Это только начало всего

      «Черт, Хэнк, кажется, ты зашел слишком далеко».       Он вертел эту мысль то так, то иначе, подступался то с одной, то с другой стороны, но с каждым новым взглядом она нравилась ему все меньше и меньше.       На небе, точно так же, как угли костра в двух шагах от их импровизированной палатки, тлели оранжевые далекие звезды. Хорошая увертюра для еще одного дня в лесу, вне цивилизации — а может, и еще больше. Начиная со своего кораблекрушения Хэнк привык считать каждый день началом чего-то нового. Как знать, возможно, и этот — не исключение.       И все-таки…       Он только что едва ни поцеловал труп! Хэнк обернулся и посмотрел себе за спину, в темноту, как будто боялся, что кто-то может подслушать его мысли. Да, черт возьми, воняющий, гниющий и, к тому же, страдающий метеоризмом труп. Весело, нечего сказать.       «Слишком. Далеко…»       Насколько далеко по сравнению с пробкой в заднице мертвеца? Насколько далеко по сравнению с мыслями о матери во время мастурбации? А с членом-компасом? А корявой улыбкой давно немых губ? А тем, что эти губы почему-то больше не вызывают отвращения?       Странность — понятие относительное… Если оно вообще существует.       Какое-то необъяснимое чувство заставило его поднять голову. По мягкой глади иссиня-черного небосвода скользнула звезда и, на секунду задержавшись на его краю и оставив маленький, как царапинка на гравюре, серебряный шлейф, исчезла за верхушками деревьев.       Мэнни — такой же, как эта звезда: упал, и никто не заметил. А между тем какой-нибудь Хэнк наутро отправится в лес и найдет его, потухшего, угасшего, но гораздо более живого, чем недосягаемые и далекие звезды, оставшиеся в небе.       Может быть, Хэнк все-таки прав, и мастурбировать, думая о матери, — это странно. Но что странного в отвращении человека к мертвому и его стремлении прикоснуться к живому? В желании быть пускай потухшим, но живым?       Сердце дрогнуло и забилось с новой силой, судорожно и болезненно. И Хэнку вдруг показалось, что где-то совсем рядом, совсем недалеко от него так же громко, так же судорожно бьется еще одно сердце, изгрызенное смертью, почерневшее от забвения, высушенное тлением. Это лишь секундное затмение, но Хэнку отнюдь не хотелось бы, чтобы оно оказалось правдой. Он не желает, чтобы сердце Мэнни билось.       Время вокруг них уже давно не движется. Оно не бежит, как было каждый день, который Хэнк проводил в ожидании очередной встречи в автобусе; оно не ползет, как в дни его пребывания на необитаемом острове в полнейшем одиночестве. Хэнк снова, в который раз за последнее время, почувствовал, как что-то невесомое дотронулось до его руки и рассыпало по ней бирюзовый бисер. Что же это такое, как не легкое покалывание времени, застывшего на кончиках пальцев?       Когда оно снова пустится в бега, Хэнк не захочет отдать ему Мэнни.       Он поворошил палкой уголья; рыжее пламя решеткой вспыхнуло на черном мертвом теле дерева. Человек не может забросить потухшую звезду обратно на небо, к другим звездам. Если Хэнк вернется домой, то Мэнни там уже не будет. Он не отсюда, он больше не принадлежит небу, только земле. Упавшая звезда среди своих пылающих небесных подруг — вот что смешно, вот что странно.       Хэнк не вернется домой без Мэнни.       Небо над его головой слегка поголубело, и светящиеся искорки одна за другой растворились в этой лазурной синеве. Они уходили, чтобы следующей ночью снова вспыхнуть яркими кристаллами, точно чья-то немая усмешка над жизнью на земле.       А что если Хэнк — тоже звезда, еще не упавшая, как Мэнни, но уже совсем готовая сорваться вниз? Что если ему тоже не нужно возвращаться? Вдруг это — то самое начало, последний шаг до земли, последний шаг в новое, неизвестное, настоящее?       Хэнк ненавидел, когда вопросов было больше, чем ответов, поэтому старался их не задавать. Но здесь все наоборот: ему приходится отвечать на вопросы Мэнни, а вместе с тем и на свои собственные. Этим Мэнни как будто облегчает ему задачу. Нет, даже больше. Мэнни открывает ему глаза, постоянно зовет его за собой, тянет вниз. На землю, к жизни. К счастью. К любви.       Розоватая дымка зари уже окутывала его, лежавшего на холодной сухой земле, со всех сторон. Хэнк спал, спал тем самым рассветным сном, за которым неизменно следует пробуждение.       Лучи утреннего солнца на несколько секунд замерли на шершавых стволах сосен, чтобы вывести на грубой, морщинистой, красной от разлитого на ней света коре:       «Это только начало всего».