Оставь меня нецелованным

Когда часы пробивают полночь, Гарри пробирается к сараю Луи, где парень должен дожидаться его, чего бы ему это ни стоило. Шаркающими шагами он приближается к аккуратному огороду, который всегда находится под пристальным присмотром миссис Томлинсон, его соседки. Ночная прохлада холодит кожу, сапоги быстро мокнут после пройденного ранее дождя, а Гарри вдыхает полной грудью воздух, чтобы вдоволь насладиться им сейчас. Вокруг него витает приятная свежесть и запах мокрой земли, который ему всегда-всегда будет напоминать родные деревенские края, где он проводит всю свою сознательную жизнь, помогая одинокой матери выращивать скот. Гарри нравится иногда остановиться посреди поля, глядя в беспросветную небесную гладь и мечтать: о чем-то таком нежном и ласковом; о чем-то сладком, даже приторном; иногда мечтать о губах Луи, которые для него — запретный плод, воображать, какие же они — манящие уста Луи Томлинсона, соседского сына. Но мечты, как и минутное наваждение, пролетают мимо него, и парень продолжает свой путь по шуршащей под ногами траве, видя вдалеке фигурку Луи. Он прислоняется к покосившемуся зданию, мягкое свечение керосиновой лампы придает его лицу (даже с такого расстояния) юность, которую молодой человек не утратил и по сей день. Меж его губ тянется травинка, и Гарри улыбается своим мыслям: это сто процентов тот самый Луи, который некогда помогает ему загнать обратно в стойло овец. — Здравствуй, Луи, — голос Гарри приятным рокотом проносится по округе, когда соседский мальчишка переводит на него свой взгляд, и улыбка появляется на его лице, даря парню напротив немного больше тепла, чем любая печка или даже солнце. Гарри влюбляется в этого мальчишку все крепче и крепче, и не может молчать об этом ни секунды, ни минуты (но должен, потому что это неправильно). Луи отпирает узенькую дверь, пропуская сначала Гарри, который в секунду скидывает пыльный плед на пол и усаживается на нем, оставляя больше места для Лу. Парень садится, ставит в их ногах керосиновую лампу и поглядывает на Гарри с блеском в глазах и легким румянцем на щеках, и Стайлс, буквально, силой одергивает свою руку, которая так и тянется, чтобы коснуться мягкой кожи. Луи просто смотрит на него без слов. Луи — мальчишка по сравнению с Гарри. Он немного наивен, он все также прекрасен, как и пять лет назад, когда девчонки из округи крутились вокруг Гарри, размахивая ляпистыми и непривлекательными юбками, зазывая его на танец в местной забегаловке, а Гарри каждый раз отказывался, каждый раз говорил о том, что ему нет совсем дела до их танцев и уходил в ночи к Луи, где они запирались в сарае (как и сейчас) и говорили обо всем. Когда крыша прохудилась, а было теплейшее лето, они смотрели на звездное небо и иногда выискивали сотни созвездий, открытых миру. На самом деле, Гарри знал только Созвездие Большой Медведицы, но это совсем ему не мешало заставлять Луи смеяться над чем-то глупым и непринужденным. Девушки, на удивление Гарри, никогда не вились вокруг Луи, а сам Стайлс замечал, как парень провожает их взглядом, когда они только приближались к соседу Лу. И в груди Гарри теплится надежда, что все, что чувствует он сам — взаимно. И они иногда сидят в этом маленьком сарайчике без слов и движений, просто иногда легкий ветер треплет их волосы, пробираясь сквозь щели, и Луи прикрывает блаженно глаза, словно прозорливая рука пробирается между прядями в его волосах и наглаживает его, словно кота. И Гарри так любит наблюдать за ним в такие моменты. И его мечтой — той далекой и неосуществимой, все еще является коснуться этих губ, изогнутых в улыбке, своими губами. — Я тут слыхивал, — Луи откидывает травинку в сторону, и черты его лица прячутся в тени, когда парень отворачивается от огня, впиваясь взглядом в глаза Гарри, который быстрым движением поправляет волосы, лезущие в глаза (они были коротки для него, но недостаточно, чтобы убирать их назад), — что надвигается война, — голос его ломается, но все так же звонок. — Откуда, Лу? — Гарри кусает губы. Великобритания сильна, как никогда, и он знает, что все может разрушиться при неправильной тактике. Но их страна — его любимая страна — выживет всегда и везде. Гарри знал одно — с фронта вряд ли можно вернуться. Страна-то жива останется, несомненно, но солдаты — нет. Сомнения, они, буквально, подстерегают на каждом шагу, на каждом лишнем движении, и все: ты покойник. — Откуда слухи? — Да были тут одни, — Луи усмехается недобро, — вояки. Расспрашивали сколько у нас мужчин в деревне, что с промыслом, как и что... и Гарри... я думаю, что война настигнет нас быстрее, чем мы успеем распрощаться с тобой. — Война, может, минет нас стороной, — проговаривает Стайлс (почти) уверенно, — деревни не бомбят, Лу, ты же знаешь из рассказов... — Не минет, Гарри, — голос Луи уже не звонкий, а глухой, словно молвит он через толщу воды, — потому что я знаю тебя, знаю себя и других парней. И Гарри смолкает на полуслове, потому что Луи-то правый. Прав так, как никогда ранее, и Гарри горько на душе, и он позволяет себе (на секунду) протянуть руку к руке Луи и переплести их пальцы, а Луи только смотрит в его глаза, и голубые омуты буквально затягивают Гарри в свою глубину. Мурашки гуляют по его телу, когда Луи только сжимает его пальцы (не отталкивает) и готов выслушать все, что скажет ему Стайлс. — Пообещай мне, что ты не сунешься на фронт, — Луи хочет возмутиться, непонимание и злость уже начинают бурлить в его крови, когда он сжимает с силой пальцы Гарри, не понимая его слов (их значения), — пообещай, что останешься здесь и поможешь нашим матерям, ладно? Поможешь им не загубить себя. Потому что, если кто-то останется из нас здесь, им обеим будет проще, Лу. — Почему не можешь остаться ты? — Потому что ты знаешь меня, — Гарри шепчет тихо, невнятно, и лбом прижимается ко лбу Луи, который покрывается испариной во время разговора (тут, все же, душно). Гарри сжимает его пальцы, словно пытается ему их переломать, а Луи только кусает губу, зажмуривается. — Я не смогу сидеть здесь, я умчусь за тобой, плюнув на все свои предубеждения, и я найду тебя в любой роте, в любом взводе, я переверну горы, чтобы вновь оказаться рядом с тобой. Потому что я зн... — Думаешь, я не сделаю так? Я слабохарактерный, да?! — Луи перебивает его. — Я знаю, что ты не сможешь меня подвести, — шепчет Гарри, словно снаружи враги, которые ведут разведку. — Знаю, что ты сможешь присмотреть за всеми в мое отсутствие, и, дай Бог, все минет вас. — Никто даже не объявлял войны, а мы с тобой клянемся в вечном, — Луи усмехается после его тирады. — Потому что потом просто может не оказаться нужного времени. В воздухе витает прежняя свежесть, и Луи оглядывается по сторонам, где пробиваются солнечные лучи сквозь реечки сарая, и гасит керосиновую лампу, отставляя ее в тени. Луи кусает губы, а в голове его все еще бьются, как загнанные птицы, слова Гарри о времени, и парень, честно-честно, на секунду хочет прижаться губами, но понимает, что не должен. И он выходит с Гарри на улицу, где ноги мокнут и вязнут в грязи, а алые лучи окрашивают лицо Гарри в приятные цвета, и Луи замирает на секунду, не понимая, как такой парень оказывается рядом с ним. Луи кусает губы. — До завтра, Лу? — голос Гарри нарушает рокот кузнечиков. — Завтра я приду в полночь. — Буду ждать, Гарри, — и Луи отворачивается, а Гарри отодвигает ветхую калитку, что своим скрипом может разбудить даже чутко спящего человека, и уходит в свой дом, где мать уже просыпается, чтобы выдоить коров. И он, все тот же Гарри, каким был и вчера, и позавчера, умывается и ложится на мягкую подушку, закрывая глаза и представляя губы Луи: такие мягкие, нежные и нужные; до безобразия нужные.

***

Когда Гарри мчится к Луи по проселочной дороге, солнце в зените, и по его лицу градом катится пот. Парень, пока добегает до дома Томлинсона, выдыхает вовсе, а на встречу ему мчится сам Луи, который, наверняка, сидит до этого момента на лавочке. Радио, выглядывающее из окна, ужасно барахлит. Гарри сгребает его в охапку, носом утыкается в его шею и вдыхает запах Луи (тот, каким он помнит его все это время). Томлинсон только прижимается к нему всем телом, вдавливает себя в Гарри, и из глаз его катятся слезы. — Ты остаешься, — говорит Стайлс, пальцами впиваясь в спину парня, — ты проследишь за ними. Миссис Томлинсон, добродушная и родная миссис Томлинсон, стоит перед двумя парнями с лопатой в руках, лицо и руки ее в грязи, и женщина охает, когда видит, как Гарри цепляется пальцами в ее сына: с надеждой, с безудержной горечью, с любовью, и сердце ее не на месте. Она подбегает к двум парням, пока Луи мочит рубаху Стайлса своими скупыми слезами, и вцепляется в его плечи, как в спасательную соломинку. Джо, мама Луи, только шепчет Гарри, что с ними все будет в порядке, и когда он вернется, то они все будут ждать его: как защитника, как любимого сына и друга, как часть семьи. И Гарри, тот самый романтичный Гарри, который боится взять Луи за руку на людях (только ночью в скосившемся сарайчике), произносит тихо, на ухо Томлинсону: — Подари мне свой первый поцелуй. — Я подарю его тебе, когда вернешься, — и сейчас нет керосиновой лампы, нет сарайчика и луны, сияющей над крышей. Только они, мама Луи, которая быстрым шагом уходит на задний дворик (наверное умыться), и дорожка, ведущая в дом Луи. Они стоят в объятьях, Гарри вдыхает запах Луи, и сознание его мутнеет. И он отмахивается, говорит, что война не щадит. Что он — Гарри — не вернется больше домой. А Луи только кусает свою губу, — Гарри, я верю, что ты вернешься, ты же не сможешь подвести меня, — говорит его же — Стайлса — словами. — Береги их. — Сберегу. Они шепчут. — Может, подаришь поцелуй? — Оставь меня нецелованным, чтобы иметь цель вернуться домой, — и Луи, тот самый его Луи, прижимается к нему всем телом. Третьего сентября 1939 года Великобритания объявила войну.

***

Гарри сидит на холодной земле, глядя в ночную синеву неба. Сегодняшняя ночь спокойна, как никогда, и в небе отчетливо можно разглядеть созвездия. Те самые созвездия, которые напоминают ему о доме. Парень, уже Мужчина, частенько вспоминает родные края, где пахнет сырой землей, вспоминает покосившийся сарайчик и Луи, который ждет его с керосиновой лампой наперевес, сжимая меж губ травинку. Гарри закрывает глаза, он думает о нем, о таком далеком и целехоньком, потому что это Луи — тот, кто держит обещания. Гарри вспоминает о всех ночах и, честно говоря, то уже не боится умереть: попасть под снаряд, под пулю, под чей-то нож. Он примет смерть, как равный ей, потому что бояться — для слабых, а он на Войне, где слабых априори уже нет (все гниют в земле, как никчемные собаки). Гарри отвыкает от речей обычных, он полностью сосредоточен и теперь умеет не только резать скот на продажу, но и стрелять из потрясающего оружия, такого сильного и мощного, что и не представить! Иногда Гарри позволяет себе заснуть больше, чем на пять часов, и тогда ему снятся сны: сны о том, как он возвращается домой, к родному сарайчику на участке Томлинсонов, а там Луи — взрослый и такой же потрясающий. Он просыпается в поту и дышит рвано, потому что такие сны — непозволительная роскошь на войне,когда ты имеешь шанс не вернуться (а шанс велик до безобразия). Он почти не прислушивается к сослуживцам, которые сидят в тулупах, которые им выдают по приезду, и рассказывают о былом: о жизни до. Гарри верит, что чем меньше думаешь о доме, тем будет проще. Но кому будет проще? Ему? Каждый бой, каждое сражение не на жизнь, а на смерть, и он, полностью отдавая себе отчет, пошел на это, чтобы защитить всех: семью, друзей, Луи. Когда он впервые берет в руки автомат, то с неверием рассматривает его в своих руках и сглатывает шумно, а мужичок, сидящий рядом, только прикуривает крепкие сигареты и хлопает его по плечу. — Ты сможешь, дружище, — проговаривает он уверенно, — вернешься ты еще домой! И Гарри кивает ему недоверчиво и откладывает оружие, принимая из рук военного горбушку хлеба, вгрызаясь в нее. У него желудок скручивается в несколько раз, прежде чем он не перестраивается на пищу. Когда только случаются первые сражения, Гарри хочет спасти всех и каждого, цепляясь пальцами в куртки парней, сидящих рядом с ним на скамье днем ранее. Но сейчас они лежат в собственной крови, и глаза их не видя смотрят в небо, а в них (в глазах) вечность. Тогда Гарри просыпается в поту и с их лицами перед глазами: пустыми и безжизненными, но самые страшные сны, когда среди тел, холодных трупов его знакомые из дома. И его трусит, когда он представляет это, и ждет все весточки из дома. Однажды, когда идет 1943 год, Гарри приходит письмо, написанное корявым почерком Луи. «Здравствуй, Гарри, как там на войне? Мы мирно-тихо, нас не бомбят, и мы (все мы) живы и здоровы. Я починил сарай и помог твоей маме залатать крышу, а то обещают холодную зиму (хотя как она может быть холодной, когда землю греют взрывающиеся снаряды?). Ты не представляешь, как безмерно я скучаю за тобой, Гарри. Мы все передаем тебе свою любовь и защиту. Пожалуйста, вернись. С любовью, Луи, мама Стайлс и Томлинсоны» То письмо Гарри хранит у сердца и иногда позволяет себе читать его до дыр в ветхой бумаге, и он так часто проводит пальцами по имени Луи, что кажется, будто он его стирает. Гарри помнит каждую закорючку, каждую запятую и помнит разводы чернил. Его сердце сжимается в груди, отбивает усиленно ритм и готово разорваться на части. Но он сейчас сидит здесь, на сырой земле, пальцами зарывается в нее и кусает губу, потому что небо над ним то же, что и было тогда, пять лет назад и, пройдя такой путь, он уже имеет теплящуюся в груди надежду, что он действительно переживет. Сколько солдат пало и сколько еще падет — неизвестно. Он просто надеется, хоть чуть-чуть, что это будет не он. Не будет тем тысячным, десятитысячным, может даже миллионным, кого похоронят на поле боя. «Я здоров, и я надеюсь вернуться. Люблю, Гарри» Перед их сражениями небо мрачнее всего (даже мрачнее тьмы, как говорит парнишка младше Гарри, его зовут Найл), словно предвещает чью-то смерть. Но в тот бой все было иначе: небо чистейшее, и звезды, как светлячки, красуются в нем. А утром вновь война захватывает их тела. Когда Гарри идет в бой, то его плечо тянет из-за тяжелого оружия, и он прорывается все дальше и дальше, ноги вязнут в грязи, в крови, руки и лицо перепачканы, и он совсем не уверен, чья именно кровь — его или товарища, чье тело ему пришлось бросить в окопе. Гарри, кажется, давно поседевший Гарри, спускает курок и ведет обстрел: со всех сторон, куда попадет, надеясь, что не в своего. Голова его гудит из-за взрывов, он оглядывается, пригибаясь, но следует дальше, словно впереди — кубок. Он —открытая мишень, которая только и манит к себе противника, и он думает, что вот он — конец. И это не ярко, не красочно. Страшно. Страшно, что он не сможет действительно попрощаться с родными. Но он обстреливает, и он пригибается и прыгает в очередной окоп, скрываясь от снаряда. И сердце его болит, разрывается и шепчет, что вот он — конец, и все его надежды тщетны. Он не вернется к Луи, не поцелует его и не скажет, как любит. И он перезаряжает оружие, и вновь вырывается из окопа и стреляет: чужие, свои, главное жить. И он идет. Пробирается, и он стоит у края следующего окопа, который располагается чуть поодаль, но перевести дыхание — лучшее место. И он стоит у края, норовя спрыгнуть. И слышит, как его окликают, зовут по фамилии. И неподалеку взрывается снаряд, отбрасывая Гарри в сторону. Последнее, что он помнит — яркую вспышку и голос над ухом: 'я не позволю тебе умереть, Стайлс!' — Я должен вернуться к Луи, — единственная мысль, бьющаяся в его голове. Потому что если с ним что-то и произойдет, то у них у всех есть Луи — яркий лучик в промозглой, леденящий тьме. У его мамы есть Луи, который ей всегда поможет. Она с ним не пропадет, а Луи просто так не позволит ей отречься от него, откреститься. Идет 1945 год, июль, когда Гарри теряет свою надежду — вернуться домой. И он на войне уже седьмой год.

***

Гарри даже не думает, что вернется обратно домой. Что он будет ехать в поезде, его рука будет перебинтована и, кажется, он оглушен на одно ухо, но он живой. Живой, потому что медсестра помогает ему восстановиться и вернуться в его полк, где все встречают его, как героя. Словно он — причина их жизни. В тот первый день, когда его голова все еще трещит, и рука безмерно ноет, рядом садится Найл, обхватывает его плечи рукой и, уткнувшись носом в объятьях, проговаривает: — С возвращением, приятель, — и Гарри здесь и сейчас, сидит со своими товарищами и впервые вникает в их разговор настолько. Потому что вися на волоске, он начинает ценить все вокруг: что люди вокруг могут оказаться последними, кого он увидит. Но сейчас он здесь. Почти здоров и полон любви: к миру, к людям, к нему. Еще несколько недель назад, может, около восьми, Гарри не думает, что будет смеяться с остальными солдатами, такими же "пацанами", как и он сам, когда будет ехать домой, и в голове будут звучать лишь слова, высеченные в его памяти на всю оставшуюся жизнь. 'Война окончена' — И что же ты будешь делать теперь, Гарри? — спрашивают у него сослуживцы, в чьих глазах все также теплиться надежда, как и пару дней назад, когда на поле, где разбит их лагерь, появляется машина. Когда они, вскакивая с мест, несутся к транспорту, а там, с улыбкой на губах, стоит офицер, докладывающий о всех невзгодах. И в глазах его слезы. — Я вернусь домой, — говорит он просто, смотря на проносящиеся мимо красоты родной Англии. Англии, которую они спасли.

'— Дом — место, по которому скучаешь безумно, — говорит Луи, когда они прячутся в перекошенном сарае семьи Томлинсон.' '— А я скучаю по тебе, значит, ты — мой дом.'

И вот, они приближаются к перрону, где толпами снуют люди, и Гарри не пытается высмотреть кого-то одного: потому что у них у всех полно дел там, в деревушке, а он и сам доберется. Он только высовывается из окна, приветствуя граждан, как и остальные члены его полка, и они смеются, и песни, кажется, раздаются на всю округу. Пока Гарри в толпе не замечает до боли знакомого человека. Луи, резко повзрослевший Луи, стоит на перроне и ждет его. Покалеченного, но живого. Гарри срывается с места, водружает свой рюкзак на плечи и выскакивает из поезда на ходу: с перебинтованной рукой и хреновым слухом. Стайлс пробирается сквозь толпу, пожимая всем подряд руки, и только на секунду замирает, чтобы рассмотреть Луи получше и поближе. Такой же красивый, молодой, слегка загорелый из-за работ на огороде. А Томлинсон распахивает свои объятья для него, и Гарри впивается в него пальцами, сжимает бока до посинения и шепчет, как в бреду, что он вернулся. Вернулся домой, к нему. И щеки его мокрые от слез, а раны не болят, как прежде. Его щеки мокрые от слез, и Луи в его объятьях вздрагивает. — Я вернулся к тебе, — шепчет ему в макушку, — я вернулся к тебе, любимый. И Гарри, дрожащий от неверия, наклоняется быстро и плевать он хотел, что сожгут его на костре. Он осторожно, словно боясь спугнуть, касается губ Луи своими губами и чувствует, как Лу аккуратным движением убирает прядь с его лба. Пальцы Гарри яростно впиваются в бока Луи, его Луи, а губы судорожно исследуют его губы (те самые, о которых он мечтает когда-то). Луи чувствует лишь его губы, его руки, и его всего, прижимающегося к нему. И он горит под легким ветром Лондона, когда Гарри отстраняется на секунду. — Я оставил тебя нецелованным, — его голос — рокот сотни птиц. — А я все это время любил тебя.