Ужасы прошлого лишают шанса на настоящее.
Мы должны учиться доверять, понимать, видеть разницу.
"Вера, надежда, любовь" - три бесполезные тётки!
Говорят, хорошие друзья всё поймут. Говорят, хорошие друзья всё простят. Говорят, что только хорошие друзья примут и не усомнятся. Наверное, я исключение! Потому что стою у стены, бью в неё кулаками, вою - горловым, продирая лёгкие как наждачкой, и снова, и снова ударяю в гипсокартон. Белый с дебильным рисунком обоев - производственным - и узорами крови - моей, потому что сбил, ссадил, свёз костяшки кистей в мясо. Небольно. Не физически - в душе. - Выслушай, - опять зову. Взываю. - Не хочу тебя видеть. Никогда! - кричит из-за стены, прячась от меня на кухне. Всхлипы, желчь, судорога, миелиновые нейроны реальности. И вновь в стену комнаты - тонкая, но преграда. Опять: кулаками, ладонями, локтями, предплечьями. Чтобы осознал, одумался. Выслушал. - Я люблю тебя, - вырывается хрипом, потому что нет сил больше терпеть, и губы сами находят уста, когда тело подается вперёд - смещаясь, прижимаясь, давя. Целую: отчаянно, со сдвигом, крича нервными. Потому что невозможно больше наблюдать. Три года. Три года слежу, забочусь, помогаю, поддерживаю, потому что люблю! И восемь - потому что дружим. Но у всего есть предел. - Антон, прошу, дай шанс хотя бы объясниться, - уже не требую. Умоляю. Вспыливший, озлобленный, почти невменяемый - на себя. Всё слишком быстро. А в груди сжимает узел, обливается кровью, харкаю болью - острой и бесчеловечной от того, что оттолкнул. Сбежал. Прогоняет. Не слышит. - Нет, - истеричное по барабанным, отчего вздрагиваю, ощущая, как ломает, вы-ла-мы-ва-ет нахуй грудную, выкорчёвывая рёбра наизнанку. - Свали из моего дома, моей жизни, вообще, - вновь кричит, и я знаю, что снова и снова жмёт ладонями уши, чтобы не знать, чтобы не слышать, чтобы закрыться от мира и меня. Да не помогает. Ни хера не помогает. Целую отчаянно и резко, с силой, душой, пока замер, не понял, не отверг. Языком по губам и резко в рот, пальцами цепляясь за ворот его футболки. А вокруг жара, душно и воздух, словно с вкраплениями угольков, но мне кажется, что я не дышу. Вообще. Из-за него. В голове плещет, шипит, шпарит ощущениями, член налился кровью и пульсирует под тонкой тканью шорт. Ещё. Мне мало. Хочу насытиться, напиться дозволенностью, забрать себе всего его (без остатка!), излечить им свой по нему голод. И бьётся-трепещет внутри, под кожей, между костями - дорвался. Сводит с ума, накаляет и хочется, так чертовски сильно хочется поглотить его своей страстью, быть с ним без остатка, отдаться, забрать, через поцелуй высосать душу, обменяв на свою. Но губы сжаты упрямо, и в глазах не скрыт повесой страсти шок. - Я не могу, пока не поговорим, - отчаянно, нотами голоса, как не моими, словно чужими, будто потусторонними, скрежеча зубами. И мне бы ворваться в кухню, взять и обойти чёртову с-т-е-н-у, вперёд, через коридор, возможно, выбив с пинка дверь из стекла и тонкого пластика рамой, чтобы эпичными осколками по замшелому, старенькому, но горячо им любимому ковру. И пофиг. Срать на всё бы. Но не могу. Физически могу, но не морально. Он не примет, не так, не силой. Я не заставлю Антона посмотреть на себя - увидеть, не заставлю послушать - услышать, я не могу, потому что он должен принять выбор сам. Потому что люблю, потому что уважаю, потому что хочу не через боль, а нежностью. Хриплю острыми звуками, напряжение царапает глаза, и я ненавижу, так блядски ненавижу эту сучную стену, что готов её грызть зубами - ломая кость дентина, пофиг, лишь бы увидел (меня), принял (нас), дал возможность (надежду) - хоть что-то, кроме отречения и обречённой судьбы. Но он бежит от нас обоих, бежит, оставаясь-на-месте. И от этого только агония уколом в мозг, выворачивая наизнанку. Сблевать бы криком всё поганое, орать бы, пока не охрипну, чтобы звуком выдрать из тела эту боль. Но не могу, не поможет. И я, как шальной, болея телом - бросаюсь на стену, бьюсь головой и кулаками и зову, так отчаянно зову е-г-о. - Антон, прошу, - уже скулю, обои пачкая слезами. Тошнит от чувства краха, по желудку плещет кислотой. - Дима, уходи, - уставший шёпот, но я слышу. Слышу его. Волосы шевелятся на загривке, грозясь выпасть от бессилия и муки. - Антон... Рывок имени непослушными губами. - Не хочу тебя видеть! Не просьба - требование, как правило без права на уступку. - Ты и не видишь, потому что я за стеной, а не перед тобой, - кричу на него, не в силах держаться адекватно. Не могу, ломает, кромсает - люблю! Сил нет - л-ю-б-л-ю. - Убир-райся, - протяжным воем, выплёвывая буквы, словно яд. Пекло преисподней лижет хребтину, и мне кажется, так отчаянно кажется, что оно плавит позвонки, оставляя обугленные дыры - ожоги на поперечнополосатой и гладкой мышечной ткани, обвисая нитями клеток издыхающего в неверии происходящего организма. - Дай мне... - откровенно скулю, прошу, настаиваю. - Я лучше сдохну! - яростный рёв, и сыплется... Подает с грохотом и сыплется, сыплется на пол, задорно звеня металлом - подставка с ножами. Как бритвой по сердцу херачит страх. Ноги из ватных в свинцовые. Из холода в жар, и мрачные картины перед мысленным взором - кусками чрезвычайности. - Не смей, - ору на ходу, понимая, что это к-р-а-й. Бросаюсь в коридор, плечом на повороте врезаясь в камень стены - ожигает, опаляет болью, до искр перед глазами. Но сжимаю зубы и мчусь вперёд, запинаюсь, путаюсь в ногах, спотыкаюсь, ловя равновесие дрожащими руками, не думаю - действую. Лёгкие горят, и в носу свербит, а мне курить охота. Так чертовски охота, чтобы унять предательский тремор. Но не до того, голова - бардак из пустяков, и только мысль - успеть - мчит по телу кровь, гонит галлоны адреналина, не помогая - отравляя враз. И ненавижу, как никогда ненавижу - себя. За то, что глупо не сдержался. - Я люблю тебя, Антон, я так люблю тебя, - шепчу в губы, в поцелуй, касаясь, трогая, лаская истукана, желая, мечтая, моля об отклике. Всего колотит, жмусь, обнимаю, руками по телу - глажу, целую, шепчу, касаюсь, дышу им, дрожим оба, голос предал - пусть. Так хорошо, так правильно - быть с ним. И всё на грани, слишком остро, кричаще замечательно, но молчит. Но ни слова, ни жеста, ни вдоха-выдоха. Н-и-ч-е-г-о. От этого ломает. А я хочу, я так эгоистично хочу, так жду, прошу словами-действиями, чтобы обнял, позволил, принял. Был. Моим. Со мной. Но нет. Отталкивает, охреневая. Затравленность в глазах. Рукой за ручку - вниз. Не поддаётся. За преградой всхлипы. Как зверь - рёв паники, что жалит под рёбра раскалённым прутом ржавой арматуры. Ногой в дверь, с наслаждением слыша-видя, как опадает, оседает, летит вниз, нахуй, осколками плавленного песка, острыми рёбрами бросаясь в ковёр, застревая, как диафрагмой между нами. Ноги из-за холодильника, всхлипы. Обмираю. Не думаю, бросаюсь, ступаю по хищным осколкам, что блестят опасностью и болью, что кусают стопы, раздирая кожу - несусь по ним, по ним, блять, босыми ногами, ранясь в алгию, в кровь, в ужас. Мучение, как пытка. Но не чувствую. Не замечаю. Не о-щ-у-щ-а-ю. Только страх за него. - Антон, - выдыхаю со всхлипом, вылетая из-за аппарата морозильного оборудования, шаря глазами по углу, в котором затаился. Воет, скулит, мотает головой, дрожит и лагает голосовыми, смотрит на меня, как затравленный зверь. Спиною жмётся в шкаф с кастрюлями. Слёзы оскверняют лицо, влагой по коже, как сдирая слой за слоем чёртов эпителий. Не важно. Плевать! Трясётся зайцем, а в руке - нож. Кухонный, разделочный, острый. Заточенной гранью, к шее справа, прижимает к боку, к коже - уже есть полоса. А под лезвием опасно, почти хитро шумит кровь, танцует венкой, бьётся страхом и пониманием, что ему - так надо. Один жест, один вдох, неловкое движение и распорет сонную к хренам. Там уж будет не спасти. Стою, замер, как истукан. Кажется, ковёр подо мною напитывается алым, кажется, что-то где-то в стопах колет иглами, кажется... Всё не важно, всё это к-а-ж-е-т-с-я, потому что ОН смотрит на меня так, словно я вытравил из него его солнечную улыбку и заразительный смех - раз и навсегда. Смотрит так, словно во мне нет ничего хорошего, будто и не дружили, мол, я ему не знаком - чужой, отступник... Мразь. Грязь... - Ант... - сипло-задушено. - Я смогу, Дима, - рычит на меня, брызжа слюной и глядя ошалело. - Я. Смогу. Упрямый, безжалостный, напуган, ошеломлён. Ажитация, аффектация, чёртова неестественная натянутость мимикой, в движениях. - Вижу, - бесцветно. Сдерживаюсь. Всё упало, умерло, застыло. И время снова вскачь, да только мне не дышится, не движется, н-и-к-а-к. Рухнуть бы здесь, сейчас, вот так, перед ним, на колени и выть-скулить, прося, чтобы остыл. Рука дрожит, капля крови стекает по коже шеи, вниз - тут же застывая, засыхая, запекаясь. По ней новая, другая, тоже алая. А меня бьёт поддых кармином. Свирепство грызёт изнутри - сжирает к лешему на раз. И не сглотнуть, не выплюнуть горечь. - Антон, прошу, успокойся, - пытаюсь говорить, но задушено скриплю голосовыми. А внутри ураган, цунами, катастрофа. - Никогда. Я не такой, как вы, твари, - его рука... Она сама съезжает вниз, словно случайно, но быстро и с нажимом - раня, разрезая плоть... Убивая. Бросаюсь, подхватываю конвульсирующее тело, зажимаю рану, бешусь, кричу, плачу, ору, жму, не дышу, давлю на порез. Кровь сквозь пальцы, хрипы, взбрыки, запах медной соли, тошнота, ужас, давлю, холод, стискиваю края, лихорадочно ища, что можно приложить к увечью, как, к-а-к, блять, остановить эту чёртову красную ленту клеток и плазмы. Бесполезно. Глаза в стекло, как то, что под ногами - узором зла по полу, узором тяжбы на душе, узором дыр сквозь сердце. И тишина - меня сломало, раз и навсегда.***
И только потом, время спустя, когда смог, когда нашёл в себе силы, когда рассказал его матери, каясь в том, что произошло - узнал, что на Антона напали, когда тот был подростком. Что его... в шутку, в насмешку, по алкогольному приколу - пьяного (школьный выпускной) пьяные (день гранёного стакана), где-то у чёрта на рогах, там, за пределами дачи, куда класс поехал на шашлыки с ночёвкой. Использовали, надругались, порвали, бросили - в канаву подыхать. Но выжил. Но смог жить дальше. Но научился улыбаться. Но... Я ведь не виноват?.. Но почему тогда я чувствую, что разлагаюсь заживо ощущая именно с-в-о-ю вину?!