Последняя исповедь

      Измотан до предела. Эта постоянная скачка с Северных угоди в Бостон выжимает все мои силы. Привязчивый запах лошади, и невыносимая болтовня какого-то тупицы из патруля, просто вывели меня сегодня из себя. Я не хочу показаться ноющим юнцом, вроде того, у которого никак не выходит заправить неисправный мушкет, однако жизнь этих, подосланных короной солдат, или грубиянов, жаждущих наживы в новых землях, не по мне. Как же я скучаю по театрам, бархатным занавесам, серебряным приборам, и по этикету. Хотя я и знаю, что в Англию мне больше не вернуться, все же грезы прошлой жизни не желают покидать меня. Порой я слышу навязчивый секстет из скрипичных и клавишных, или перезвон башенных часов, чувствуя запах Лондонских улиц. Как бы я хотел оказаться там с тобой. Показать тебе нашу жизнь, наш мир. Ты можешь представить себе густой туман, спускающийся с холмов, покрытых темно-зеленой травой, и проступающий вдали замок, разрывающий шпилями своих башен тяжелый тучи? Или стада овец, мирно пасущихся на безграничных равнинах, покрытых клевером, с проблесками фиолетового чертополоха, горделивых нарциссов и ярких тюльпанов? Можешь ли ты представить себе закат солнца, прячущегося за стенами каменной крепости, чья мощь и величие не дает забыть о славе наших предков?       Ты даже не поверишь, сколько всего сотворил человек за сотни веков, для своего удобства. Можешь себе вообразить, еще недавно, люди общались на дальних расстояниях при помощи голубей? Наш мир сильно изменился. Скоро, наверное, не станет этих трясущихся повозок, и жестких седел, и люди будут передвигаться без помощи лошадей. Однако, будущее строиться из наших поступков, и если я стану лишь мечтать, и потягивать противный виски, из грязного бокала дрянной гостиницы, этого будущего не наступит.       Не хочется рассказывать тебе всего, что со мной приключилось, поэтому буду краток. Весь последний месяц я провел на северо-западе, лишь изредка навещая Нью-Йорк. У меня было много работы, а время весьма успешно играло против меня. Я всего пару раз виделся с Чарльзом, однако, мне хватило этого, что бы понять, что дела нашего Ордена идут не плохо. Патриоты продолжали удачно проигрывать бой за боем, отступая и сдавая позиции. Признаюсь, я не понимаю, как Вашингтона еще не зарезали его же солдаты. Хотя, боюсь, и английские войска стали сдавать позиции. Неизвестно, как скоро это кончиться, но думаю, что независимость нового континента (еще пару десятков лет назад это звучало смешно) уже не за горами, и когда-нибудь мы будем говорить об америке с большой буквы. Однако, ты же знаешь, мне нет дела до короны, пускай эти каторжники, воры и убийцы строят здесь свою страну.       Понимаю, это не то будущее, о котором мечтаете вы, но поверь мне, людей с другим цветом кожи, по-настоящему не признают никогда. Человеку свойственно искать признаки отличия себя от другого, с тем что бы принизить его, пусть даже за то, в чем тот никогда не был виновен. Ваша свобода лишь мнимая тень, развевающаяся так же быстро, как утренний туман после восхода солнца. Но мы оба знаем тех, кто продолжит борьбу, и пусть, она никогда не увенчается успехом, одно ее существование делает жизнь не столь мрачной и беспросветной. Хотя я и делаю все, в помощь братству, это ничтожно. Вряд ли кто-нибудь, когда-нибудь даже словом упомянет о моем вкладе. Все скорее будут вспоминать меня, как великого магистра Ордена, и, признаюсь, меня это нисколько не смущает. Люди погрязли в глупости, неуважении и предрассудках, поэтому, пусть они лучше знают завуалированную ложь, чем мрачную истину, которую, для того чтобы хотя бы понять, необходимо мозгов чуть больше чем у курицы. Но, этим к сожалению, не может похвастаться и треть нашего населения.       Впрочем, я отвлекся. У меня нет не единого шанса на оправдание даже перед одним человеком, что же говорить о целом народе. Пусть я на веки останусь циничным, жестоким и беспощадным тираном. Сколько еще таких, кто унес свои истинные деяния вместе с собой в гроб, оставив в исторических летописях лишь то, что кому-то было угодно? Наш век безжалостен к тем, кому не хватает смелости раскрыть свои чувства вовремя, и кто обречен, тащить эту ношу до тех пор, пока судьба не решит, что от них уж больше нет никакого проку. Признаться, я по настоящему завидую тем безумцам, которые изо всех сил кричат о свободе, об истине, о революции, вкладывая в свои уста то, что на самом деле имеют на уме и в сердце; в то время как наши методы грязны, мерзки и гнусны, мы вынуждены шептаться, словно крысы, строить сложнейшие переплетения интриг и паутины заговоров, изощренности которых позавидовал бы любой паук; не в состоянии вести открытую борьбу. Мы ничтожны, мы слабы, сколь много не было бы у нас богатства и власти, у нас нет не сил не духу, что бы открыто заявлять о своих позициях.       Именно поэтому продолжаю поддерживать братство. Но подчиняясь, парализовавшей нас слабости и трусости, даже не могу сказать об этом Ему. Впрочем, он бы не поверил, даже расскажи я ему все свои планы. Он ни за что на свете не поверит ни единому моему слову. Так уж вышло, что с единственным, поистине близким мне человеком, я имею общего едва ли больше, чем ничтожный таракан с громовержцем Зевсом. Однако, я бы хотел, что бы ты знала, я горжусь им. Он вырос именно тем человеком, о котором потомки еще сотни лет будут вспоминать как о великом войне, сильном и храбром. Я надеюсь, он не отступит, и не уйдет в тень, как его отец. И ты должна гордиться нашим сыном, он предан своему народу, и готов защищать его до последнего вздоха, как раненая волчица свое логово – так же яростно и самоотверженно.       Помню, не более чем две зимы тому назад, наблюдал, за тем как он расправлялся с местными браконьерами. Быстро, бесшумно, ловко, словно полет орла. Проезжал мимо Джонстауна, спрятался за огромным валуном, и не мог оторвать взгляда от этого зрелища. Конечно, его движения еще не ловки, порой то нога соскользнет с замшелого камня, то удар кинжалом будет сильнее, чем необходимо, но ему просто нужны тренировки, годы, для оттачивания мастерства, наше искусство требует упорства и мужества. Видела бы ты, как он лазает по деревьям. Любая обезьяна отдала бы душу за такое мастерство. Его конечности словно становятся единым целым с ветвями, он в мгновение ока добирается до своих целей, и опускается на них смертоносным ударом, небесной карой. Некогда более, так сильно не возвышали меня чувства гордости и восхищения! Но вдруг, испугавшись того, что он обнаружит меня (а у него, кажется, чувства такие, же острые как у лисицы), я поспешил оседлать лошадь, и рысью по мягкому мху двинулся обратно.       Будучи в плену его дерзости, молодости и азартности, я несколько раз, едва не оказывался на обрыве своей миссии и своей жалкой жизни. Как бы мне хотелось видеть всех нас вместе. Боюсь, конец мой близок.       По прибытии с Северных владений привез с собой множество новостей и распоряжений. Хоть и из старого взвода нашего Ордена нас осталось не много, я уверен, что он прослужит еще сотни лет здоровой и отменной службы. По правде сказать, я еще месяцем ранее стал подготавливать дела для передачи Чарльзу. Он парень не глупый, но я знаю, что и его век уже на исходе. Мне нужно лишь выиграть для него несколько дней. Сам же я уже готов отдать жизнь на поддержание братства. Я знаю наверняка, пока я не умру, преподобный старый негр не успокоит свою душу, и не отдаст ее Богу, а стало быть, каждый миг моей жизни может стать последним. Я уже не в том состоянии, что бы грызться и бороться как бешеный пес, к тому же, твердо осознаю, что мой уход необходим, для общего дела.       Я не считаю братство ассасинов своим домом, своей отчизной, но раз тот, единственный, оставшийся в живых, родной мне человек избрал этот путь, я повинуюсь и молча, следую его выбору, который, к слову, не кажется мне таким уж гибельным и безнадежным. Я слишком много ужасного сделал в этой жизни, чтобы совершить еще больший грех, и встать не физически, но духовно против своего сына. Хотя, с горькой усмешкой на устах, могу заметить, он наверняка считает меня тем еще негодяем. Впрочем, как я уже говорил, мне это безразлично, хотя и горько осознавать, что мой сын никогда не узнает правды…       …Только что, попросил хозяйку гостиницы, за пару звонких монет отстирать мой камзол от запекшейся на нем крови то ли французов, то ли англичан – не помню. Скорчив прискорбное лицо, она принялась скрипеть, словно прогнившая испанская шхуна в шквал. Пришлось добавить денег, что бы приуменьшить ее высокомерие, которое мне кажется, в этой мерзкой девице и вовсе не уместно.       Хочу выглядеть достойно, когда все произойдет. Я уже, с большой долей вероятности могу сказать, что завтра все пройдет как по маслу. Рано утром, с первыми лучами солнца, которые для меня, я боюсь, окажутся последними, я выеду из «Зеленого дракона» и, в полной мере успев насладиться грациозным галопом, к вечеру окажусь в Нью-Йорке. Я уже передал Чарльзу все дела, и высказал все пожелания, какие я бы хотел, что бы он услышал. После прибытия в город, мне необходимо будет все еще раз проверить, и удостовериться, что миом планам ничто не помешает. Расставив солдат, и сделав вид, будто все как прежде я примусь ждать. Точно не могу сказать, как он решит напасть на крепость, для того что бы убить Чарльза. Возможно с моря. Он превосходный моряк. Я уже сотню раз благодарил Небеса за то, что они дали мне шанс проплыть пару недель под одними парусами с самым дорогим для меня человеком. Признаюсь, мне было не просто держать себя в руках, и не высказывать восхищения. Он воистину прекрасный моряк, видно весь пошел в своего деда. Словом, он чудесным образом унаследовал лучшие качества от своих предков, не взяв, пожалуй, не много терпения от меня. Но мне грех жаловаться.       После того, как он (предположим) решит напасть на крепость с моря, мне предстоит дожидаться его собственного выхода. А дальше дело будет за малым.       Время клониться к полуночи. Я бы хотел выспаться этой ночью, теперь, после этой письменной исповеди перед тобой, мне стало значительно легче. Конечно, это не просто смериться со смертью, тем более полученной от собственного же сына, однако хуже прогнивать свой век в заточении, в каком-нибудь дворце, зная, что стоит только высунуть нос, как тебя непременно зарежут, словно собаку, возможность на реабилитацию и амнистию уже упустив. Я, Хейтем Кенуэй, не тот человек, который хотел быть так закончить свою жизнь.       Осталось только подобрать последние слова. Лучше, что бы они были как можно резче и пронзительнее. Такие слова запоминаются крепче, чем банальное «прости…» или «тебе меня не понять…» Я знаю, что должен буду сказать что-то весомое, пылкое и острое как мой клинок. Это должно его ранить, ослепить, однако при этом остаться в его сердце навсегда. Нет смысла просить, желать, объяснять. Он уже сделал вывод обо мне, к тому же, человека описывают не его слова, а его поступки. Сын в достатке знает о том, что я делал (по крайней мере, публично), поэтому хриплые слова умирающего старика, какими бы жалостливыми они не были, не изменят его отношение ко мне. Могут лишь усугубить ситуацию тем, что он окрестит меня слабаком – а это уж совсем не то, что я бы хотел оставить после себя, хотя отчасти это и правда. Лучше я останусь для него негодяем, но никак не трусом.       В голове все крутиться секстет. Я позабыл его автора, быть может, вспомню к утру. Небо развеялось, наверное, будет солнечно. Чуть не забыл, я люблю тебя Гадзидзио, а для последних слов, я останавливаюсь на достаточно четко сформулированной, каноничной и самодостаточной фразе - «Нужно было убить тебя раньше».