, что тот опять заведет одну из привычных ему речей о том, как все, что он говорит, неправильно и бездушно. Но вместо этого До подается вперед и тихо спрашивает, заглядывая ему в глаза: - Скажи, Чонин, ты когда-нибудь любил? Не отвечай ему, шепчет подсознание. Вопрос наглый и беспардонный, ты совершенно не обязан что-то ему говорить. Не пытайся вспомнить, Это может проснуться. - Я любил своих родных, - медленно отвечает Ким. – Любил друзей, любил того же Ифаня. Маму, папу, бабушку, дедушку, собаку, всяких там теть и дядь. - А еще? – Он понимает. Ничего не говорит, не давит, но будто бы знает. - Я любил одну девушку.- Почему-то слова даются ему мучительно тяжело. Как будто кто-то стискивает челюсти мертвой хваткой так, что каждый звук выходит изо рта медленно и с трудом. – Это было давно, два года назад. - Она тебя бросила? – спрашивает До, и Чонину хочется закрыть глаза и отключиться от реальности. Этот разговор слишком изнуряет, до неприятной тяжести в груди. - Нет, - помедлив, отвечает он. – Мы встречались несколько лет, еще со школы. У нас были прекрасные отношения, как я помню, я был по-настоящему счастлив. У нас совпадали музыкальные вкусы, мы любили фильмы Аллена и холодный американо, а еще планировали пожениться и поехать в свадебное путешествие на Кубу, где танцевали бы сальсу ночи напролет. Перед глазами возникает ее смутный образ. Она любила меняться и часто перекрашивала волосы. Алый, светлый блонд, иссиня-черный – ей шли абсолютно любые оттенки. - Один раз мы с ней шли вечером из кинотеатра, и на нас напал грабитель. Он приставил ей нож к горлу и сказал, что если я не отдам ему деньги, то он ее убьет. Я стал доставать бумажник из кармана, она внезапно начала кричать, он отвесил ей пощечину. Я было бросился к ним, и в этот момент он перерезал ей горло.- Картинка перед глазами настолько явственная и четкая, что Чонин невольно жмурится. – Раз, и все. Красная кровь на снегу, ее бездыханное тело в сугробе, а он стоит и таращится на нее, явно не понимая, что только что произошло. И ее глаза, которые смотрят на Чонина с нескрываемым удивлением, неверием, ужасом и упреком. Рядом раздается тихий всхлип, и Ким выныривает из пучины раздумий. До смотрит на него расширенными, наполненными слезами глазами и прижимает руки ко рту. - Только не смей плакать, - говорит Чонин и ощущает, как нутро наполняется усталостью. Будто он только что пробежал километровый кросс, отчего тело покрывается испариной, а сердце стучит быстро и нервно. – В этом нет никакого смысла. - Не могу, - жалобно говорит Кёнсу и судорожно всхлипывает. – Я не должен был тебя об этом спрашивать. Это слишком… Он не договаривает и сипло шепчет, закрывая лицо ладонями: - Прости меня… Прости меня, пожалуйста. Спазм с левой стороны груди становится невыносимым. Чонин думает, что нужно принять валокордин, постоянные перепады давления и погоды плохо влияют на его организм. Кёнсу плачет, тихо, будто щенок, и смотреть на него такого неприятно. Не потому, что он некрасивый. Просто спазм почему-то усиливается. - Не надо переживать, - говорит Чонин и качает головой. – С этим уже ничего не поделаешь. Он придвигается ближе к До и, помедлив, касается рукой его волос. У нее они были длинными и темными, пахли орхидеями и морской свежестью. Она не любила сладкие приторные запахи, и за это она ему очень нравилась. - Меня положили в больницу, - нарушает молчание Ким. – Долго лечили, но ничего не помогало. До сих пор помню, что было очень херово, так что я больше не мог это терпеть. Было больно, стыдно, перед глазами постоянно возникало ее лицо, и хотелось перерезать себе горло к чертям, чтобы отправиться к ней и вымолить у нее прощение. Я продолжал ее любить, но сказать ей об этом больше не мог. Ко мне приходили ее родители, и я понимал, что больше всего на свете им хотелось, чтобы я сдох вместо нее и что они считают меня во всем виноватым. - Ты ни в чем не виноват, - тихо говорит Кёнсу. – Что ты мог сделать? - Всегда можно что-то сделать. – Чонин машинально смотрит на стоящий напротив папоротник. Папоротник зовут Брюсом Уиллисом, и имя совершенно ему не подходит, потому что его прототип лысый как коленка. – Я мог бы успеть, я мог бы быстрее достать эти чертовы деньги, я мог бы сказать что-то, что могло ее успокоить, чтобы она не кричала. Из любой ситуации можно найти выход, но я не смог абсолютно ничего. Я помню, как она тогда на меня смотрела, умирая, будто спрашивала, как ты позволил этому случиться? Почему ты, черт возьми, ничего не сделал? Ее родители говорили мне, что я ни в чем не виноват, что я бы все равно не успел добежать, но мне было понятно, что они оба ненавидят меня всей душой. Потому что я лежу тут в палате живой и невредимый, а ее больше нет. И тогда во мне что-то надломилось. Кёнсу вздрагивает и поднимает голову. Чонин смотрит на него в упор и, морщась от спазма, монотонно заканчивает: - Что-то будто ушло. Как море осушили, осталась только пустота. Я просто понял, что чувствовать – больно, и потому организм правильно сработал на угрозу. Я перестал ощущать эмоции, и боль ушла. Ушло чувства стыда и горечи, осталась лишь приятная холодная пустота. И жить сразу стало намного проще и легче. По крайней мере, теперь я мог спокойно смотреть им в глаза. Воцаряется тишина, прерываемая лишь неровным прерывистым дыханием Кёнсу. Чонин тянется и берет со столика упаковку обезболивающего и выпивает таблетку, ощущая на языке неприятный горький привкус. Внезапно его руки касаются чужие теплые пальцы, и До тихо шепчет: - Ты ни в чем не виноват. Ни в чем… Как ты мог себя в чем-то винить? Почему ты взвалил на себя такую тяжкую ношу? У него в глазах слезы, а губы слегка дрожат, и Чонин понимает, что он сдерживается с огромным трудом. До Кёнсу чувствует его боль как свою, пусть даже и загрубевшую и практически неуловимую. Спазм становится слабее, видимо, таблетки начинают действовать, вяло думает Ким и швыряет упаковку на диван. Он откидывает голову назад и закрывает глаза, вдыхая пахнущий цветущими гортензиями воздух. - Спой мне, пожалуйста, ту колыбельную, которую ты сегодня пел в душе, - говорит он и чувствует, как пальцы Кёнсу мягко сжимаются на его запястье. – Мне нравится, как ты поешь. У До красивый голос и теплые ладони. Спазм усиливается, но теперь он какой-то другой, совсем не раздражающий. Чонин засыпает у него на плече. Как когда-то в далеком детстве, спокойно и крепко, как не засыпал уже очень давно. ******** - Хочешь мороженого? – спрашивает Кёнсу, и Чонин отрицательно качает головой. - Жарко очень, - бормочет он себе под нос. – А мороженое сладкое, от него потом еще больше захочется пить. - Можно купить какой-нибудь сорбет, - предлагает До, и Ким слегка щурится от яркого солнца. - Зеленый чай с бобовой пастой, - наконец говорит он. – Мне всегда нравился именно этот вкус. В последнее время они часто, практически каждый вечер выбираются куда-то вдвоем. Ходят в кино на однотипные комедии, на которых Чонин всегда закатывает глаза и скучающим голосом комментирует многочисленные режиссерские ляпы, и над этим До смеется намного громче, чем остальные зрители над актерскими гэгами. Гуляют по улочкам маленького городка, иногда по несколько часов сидят на пристани, где читают книжки, или, как сейчас, направляются в парк, который находится всего в нескольких минутах ходьбы от их квартиры. Ифань не возражает, говорит, что это полезно для общей адаптации. Кёнсу любит их вечерние прогулки, потому что именно в такие моменты он ощущает себя нормальным. Вокруг так много людей, пожилых дам с собачками, женатых пар, держащих за руки весело смеющихся детишек, подростков, оживленно переговаривающихся между собой, - никто из них и не подозревает, что у Чонина и Кёнсу распухшие от многочисленных записей, бланков и справок истории болезни. Они сливаются с толпой, и в такие моменты До чувствует, как гнетущее чувство боли становится чуточку меньше. Проходящая мимо молоденькая девушка смотрит на Чонина с нескрываемым интересом. Ким равнодушно смотрит на нее в ответ, и она кокетливо улыбается, накручивая на палец рыжеватый локон. - Все вокруг улыбаются, - говорит Чонин, отворачиваясь от девушки. - Это как-то странно. - Ничего странного. - Мороженое приятное на вкус, и Кёнсу закрывает глаза и поудобнее устраивается на мягкой траве. Они расположились в тени раскидистого дерева, где практически не чувствуется летний зной, и До расслабляется, оперевшись спиной о ствол. - На улице такая чудесная погода, - говорит он и, открыв глаза, смотрит на Чонина. Тот сидит напротив, освещенный солнечными лучами, и Кёнсу любуется его красивым лицом, светло-каштановыми волосами и широкими плечами, которые не скрывает мешковатая рубашка в синюю клетку. – Все они счастливы, потому что наслаждаются жизнью. В такие моменты хочется улыбаться. Ким молча смотрит на мороженое в своей руке. Затем неожиданно задумчиво бормочет, поднимая глаза на Кёнсу: - Мне сейчас комфортно и хорошо. Значит ли это, что я должен улыбаться? Он похож на несмышленого ребенка, только-только начинающего делать первые шаги в этом огромном и жестоком мире. До ощущает болезненный укол в груди и, кивнув головой, решительно говорит: - Знаешь, как говорят китайцы? «Если хочешь стать веселым, улыбайся, и улыбка сама прирастет к тебе». Давай, попробуй. Чонин раздвигает губы в знакомой гримасе, и Кёнсу невольно вздрагивает. Вновь это фальшивое фарфоровое лицо, от которого у До по коже бегут мурашки. - Не так, - тихо шепчет он и протягивает руки к Чонину. Пальцы ласково оглаживают смуглую кожу, очерчивают контур губ, и До думает о том, какой же он все-таки красивый. – Улыбаться надо не потому, что надо, а потому, что хочется. - Мне не хочется, - почему-то тоже шепотом говорит Ким. - Хочется, - уверенно отвечает Кёнсу. – Просто ты сам еще этого не понимаешь. Попробуй. - Голос слегка срывается, и До чувствует, как быстро колотится сердце от предвкушения чего-то действительно важного. Чонин смотрит на него не мигая. Внезапно уголки губ вздрагивают, и Ким расплывается в улыбке, неловкой, дурацкой, но совершенно не похожей на ту вымученную фальшивую гримасу, которую привык видеть Кёнсу. В этой улыбке все еще нет настоящих чувств, но есть что-то такое, отчего перед глазами До сразу возникает Чонин из прошлого, юный, искренний, счастливый. Сердце екает, и Кёнсу шепчет, ощущая, как глаза становятся влажными: - Вот так. Ты же чувствуешь, да? Чонин молчит. Затем неожиданно подается вперед и тихо говорит, обдавая губы Кёнсу жарким дыханием: - По закону жанра я должен тебя поцеловать. До замирает. Море внутри бушует и вздымается огромными солеными волнами, Кёнсу сглатывает и еле слышно спрашивает: - И что ты сделаешь? - Я не люблю романтические комедии. - На секунду становится очень больно, но затем Чонин добавляет: – Но почему-то это кажется мне абсолютно логичным. Губы Кима пахнут мороженым с ароматом зеленого чая и бобовой пасты. Кёнсу закрывает глаза и ощущает, как кожу нагревают теплые солнечные лучи. И до боли в груди хочет, чтобы это мгновение, когда нутро переполняет абсолютное безграничное счастье, длилось вечно. ******* Это случается неожиданно. Чонин слышит громкий звон на кухне, где Кёнсу готовит ужин, и меланхолично думает, что, наверное, До уронил чашку или тарелку. Но что-то будто толкает его в спину, и Ким со вздохом поднимается с дивана и медленно идет в сторону источника звука. На полу то тут, то там лежат крошечные хрустальные осколки. Чонин узнает в них останки помпезной вазы, которую, по словам Ифаня, Ву когда-то подарил один из родственников пациентов. Вычурно дорогая и роскошная вещь никогда не нравилась Ву, и потому он оставил ее здесь, где бывал редко и нерегулярно. Посреди кухни стоит Кёнсу. Тонкие руки дрожат, спина сгорблена, а сам До выглядит так, будто вот-вот рухнет прямо посреди комнаты. Он поднимает голову и смотрит на замеревшего Чонина расширенными, безумными глазами. - Я не нарочно, - внезапно шепчет он, судорожно прижимая кулаки к груди. – Я сделал это не нарочно, прости меня, пожалуйста. Только не бей меня, прошу, не бей, не бей! Его голос срывается, и Кёнсу оседает на колени, громко поскуливая. Вид у него совершенно безумный, До похож на сломанную куклу, и ноги Кима сами собой бросаются к бьющемуся в припадке Кёнсу. - Что ты делаешь? – бормочет Чонин, хватая До за подбородок и приподнимая его голову. – Это всего лишь ваза. - Прости меня, папа, - кричит Кёнсу, глядя на него стеклянными, как у сомнамбулы, глазами. – Я буду хорошим мальчиком, я больше никогда ничего не трону, пожалуйста, пожалуйста!!! Плач переходит в визг, Кёнсу начинает дергаться в его руках, закатив глаза. Сердце Чонина стучит так быстро, будто вот-вот вырвется из груди, и он, размахнувшись, дает До пощечину. Голова Кёнсу дергается, и он, подавившись воздухом, затихает в объятиях Кима. Чонин слышит, как быстро бьется сердце в чужой груди, будто вспугнутая птица, и тихо повторяет, прижимая к себе дрожащее, влажное от выступившего пота тело: - Все хорошо. Ты ни в чем не виноват. Он не знает, сколько они сидят посреди хрустальных осколков в звенящей тишине. До утыкается лицом в его плечо тихо всхлипывает, судорожно цепляясь за ворот рубашки, и Чонин тихо спрашивает, аккуратно поглаживая До по плечу: - Так значит… отец? - Да, - глухо отвечает Кёнсу. – Папа всегда был очень строгим человеком, к тому же, он воспитывался в семье военных и не привык к сантиментам. Он стеклодув, широко известный в своей сфере, я бы даже сказал, настоящая легенда. Над каждой своей работой он трясся, будто курица над драгоценным яйцом, а я… - его голос срывается на сдавленный шепот. – Я был очень неспокойным и шебутным ребенком, сорвиголовой, вечно носился по дому, сшибая все на своем пути. Пару раз я бил его творения, и тогда он по-настоящему зверел. Кричал на меня как бешеный и пытался выпороть ремнем, но каждый раз вмешивалась мама или бабушка. Но однажды… - пальцы на рубашке Чонина сжимаются сильнее. – Однажды они уехали в гости к моей тете. Мы с отцом остались одни, а он как раз готовил работу к международной выставке. Огромную стеклянную скульптуру, как сейчас помню, какой она был громоздкой и монументальной. Отец работал над ней три месяца, говорил, что это лучшее его творение. Она называлась «Солнце». Нечто действительно прекрасное, потрясающее произведение из разных оттенков стекла. Кёнсу снова начинает дрожать, и Чонин прижимает его сильнее, непроизвольно, испытывая подсознательное желание стать ближе. До глубоко вдыхает и продолжает сдавленным шепотом: - Я разбил ее случайно. Тайком пробрался в его мастерскую, потому что очень хотел на нее посмотреть. Она казалась такой огромной и нереальной… Я и сам не понял, как прижал к ней руки. А подставка качнулась, и скульптура рухнула вниз и разбилась. До сих пор помню, как это было красиво… Настоящий дождь из красно-желто-оранжевых осколков… Его боль настолько сильная, что ее ощущает даже Чонин. Воздух будто наполняется вязкой чернотой, Ким судорожно вдыхает, а Кёнсу монотонно шепчет: - Он долго кричал на меня, а потом раздел догола и поставил посреди комнаты. Достал армейский ремень с широкой пряжкой и стал бить то тут, то там… Было так больно, что я сорвал голос от криков, я умолял его прекратить, но он настолько ненавидел меня в тот момент, человека, который разрушил его детище, что продолжал орудовать ремнем, как молотом. А потом он ударил особенно сильно, и я потерял сознание. А очнулся позже в больнице, где рядом со мной сидела заплаканная мама, бабушка и отец, который был совершенно седой. До замолкает и зябко ежится, стискивая себя руками. Чонин ощущает знакомый спазм в левой стороне груди и тихо спрашивает: - И с тех пор ты… - И с тех пор я такой, - отвечает Кёнсу. – Я не могу воспринимать вещи как раньше, я боюсь брать в руки хрустальные предметы, и со мной постоянно случаются припадки. Дело могло дойти до эпилепсии, но Ифань-сонсэнним вовремя взялся за мое лечение, и сейчас мне значительно легче. Но мне до сих пор страшно, потому что тогда, - его голос дрожит и срывается, – тогда мне опять могут сделать очень больно… Наконец-то Чонин все понимает. Разрозненные кусочки головоломки будто собираются воедино, и все становится на свои места. Вот почему в доме никогда не было хрустальных предметов. Вот почему Ифань отказывался говорить о причинах болезни Кёнсу, отвечая, что он сам должен об этом рассказать. О таких вещах действительно стоит узнавать из первых уст, чтобы в полной мере ощутить их тяжкий гнет. Странно, что Ву забыл про эту вазу, но тут, как говорится, даже у небожителей случаются роковые промашки. Он вспоминает хрустальную пепельницу в кабинете Ифаня и думает, что это удивительно. Удивительно, что даже настолько красивые вещи можно ставить выше родного и близкого по крови человека. - Это неправильно, - говорит Чонин и проводит кончиками пальцев по плечу До. – То, что он сделал с тобой, это неправильно. Все, что он тебе говорил, - это плохо. Это понимаю даже я, человек, не испытывающий нормальных человеческих чувств. Что-то щелкает в голове, и Ким встает с пола и подходит к стойке с кухонными принадлежностями. Порывшись, достает оттуда отбойный молоток и протягивает его замеревшему Кёнсу: - Бей. - Что бить? – тихо спрашивает До. - Все. – отвечает Чонин. – Все без разбору. Круши со всей дури, чтобы ни одной целой дощечки не осталось. Кёнсу смотрит на него с недоверием и страхом. Чонин размахивается и с силой бьет молотком по висящей на стене картине. Деревянная рамка разламывается на несколько крупных щепок, холст падает на пол, До громко вскрикивает, а Ким вновь протягивает ему молоток - Я сломал эту вещь, и ничего не случилось, - говорит он. – Мир не рухнул, понимаешь? Я не чувствую себя виноватым. И ты должен через это переступить. Он протягивает руку Кёнсу и добавляет: - Давай вместе? Некоторое время До смотрит на него не мигая. Тонкие руки слегка подрагивают, и Чонин всерьез опасается, что с Кёнсу сейчас снова случится припадок. Но внезапно До улыбается. Он хватает Кима за руку и рывком поднимается с пола. Чонин вкладывает ему в руку молоток. - Ты ни в чем не виноват, - тихо бормочет он и слегка поглаживает До по запястью. - Я ни в чем не виноват, - эхом отзывается Кёнсу. Руки начинают слегка подрагивать, До сглатывает и заносит молоток над стоящей на столе тарелкой. - Я ни в чем не виноват! – исступленно кричит Кёнсу, и Чонин вместе с ним опускает металлический предмет на керамический предмет. Тарелка разбивается с громким звоном, а До хватается за молоток обеими руками и с силой ударяет по кухонному шкафчику. Удар за ударом вся мебель и утварь превращаются в месиво из стекла, дерева и фарфорового крошева, Чонин наблюдает за тем, как раскрасневшийся До крушит помещение, и внезапно отчетливо понимает, что Кёнсу красивый. Даже сейчас, растрепанный, заплаканный, в полурасстегнутой, пропахшей потом рубашке, он выглядит так, что сердце Чонина невольно пропускает удар. В последнее время его сердце бьется слишком часто и гулко. Наверное, ему следует обратиться к врачу. - Я ни в чем не виноват! – руки До разжимаются, и молоток с грохотом падает на кухонный пол, оставляя в кафеле уродливую вмятину. Кёнсу громко всхлипывает и оседает на пол, прижимая руки к груди, и Чонин опускается на колени, обнимая его за плечи и прижимая к себе: - Я знаю, - тихо говорит он, сжимая зубы, потому что спазм в груди становится невыносимым. – И ты теперь это знаешь. Ни одна вещь не может быть важнее человека. Хоть и сломать человека порой значительно проще, чем какой-то «бесценный» предмет, который на деле ничего не значит. - Спасибо, - еле слышно бормочет До и утыкается лицом в его плечо. – Спасибо, спасибо, спасибо… Они сидят посреди разгромленной кухни, и кругом валяются покореженные останки местного убранства. Чонин обнимает Кёнсу и прижимает его так крепко, как это только возможно. Не потому, что это правильно и логично, а просто потому, что хочется. Кёнсу становится жизненно необходимым, как воздух, вода или пища. И почему-то у Кима совсем нет желания этому сопротивляться. ******* Ифань реагирует на разгромленную кухню удивительно спокойно. Молча осматривает руины, затем достает телефон и ласково говорит замеревшему Кёнсу: - Я не обещаю, что тут все быстро приведут в порядок, но к следующей неделе, думаю, мастера управятся. Ты ведь не против синего цвета? - Я… - заводит было До, собираясь сказать, что он чувствует себя виноватым, но Ву перебивает его: - Как насчет того, чтобы выпить чаю? Здесь, я думаю, этого сделать не получится, но в кафе напротив, насколько я знаю, подают неплохой молочный улун? Ты любишь молочный улун, Кёнсу? - Люблю, - бормочет растерявшийся До. Ифань обнимает его за плечи и мягко улыбается: - Вот и хорошо. Он не сердится, понимает Кёнсу, и нутро наполняется робким ликованием. Ифань не думает, что это отвратительно и неправильно, а уже тем более, не собирается его бить. Вместо этого Ву приводит его в кафе и поит вкусным и ароматным чаем. Долго болтает о каких-то кружках из ИКЕА, затем к ним подходит Чонин, который закатывает глаза, когда Ифань начинает показывать ему простой карандаш, который, как он сам выразился, взял во время своего последнего визита в популярный сетевой магазин. Кёнсу слушает их болтовню и ощущает, как море внутри успокаивается и мерно покачивается в такт ровному дыханию. Возможно, шторм появится на горизонте, но почему-то До уверен, что в этот момент он будет не один. Что-то между ними меняется. Незаметно и абсолютно неотвратимо, и Кёнсу ощущает это все сильнее и отчетливее. Что-то меняется в Чонине. Что-то меняется в самом До. Внешне все кажется неизменным, но Кёнсу чувствует, что они становятся намного ближе. Как волна, накрывающая скалистый берег, сливается с ним воедино, принимая его в свои объятия. Вместе с этим приходит и новая паранойя. Желание узнать о Ней, о бывшей девушке Чонина становится невыносимым, и Кёнсу не выдерживает и начинает осторожно задавать Киму вопросы. Она была красивой? Были ли у Нее какие-то особенные таланты? Была ли Она его ровесницей или чуть постарше или помладше? Чонин покорно отвечает, но по нему видно, что подобные расспросы отнюдь не вызывают у него бурного восторга. До мучается совестью, но контролировать себя не может. Слишком сильна его ревность к давно ушедшему в иной мир человеку. Он находит Ее фотографию среди бумаг Ифаня, в медицинской карточке Чонина, которую тот приносит на очередную консультацию. Снимок старый и не очень четкий, помимо Нее на фотографии можно увидеть огромное количество народу, но почему-то Кёнсу хватает одного взгляда, чтобы понять, что это именно Она. Красивое холодное лицо с точеными чертами, глубокие глаза, внимательно смотрящие на Кёнсу с глянцевой бумаги, отчего у того по коже пробегает липкая дрожь. Точеная фигурка, длинные темные волосы, черные джинсы и темно-синий свитер. Удивительно, но даже в таком простом наряде Она выглядит настоящей принцессой среди остальных расфуфыренных девиц. До молча смотрит на фотографию, обуреваемый множеством противоречивых эмоций. Жалостью, потому что снимок сделан незадолго до Ее гибели, и действительно ужасно осознавать, что Она покинула этот мир так рано. Горечью, потому что для Чонина Она всегда будет кем-то особенным. Завистью, потому что Она знала его другим. Нежным, ласковым, веселым, улыбающимся вот так беззаботно и открыто, как на кадре фотопленки. И ревностью. Жгучей и совершенно отвратительной. Кёнсу стыдится этого мерзкого чувства, но ничего не может с собой поделать. Она смотрит на него и улыбается так, будто Ей его очень жаль. И До едва сдерживается, чтобы не разорвать снимок на множество мелких ошметков. - Я видел Ее, - говорит он вечером Чонину и чувствует, как нутро разрывается от отвратительного болезненного спазма. – Она была очень красивой. Ким поднимает голову от книги и переспрашивает: - Она? – Он откладывает толстый том в сторону. – А, я понял… Где ты ее видел? - На фото, - лжет Кёнсу, - выпало из твоего личного дела, когда Ифань случайно уронил папку. - Он всегда сваливает все на край, - качает головой Ким. – Идиотская привычка. Воцаряется молчание. Внезапно Чонин вздыхает и спокойно говорит: - Ты спрашивал меня о Ней всю неделю. Тебе так интересно о Ней узнать? - Прости, - Кёнсу стыдно. До алеющих щек, до горького комка в горле, до влажных подрагивающих рук. – Я не должен был бередить старую рану… - Я ничего не чувствую… - пожимает плечами Чонин. – А даже если бы чувствовал… Он замолкает и некоторое время пристально смотрит на До. Затем складывает руки на груди и тихо продолжает: - Я бы, наверное, любил ее. И, возможно, мне было бы немного больнее. Но любил бы по-другому. Не как свою суженную, а как прекрасное воспоминание, как ту, кто всегда будет жить в моей памяти. Знаешь, как говорит моя бабушка? Люди живы, пока мы о них помним. Пока они не погребены под грудой ненужных пустых воспоминаний, пока их образ остается в наших сердцах. Она бы всегда была частицей моего сердца. Но я ее просто отпустил. Почему-то сердце Кёнсу стучит так быстро, будто вот-вот не выдержит и остановится. Чонин смотрит на него не мигая и медленно говорит: - Если бы я мог, я бы попробовал отпустить прошлое и просто быть счастливым. С другим особенным для меня человеком. До не сомневается, что он сможет. Чонин сильный, и, когда захочет, у него обязательно получится. Больше всего на свете Кёнсу хочет стать для него особенным. Он не знает, сможет ли, но он постарается изо всех сил. До больше не ревнует. Если Чонин отпустил, то ему тоже надо отпустить. ******* Он глухо стонет и выгибается, откидывая голову на плечо Чонина. Тот легко касается губами щеки Кёнсу и скользит рукой по члену, заставляя До рвано выдохнуть и прикусить нижнюю губу. Ким ловит себя на том, что наблюдает за выражением его лица, и ощущает, как болезненно пульсирует вставший член. Он возбуждается от одного лишь вида раскрасневшегося от нахлынувшего удовольствия Кёнсу, и это становится привычным. В последнее время он часто подмечает мелочи. То, как До слегка морщит нос, когда улыбается. Как он забавно пританцовывает, пока поливает цветы, как он обожает какой-то старый детский мультик про пингвина, который показывают с утра на одном из кабельных каналов. Он часто плачет над грустными мелодрамами, ненавидит кокосовую отдушку и, вот парадокс, совершенно не пугается триллеров и кровавых фильмов ужасов. А еще у него яркие карие глаза и темно-розовые полные губы. Тонкие выступающие ключицы и много-много тонких белесых шрамов на теле, но зато внутри их сейчас осталось намного меньше. У Кёнсу длинные ресницы, и, когда он стонет, по виску стекает крошечная капелька пота. Каждый раз Чонину хочется слизнуть ее кончиком языка, поддавшись странному желанию. Кёнсу в его жизни становится слишком много. Странного, чересчур эмоционального, порывистого и удивительно искреннего. Чонин говорит себе, что он должен держаться как можно дальше от Кёнсу, но все равно продолжает тянуться к нему, как ранние побеги тянутся к яркому теплому солнцу. До разрушает так старательно выстроенный душевный барьер. Медленно, буквально по крупице, но с каждым днем Чонин ощущает, что он становится все более хрупким и ненадежным. И вроде бы нужно этому противиться, но почему-то Ким этого не делает. Он обнимает Кёнсу, когда До кладет голову ему на плечо. Он спит с ним в одной кровати, слушая его мерное дыхание и обнимая его поперек туловища. Он ест вместе с ним мороженое с зеленым чаем, а еще иногда они вместе бьют посуду по вечерам. Кёнсу говорит, что море внутри него становится тихим и мирным, и смущенно улыбается, глядя ему в глаза. У Чонина сбивается дыхание и болит что-то глубоко внутри, и он глотает многочисленные антигистаминные средства и горькие пилюли от изжоги, силясь справиться с подступающими спазмами. До Кёнсу неправильный. Но Кима это перестает волновать. - Я готов, - врывается в его сознание сдавленный стон До, и Чонин встряхивает головой. Кёнсу опирается на колени и замирает, и Ким молча скользит взглядом по его худой спине с выступающими позвонками. Сердце в груди болезненно екает, и Чонин хватает его за плечи и переворачивает на спину. Смазано прижимается губами к его губам и шепчет, глядя в чужие расширенные зрачки: - Я не хочу так. Я хочу видеть твое лицо и смотреть в твои глаза. Кёнсу моргает, а затем улыбается, так что живот снова подводит, и Ким едва сдерживается, чтобы не потянуться за знакомым флакончиком с таблетками на тумбочке. Это похоже на помешательство, но Чонину наплевать. Он ненормальный. Ему можно. ******* Что-то должно случиться, говорит себе Чонин и залпом выпивает очередную обезболивающую таблетку. - Тебе нужно показаться врачу, - обеспокоенно говорит До и смотрит на него с нескрываемым волнением. – Ты в последнее время постоянно глотаешь эти пилюли. Ну, не может у человека все время болеть сердце! Завтра я скажу обо всем Ифань-сонсэнниму, и мы отвезем тебя в клинику. Это ты всему причина, хочет сказать Ким. Это рядом с тобой почему-то сердце начинает стучать слишком быстро, а желудок – сводить от болезненного спазма. Это рядом с тобой мне так неспокойно, но в то же время без тебя мне становится еще хуже. - Завтра сходим, - соглашается Чонин и морщится, потому что напряжение внутри нарастает. Что-то будто распирает его изнутри, как горячий воздух резиновый шарик, и Ким задерживает дыхание и машинально кладет руку Кёнсу на плечо. Сегодня они смотрят какую-то безумно слезливую мелодраму, которая недавно прогремела во всех кинотеатрах. Главная героиня – девушка секретного агента, которая ждет его с опасного задания. Шпион ошибается, и она попадает в руки его врагам, которые держат ее в заложницах до его прихода. Чонин отмечает, что девушка очень похожа на Нее. Те же длинные волосы, темные глаза, точеные черты лица и незримая хрупкость, несмотря на то, что внешне она кажется холодной и неприступной. Сердце вновь болезненно щемит, и Ким было тянется за очередной таблеткой, но замирает, потому что кадр на экране сменяется следующим, намного более захватывающим. Он врывается в помещение, и главарь бандитов, вовремя сориентировавшись, хватает девушку и приставляет пистолет ей к виску. Шпион кричит, чтобы он не трогал ее, бандит в ответ скалится и говорит какие-то шаблонные дурацкие слова о карме и должном наказании, а девушка смотрит на своего возлюбленного широко распахнутыми, неверящими глазами. У Чонина возникает стойкое чувство дежавю, а шпион тем временем бросается на бандита с вытянутыми руками, видимо, намереваясь, выбить у него из рук пистолет. - Ты же все равно знаешь, что не успеешь, - насмешливо говорит тот и нажимает на спусковой крючок. – Что бы ты ни попытался сделать, ты все равно не сможешь ее спасти. Ты ничего не успеешь сделать, ничего! И у тебя остается два выхода, жить с этим до скончания веков или сдохнуть следом за ней! - Живи, - одними губами говорит она, глядя на него в упор. – Обязательно живи. Помни обо мне и ради меня будь счастливым. Жи… Раздается звук выстрела, и она медленно падает на грязный бетонный пол. Темные волосы рассыпаются по сероватой поверхности, по которой медленно растекается алая, вязкая, похожая на сироп кровь, Чонин наблюдает расширившимися зрачками за происходящим на экране, и в голове яркой вспышкой возникает воспоминание из прошлого. Давно погребенное под грузом вины и гнетом кошмарных образов, сейчас оно становится таким ярким и реальным, что Ким будто снова видит ее перед собой, живую, теплую, пахнущую своими любимыми мягкими духами. - Если случится так, что я умру раньше тебя, - говорит она, слегка прищуриваясь. – Пожалуйста, не хорони себя заживо. Ни в коем случае не пытайся отгородиться от горечи, а переживи ее, перетерпи, а потом – живи как можно более счастливо и ярко. - Зачем ты о таком говоришь? – качает головой Чонин и берет в руку ее маленькую ладонь. Губы касаются запястья, того места, где мерно бьется пульс, и Ким наблюдает за тем, как она делает глоток из большой чашки с травяным чаем. – Ты же совсем еще молодая. Мы с тобой умрем в один день, когда будем старенькими, держась за руки и наблюдая за бегающими по лужайке внуками. Вопреки обычному, она не улыбается. Слегка качает головой и пристально смотрит ему в глаза: - Никогда не знаешь, как повернется жизнь, Чонин. Если так случится, что кто-то из нас покинет этот мир чуть раньше, а может, даже и не чуть… Не знаю, как ты, а я меньше всего на свете хочу, чтобы ты после этого просто отживал отмеренный тебе срок. Не хочу, чтобы ты закрывался от остальных, съезжал с катушек, я хочу, чтобы ты прожил счастливую, яркую жизнь. Чтобы встретил кого-то еще, кого полюбишь, как когда-то полюбил меня, потому что жить без любви невозможно. Чтобы ты вспоминал меня в особенно радостные моменты и иногда немного обо мне грустил. Вот такое у меня есть эгоистичное желание. - Если я умру раньше, - немного помолчав, говорит Чонин. – Я тоже хочу, чтобы ты была счастлива. Если честно, то мне даже думать об этом немного странно, но… - А и не надо об этом думать, - смеется она и снова становится похожей на привычную себя, - просто имей это в виду. Она протягивает ему руку с оттопыренным мизинцем и говорит: - Обещаешь мне, что будешь счастлив? Чонину даже не хочется об этом думать. Жизнь только начинается, яркая, красивая, полная увлекательных приключений и событий, она сидит напротив него, реальная и осязаемая, и нет никакого желания беспокоиться о таких серьезных, а, главное, пугающих вещах. Что-то екает в груди, и Ким протягивает ей руку в ответ. Они неловко трясут мизинцами, и Чонин покорно повторяет: - Обещаешь мне, что будешь счастлива? - Обещаю, - кивает она и улыбается. Немного грустно, но удивительно маняще. Ким думает, что обязательно запомнит эту ее улыбку и сохранит в глубинах памяти. Чтобы вспоминать в те минуты, когда будет особенно грустно. А пока все хорошо. Настолько хорошо, что в это даже не верится. - Чонин! – кожу обжигает резкая боль, и Чонин моргает, встречаясь взглядом с побледневшим Кёнсу. До хватает его за плечи и кричит, наклоняясь ниже: - Чонин, тебе дурно? Это сердце, да? Только держись, я сейчас вызову «Скорую», и… - Внезапно он резко осекается и почему-то шепотом говорит. – Чонин, ты… плачешь? Слезы стекают по щекам и оседают на ковре некрасивыми мокрыми отметинами. Ким смотрит на растрепанного, иссиня-белого Кёнсу и ощущает, как что-то в груди ломается с беззвучным треском, который для Чонина звучит громче иерихонской трубы. Барьер рушится и тут же исчезает, погребенный под лавиной нахлынувших безумных, неконтролируемых чувств. Море внутри Чонина ликует и бушует, заполняя своей бескрайней синевой выжженную пустоту, оно неконтролируемое и такое огромное, что Ким захлебывается, с головой погружаясь в его волнующуюся пучину. Он утыкается лицом в плечо замеревшего Кёнсу и судорожно всхлипывает, пытаясь восстановить срывающееся дыхание. Тот на мгновение замирает, затем прижимает его к себе, крепко-крепко, так что Чонина захлестывает с головой волной безумной, ничем не сдерживаемой нежности, и он неловко прикасается губами к ключицам Кёнсу. Спазмы в груди были не из-за колебания давления или неблагоприятных природных условий. Сердце болело не из-за стресса и чрезмерной умственной нагрузки. Любить – больно, и с этим агоническим состоянием не справиться никаким горьким пилюлям с длинными названиями и рядом противопоказаний. Чонин давно уже успел об этом забыть. О том, насколько безграничным и мучительным может быть это чувство. - Я тебя люблю, - шепчет он и поднимает на Кёнсу заплаканные глаза. – Очень-очень сильно. Я пока не знаю, как это объяснить, я не понимаю, как мне это контролировать, но… - Голос срывается, и Чонин протяжно стонет, хватаясь подрагивающими руками за плечи До и судорожно всхлипывая. – Черт возьми, как же это плохо! Как же, мать твою, это хорошо! Кёнсу ничего не говорит. Только крепче прижимает его к себе и касается губами влажных от выступившего пота волос, и этот немой жест говорит Чонину больше, чем самые красивые и яркие слова. Он вдыхает исходящий от Кёнсу запах и шепчет, практически теряя чувство реальности от переполняющих его эмоций: - Мы с тобой обязательно будем счастливы, Кёнсу. И не потому, что я обещал, а потому, что мы этого достойны! Мы будем счастливы, слышишь? Ты и я, вместе, вместе! Больше всего на свете До хочется заплакать. Громко, во весь голос, чтобы хоть как-то справиться с бушующими внутри эмоциями. Но он молчит и только крепче прижимает Кима к себе, поглаживая его по подрагивающим плечам. Чонину больно и страшно, и ради него Кёнсу должен быть сильным. И потому он стискивает зубы и ничего не говорит, смаргивая выступившие на глазах слезы. Они оба достойны того, чтобы быть счастливыми. И, кажется, призраки прошлого наконец-то не имеют ничего против. ******* - Многие специалисты говорят, что гомосексуализм – это тоже форма психического заболевания, - говорит Ифань и отпивает из своего стакана холодный макиато. Чонин испытывает легкое желание дать ему подзатыльник и смотрит на Ву с нескрываемым скепсисом. - Хватит нести всякую хрень, - отвечает он и с наслаждением потягивается на солнце. – И только не говори, что решил использовать нас с Кёнсу в качестве подопытных кроликов. - Вы слишком нервные и вспыльчивые, - кривится Ифань. – Для таких целей мне вполне подойдет Сехун. В голове возникает образ О, который сменяется неприятными воспоминаниями. Ким вздрагивает и ощущает болезненный укол, а Ву, заметив его состояние, говорит: - С ним все хорошо. Представляешь, он связался с нашим новым медбратом Луханом, и теперь они собираются жить вместе. - С этим хорошеньким кукольным мальчиком? – напрягает память Чонин и изумленно округляет глаза. - Педерастия в моей клинике передается воздушно-капельным путем, - вздыхает Ифань. – Они оба ебанутые, понимаешь? Лухан с его пугающей манерой неожиданно возникать из-за угла, и Сехун со своими многочисленными обсессиями. - И как он реагирует на то, что он… - начинает было Ким, но замолкает, потому что сложно подобрать нужные слова. Ифань ставит стакан на лавочку и пожимает плечами: - Говорит, что любит, и они вместе со всем справятся. И, кстати говоря, у Сехуна наблюдается ярко выраженный положительный сдвиг. Думаю, еще пара месяцев терапии, и он забудет про свои привычки резать еду на определенное количество кусков и хлопать себя по всяким местам, когда выходит на улицу. Вообще, - его голос теплеет, и Ву улыбается. – Это очень хороший год. Сехун почти нормальный, Исин подружился с Чанёлем и Бэкхёном и, возможно, мы даже устроим его на работу в небольшое издательство. Хорошее, хорошее время… Он замолкает, рассеянно наблюдая за тем, как по поляне, радостно смеясь, носятся с мячом детишки. Ким ощущает, как к горлу подкатывает горький комок, и тихо говорит: - Ты ведь все знал заранее, да? Что у нас все не просто так? Что он сможет сломать это внутри меня, да? Именно поэтому ты никогда ничему не удивлялся? Ифань молчит. Затем поворачивается и отвечает, наклоняясь к нему практически вплотную: - Может быть, и знал. А может, это просто стечение обстоятельств. Кто знает? – Чонин раздраженно вздыхает, и Ву неожиданно добавляет: – Ружье же все равно выстрелило. Правда, в обе стороны, потому что на курок вы нажали одновременно. Чонин бьет его по носу кулаком. Как когда-то в детстве, не так сильно, но достаточно ощутимо. Ифань падает со скамейки и некоторое время молча сидит, держась за покрасневший нос. Затем его лицо проясняется, и он шепчет, расплываясь в широкой улыбке: - Истеричная губастая девчонка. - Сейчас огребешь за это повторно, - бормочет Чонин и, подав ему руку, тянет на себя. Обнимает крепко и тихо говорит, ощущая, как нутро разрывается от переполняющего его чувства вины и благодарности: - Спасибо. - Сука, я сейчас расплачусь, - отвечает Ифань, щекоча дыханием его макушку, и Чонин смеется. – Если ты сам – сраный сопливый педик, то не делай его из меня, ублюдок. - Из тебя очень херовый врач, Ву Ифань, - отзывается Ким и слегка толкает его кулаком в грудь. – Понятия не имею, почему от тебя не сбежали все пациенты. Чувствовать странно и необычно, это как заново учиться ходить, но Чонин привыкает. Любовь, тоска, счастье, грусть, страх – все, что раньше воспринималось как одна сплошная серая масса, теперь приобретает яркие полутона, море внутри бушует и волнуется, особенно, когда рядом с ним Кёнсу. Чонина по-прежнему мучают спазмы с левой стороны груди, но теперь он понимает, что таблетки тут не помогут. Даже, если наглотаться ими до пустоты в душе. - Эй, там не было мороженого с зеленым чаем, но я купил нам по виноградному эскимо, - раздается позади крик, и Чонин оборачивается на звук. Кёнсу идет к ним, прижимая к себе бумажный кулек с мороженым на палочке, и улыбается, щурясь от яркого солнца. Сердце Кима сжимается от подступившей нежности, и Чонин молча любуется тем, как играют блики на его светло-каштановых волосах. Кёнсу учится чувствовать мягче и приглушеннее. Учится не винить во всех смертных грехах, и, разбивая тарелки, больше не плачет, видя перед глазами кошмарные картины из прошлого. У него на теле множество тонких белесых шрамов, но зато теперь его море внутри находится в штиле. - Иди к нему, - внезапно говорит Ифань. – Ну же, я же вижу, что у тебя внутри происходит что-то такое, отчего ты таращишься на него так, будто вот-вот расплачешься. Иди и забери у него это сраное эскимо, а потом можете пососаться на радость всем собравшимся в парке. Он вспоминает ее иногда. Порой становится немного больно, редко в душе просыпается чувство вины, легкое и щемящее, и тут же исчезает, сменяясь мягкой грустью. Если бы Чонин увидел ее снова, то он не стал бы плакать или оправдываться, виня себя в событиях давно прожитых дней. Да и какой в этом толк, когда порядочные люди всегда держат данные обещания? Он бы улыбнулся ей и сказал, что ему наконец-то хорошо. Что он любит, сильно, безумно, порой до боли, и что рядом с ним есть человек, с которым он может разделить все свои радости и горести. Что больше ему не пусто, а море внутри него теплое и ласковое. Он счастлив. Не потому, что нужно, а потому, что этого по-настоящему хочется. - Чонин!- кричит Кёнсу и радостно смеется, когда Ким подхватывает его на руки и начинает кружить в воздухе, крепко прижимая к себе. От него пахнет виноградом и мятой, карие глаза светятся детским восторгом и счастьем, Чонин опускает его на землю и шепчет, касаясь губами светлой кожи: - Я люблю тебя. Очень-очень сильно, ты же знаешь? Искренне и от всего сердца. Из самых глубин бушующего цветного моря. The End