***
Над пустошами разливается жёлтый свет: из-за горизонта кругом сыра выкатилась огромная луна. Она отяжелела и не может подняться высоко — с трудом оторвалась от грани, где пустынные земли превращаются в пустынные небеса. Из-за низкой луны тень от величественной громады массивных толстостенных башен накрывает почти половину пустыни. Ярко светятся глазницы украшающих башни Стражей, но они все пусты — мертвы, — это просто лунный свет проходит насквозь, через прорехи в рассыпающемся искорёженном и измятом металле. Песчаные вихри завывают в опустошённых черепах, на месте вырванных с мясом микросхем и проводов, а растопыренные и скрюченные, как в предсмертной муке, пальцы торчат обломанными ветками, и ржавое железо скрежещет и хлопает на ветру. Стражи давно не появлялись на пустошах — с тех самых пор, как Лорна поселилась здесь и возвела свой дворец из их останков. Не появлялись — до сегодняшнего дня. Лорна не спит: прошедший день бродит внутри тёмным вином, дурманит, тревожит. Она думает: может, побывать в городе — напомнить, чего стоит железо Мастера Молда против силы Полярис; может, найти беглецов — поговорить с Ксавьером, который знал её отца; может… Мысли путаются, заставляя нервничать. Луна мешает ей, бессонница ластится по-кошачьи, толкаясь в ладони лобастой головой, а значит, скоро придут они. «Лорна, сестрёнка! Давно не виделись!» — тянет к ней руки Питер («Пьетро», — на свой манер звала его Ванда, сохранившая даже после стольких лет бархатистый, под стать голосу, акцент); Лорна не знает, где его могила, но знает, что он мёртв — будь это иначе, разве не нашёл бы он её, разве пришлось бы ей быть одной? …В день, когда Питер поссорился с отцом, он зашёл попрощаться — к Лорне, не к Ванде, — но ничего не сказал, просто растрепал ей волосы и исчез, оставив только ощущение ветра на лице. Когда Питер поворачивает голову, становится видно, что левый глаз у него затянут белёсой плёнкой, а кожа от виска свисает тёмными ссохшимися лохмотьями, обнажая волокна распадающихся гниющих мышц. «Найди его… Пожалуйста, найди, скажи ему», — шепчет Ванда; «кого? — спросила бы Лорна, если бы могла. — Что сказать?» Того парня из Людей Икс, о котором Ванда украдкой вздыхала? Разве он не погиб? Разве не прошёл огонь, в котором сгинула Ванда, половиной мира? …Сестра была так прекрасна, что не замечала этого, как не замечала грусть Лорны, которую природа сделала просто хорошенькой. Лицо красавицы-сестры — чёрно-красная маска из обгоревшей кожи и лопнувших ожоговых волдырей, и белые зубы влажно блестят в потрескавшейся щели, заменяющей рот. «О, ты соскучилась по Гамбиту, ma petite [1]?» — мурлычет Реми; лунные лучи ласково скользят по щеке Лорны, словно его пальцы. Он привычно обнимает её, но от его объятий — ни тепла, ни радости… ни любви. Лорне по-настоящему ничего не известно о его судьбе, но она видит лишь мертвецов. …Если бы тогда он позвал её с собой, она пошла бы за ним — забыла бы обо всём и пошла. Глаза Гамбита алеют в сумраке, как угли, но смуглое тонкое лицо не тронуто ни тлением, ни огнём, не обезображено, и Лорна рада снова увидеть его, вспомнить… помечтать. «Лорна», — тяжело роняет отец; на нём — шлем, и плащ, и неизменный защитный костюм, и его спина пряма, осанка величественна, как будто не было огня, прощания и смерти — ничего не было, как будто Дженоша по-прежнему дом для них всех, а она не одна; Лорна всхлипывает: «Папа», — и против воли тянется к нему, ожидая ответа. …Сад вокруг дворца на Дженоше был его подарком, и сорт нежно-зелёных роз, выведенный специально для него, назывался в её честь. Тени от шлема падают на лицо отца, но разглядеть его невозможно не поэтому: под шлемом клубится зыбкая дымная мгла, а рука, протянутая ей навстречу, рассыпается пеплом, стоит прикоснуться, и прах оседает в её лёгких при вдохе. Песок шуршит под чьими-то осторожными шагами; ветер стихает, словно приветствуя ещё одного гостя, перед которым все расступаются: он из мира живых. Чарльз Ксавьер точно не призрак: призраки бесшумны — его экзоскелет поскрипывает при ходьбе и отзывается едва слышным гудением на текущую через её руки силу, призраки бесплотны — от него пахнет пылью, усталостью и потом, призраки безмолвны (о, на самом деле все их слова звучат только в голове Лорны!) — он произносит хрипловатым, но хорошо поставленным голосом того, кто привык много говорить: — Здравствуй, Лорна. Такой же голос был у отца. Она не отвечает, она смотрит мимо него, куда-то за его спину, на свою семью, смотрит так пристально, что Ксавьер задумчиво сдвигает брови, прослеживает направление её взгляда — и с пониманием кивает самому себе. А она раздосадованно отодвигается, шаря вокруг руками, чтобы найти опору. Кажется, Лорна — ах, хорошенькая умница Лорна, любимица отца и сестры, беззаботная Лорна, у которой всех дел и было, что уход за розовым садом вокруг стального Серого дворца — совершенно безумна: она видит то, чего нет, особенно в светлые золотые лунные ночи. Поэтому Чарльз Ксавьер, наклонившись над ней, смотрит сочувственно и, чудится ей, с трудом удерживается, чтобы не погладить по голове. Погладил бы, сними она отцовский шлем. Но Лорна до сих пор сердится, что он принял её за отца; зачем было напоминать, прикусывает губу она так сильно, что вот-вот брызнет кровь, зачем, зачем… Она повторяет это снова и снова, раскачиваясь и вцепляясь пальцами в землю, её ладони полны песка, песчинки утекают из сжатых кулаков. Когда она наконец поднимает взгляд, то обнаруживает, что Чарльз Ксавьер стоит перед ней на коленях. Во рту становится солоно — Лорна слизывает с губы кровавые капли и хмурится, но не отталкивает руки Ксавьера, когда эти руки осторожно снимают с неё шлем, а длинные чуткие пальцы замирают у самых висков, не касаясь кожи. У Ксавьера очень ясные глаза — самые добрые глаза из всех, что она видела в жизни, не считая глаз отца. Луна падает за горизонт стремительно и неловко, как-то боком; последнее, что запоминает Лорна, — ощущение жёсткой ткани под щекой.***
Чарльз перевёл взгляд на розовеющий восток и вздохнул: скоро рассвет. Капли росы на железных обломках, рассыпанных по песку, побелели. Лорна, закутанная в плащ, свернулась клубком рядом с ним, прижав к груди шлем Эрика, как ребёнка. Она спала без сновидений: больше в эту ночь ей не являлись ни призраки близких, ни даже видения счастливой жизни на Дженоше. Это было всё, что Чарльз мог ей сейчас дать.