Carpe Diem

Идеальный слух не сделал Сенрицу счастливой, как и не принесла в ее жизнь ничего хорошего красота, пустая и бесполезная. Хантеры не ценили внешнюю человеческую оболочку — какая разница, как именно ты выглядишь, если способен одними своими навыками внушить неподдельный ужас. Сенрицу никогда не была такой — чужие страдания не приносили ей должного удовлетворения. И не оставляли даже в редкие минуты тишины, когда кроме судорожного стука собственного сердца в ушах не оставалось ничего. Сенрицу боялась таких минут и наигрывала себе что-то машинально, едва ли вслушиваясь в то, что извлекают из тонкой флейты ее пальцы. Но звуки чужой человеческой боли преследовали ее еще долго. Ужасно, мучительно долго. Гораздо проще приходилось с ложью, пусть даже и слышать ее было так отвратительно, так мерзко. Однако, в том была человеческая природа, в том была суть, зерно сохранения комфорта и зарождения симпатии — а кому не приятно услышать то самое, заветное и долгожданное. Быть может, всем. Но только не Сенрицу, такой красивой, но излишне чуткой к чужим словам, к чужим интонациям, слащаво-лживым, как взгляд очередного собеседника, имя которого уже успело затеряться в памяти — в нем Сенрицу не видела больше ничего, кроме тлеющей похоти. А потому степенно и вежливо отняла от поцелуя тонкие пальцы. Наслаждаться подобным вниманием ей было бы слишком стыдно. И, в первую очередь, перед собой же. Похоже, Господь проклял ее дважды с первого вздоха в этом ужасно-фальшивом мире: наделив таким слухом, наделив такой красотой. Расстаться со вторым оказалось, на удивление, совсем не больно — не физически, нет-нет, Сенрицу навряд ли смогла бы пережить нечто подобное еще раз. Но все же, возможно, была готова к этой жертве с самого начала. Ей ведь все-таки надо было лишиться чего-то одного, чтобы зажить, наконец, спокойной, такой желанной жизнью. Ведь самому главному, что стоило бы знать при любых обстоятельствах, она научилась уже давным-давно. Люди всегда будут лгать, в независимости от того, как больно бы тебе не было это понимать. Люди будут. Но их сердца — никогда.