Когда-нибудь...

Тук... Тук... Тук... Дверь открыта, но я не вхожу. В эти моменты я понимаю учеников, толпящихся у моего класса. Считаю про себя до четырнадцати и только потом толкаю ее ногой. Он стоит на коленях. Как всегда. Голова наклонена к полу, руки за спиной. Полумрак в комнате не позволяет рассмотреть его голое тело, но тем лучше. Мне противно. Противно даже смотреть. Снимаю мантию, вешаю ее на крючок. Быстро подхожу к креслу и падаю в него. Он не шевелится. Все правильно. Так и должно быть. Я вытягиваю ноги и хрипло говорю: — Ползи сюда, урод! Голос почему-то не слушается. Я каждый раз захожу в эту комнату с ужасом. Боюсь, что он забудет. Но он, мразь, помнит. Помнит, что в этой комнате он — раб. Он раб, а я его хозяин. И он верит в это. А я — нет. За дверью роли всегда меняются. Хотя меня он Там бережет, а я его Здесь — нет. Он ползет. Отвратительно, мерзко, неэстетично. Серая кожа натягивается на выпирающих лопатках, узкая задница поднимается вверх. Скелет. Почти без мышечной ткани. Он падает у моих ног. Рука с тонкими длинными пальцами тянется к моему ботинку. Он умоляюще смотрит на меня красными затуманенными глазами. Я киваю. Он кидается к кожаному носку моего ботинка, словно голодный пес к куску мяса. Аккуратно, почти нежно обнимает его ладонями и трется щекой. Долго. Я закрываю глаза и стараюсь не думать об этом. «Я прошу тебя». Тогда я был еще мальчишкой, которому только что поставили метку-клеймо, и думал, что он может просить. «Это я настоящий». Я не знал, что вторая его часть — урод-извращенец, живущий за счет страдания других. «Стань моим пастухом». И он повел свое стадо в кровавое месиво, чтобы потом подчиниться мне. Теперь уже реже. Я рад этому. Открываю глаза. Он отчаянно вылизывает мой ботинок. Вытаскивает длинный, нереально серый язык и оставляет широкие влажные полосы на лакированной коже. Он урчит. Странным, утробным рыком. Мне тошно, но я подставляю вторую ногу. Чем больше он беснуется там, тем ниже падает здесь, в этой комнате. Я встаю. Хочу сделать все быстрее. Он хватается за штанину и ползет за мной. На столе, под белыми салфетками лежат инструменты. Сегодня большой выбор. После кровавой резни, в которой не жалели ни детей, ни стариков, программа должна быть обширной. «Дай забыть». И я стараюсь. Один лишь раз видел в деле его, второго, и с тех пор перед глазами стоит картинка: ленточки кишков, вываливающиеся из живота того пацана. «Я же другой». Другой. Предвкушающе облизывался, подхватывая длинным ногтем веко еще живого парня. «Мне больно внутри». Он плакал, когда слушал бульканье крови в перерезанном горле. От счастья. Я указываю на крест. Он отцепляется от штанины и на четвереньках подползает к нему. Встает, раскидывает руки, расставляет ноги. Я даже не смотрю на него. Взмах палочкой, и он зафиксирован. Я поднимаю салфетки и смотрю на мотки веревок, плетки, снейки, кнуты, шарики с иголками. Беру тонкий красный шнур. Подхожу и смотрю в его глаза. Зрачки расширены, красная радужка стала очень тоненькой, словно нитка, намотанная на черный блестящий шарик. Как веревка в моих руках. Я делаю петлю и ловлю ей его вялый тонкий член. Я глажу его веревкой, и он твердеет и поднимается. Быстро набухает, открывая большую головку. Грязно-красный, сочащийся смазкой. Я не хочу его касаться и затягиваю веревку заклинанием. Член наливается кровью, и место перетяжки становится все тоньше. Я не жалею его. «Не сопереживай мне». Как? Даже если бы хотел. «Чем больше гнева выпустишь, тем меньше меня другого». Меньше демона в нем не становится, но гнева во мне все больше, это точно. Я так надеялся, что он не вспомнит после возрождения. Вспомнил. «Ненависть дает мне любовь». Знал бы Дамблдор значение этого слова в его интерпретации... Я перетягиваю его член вторым узлом под мошонкой. Он стонет. Громко втягивает воздух в прорези ноздрей. Я сжимаю зубы, обматывая член еще раз, перетягиваю под головкой и привязываю конец веревки к ошейнику, поднимая его вверх. Призываю к себе паддл. Отхожу на шаг и без предупреждения размахиваюсь. Удар металических заклепок по яйцам. Я скрежещу зубами, размахиваясь еще раз. Он стонет и подается, насколько может, вперед. Я бью. Потом еще раз. Еще. Он орет. Пытается откинуть голову, но ошейник-крепление не позволяет этого сделать. Член набухает, яйца становятся синими, на бедрах появляются кровоподтеки. Я отхожу дальше и беру плеть. Бью только по животу, паху и бедрам. Он мычит, и я вижу, как темно-красная кровь стекает по его подбородку. Он прикусил губу, но мне все равно — никаких кляпов. Я бью и получаю от этого садистское удовольствие. Я ненавижу его за это. У меня нет второго «Я» в этой комнате. Я не могу себе позволить убивать свою человечность здесь. Но мне нравится видеть, как ему больно. Я ненавижу за это себя. Я ухожу, отвязав его. Он падает на пол сломанной куклой и смотрит на меня просительно. Я переступаю через себя и говорю: — Ты молодец, Том. Ты — молодец. Пока я не переступил порог этой комнаты, его зовут Том. «Я доверяю тебе, только тебе». Я до сих пор жив благодаря этому. Видимо, его вера остается с ним и вне этих стен, мешая разглядеть мое предательство. «Я знаю, что ты не перейдешь черту». Не уверен. Я каждый раз перехожу ее внутри. И когда-нибудь...