Непогода

Руки противно ныли, а за окном сгущалась хмарь. Резкий запах мази бил в нос. Майлз замотал руки плотным бинтом, размял пальцы. Конечно, пока не заболит — он и не вспоминал, но в такие моменты хотелось волшебную палочку и чтобы всё само прошло. Невольно в памяти всплыли яркие, но размытые картинки из прошлого. Ведро с холодной водой. Суставы ноют, но всё должно быть красиво — ведь магазин скоро открывается. Мать редко что-то делала руками, кроме счёта денег — она очень следила за собой. Лицо магазина, их семейного дела, красивая женщина с густыми вьющимися волосами, холёными руками и безупречным вкусом в одежде. Тёплой воды не было, а грязь на полу вполне себе была, и её надо было отмыть, наплевав на ноющие кисти. Иначе мать разозлится, будет отчитывать. Майлзу иногда казалось, что она его ненавидит просто за то, что он есть. Или он слишком драматизировал? — Ты закончил? Давай быстрее, клиенты идут, что ты копаешься? — Вода холодная, пальцы онемели. — Не оправдывайся, работай, лодырь. Вымытый пол мать осмотрела с лёгким презрением, но сочла его достаточно чистым. — Всё, долой с глаз моих. Теперь есть немного свободного времени. Майлз припрятал карандаш и лист бумаги: ему приснился интересный сон... Меньше всего после школы хотелось, конечно, грузить коробки с фарфором, но мать была непреклонна. Уроки? Ну, как-нибудь потом. Ночью. А утром вставать на час раньше, чтобы отдраить пол, и если повезёт, то даже тёплой водой. И учиться надо успевать хорошо, каким образом… Руки вдруг прошило острой болью от костяшек до запястья. Майлз, чудом не уронив коробку с дорогущим древним фарфором, аккуратно поставил её на пол и присел рядом, растирая кисти. Это было уже не в первый раз, но мать слышать об этом не хотела, считая жалобы сына оправданием лени и лоботрясничества. — Опять застрял, быстрее давай, я тебя до старости ждать буду? — Мам, не могу, руки болят. — Руки болят! А у меня голова от твоего безделья болит, быстро неси сюда! Майлз выдохнул. Конечно, было обидно, но уже не так, как раньше, когда он ещё пытался урвать хоть немного одобрения. Собравшись с силами, он стиснул зубы и поднял коробку. Кисти снова отдались болью, но получить нагоняй от матери не хотелось. Все прошлые обиды казались такой мелочью по сравнению с тем, что было сейчас. Сейчас у горла стоял ком, в носу щипало, а глаза предательски слезились. На полу лежали клочки его тетрадей, его сказок, снов и сценариев. Мать стояла рядом и выжидающе смотрела на сына, держа в руках последнюю, не изорванную тетрадь. — Отдай, — сипло сказал Майлз. — Неблагодарный мальчишка, — шикнула на него мать, — я стараюсь, воспитываю из тебя человека, а ты? Ты тут какие-то писульки карябаешь?! — Это не писульки, это сценарий отдай, — он попытался выхватить тетрадку. — Даже не думай, лодырь! Мать резким движением разорвала тетрадь пополам. — Я сожгу всю эту чушь, и чтобы впредь даже и не думал о всякой писанине! — Не надо, это не чушь, — обида была готова вылиться в слёзы, но Майлз искренне старался держаться, — я буду писателем! Я буду писать сценарии для комиксов, или даже журналистом стану! — Замолчи! Замолчи, или я тебе все уши оборву! Писанина — для девиц и... всякой прочей шушеры, а ты станешь человеком! Ты что, думаешь, что я передам дедушкино дело какому-то там журналисту?! Она схватила его за ухо и потянула на себя. Майлз с трудом сдержал крик и зажмурился от боли. — Ты хоть немного нас уважаешь? Наше дело? Нашего деда?! Если я ещё раз найду твои писульки — я выпорю тебя так, что вмиг все буквы забудешь, понял? Понял?! — Понял, понял... — И не вздумай мне тут слёзы лить, как девица. Она выпустила его и, смяв разорванную тетрадь, вышла из его комнаты. Майлз медленно сел на пол и начал собирать обрывки, искренне стараясь не разреветься в голос. Когда Майлз выронил ящик с бронзовой миниатюрой и уже просто не смог поднять его, потому что пальцы от боли деревенели, мать всё-таки решила отвести сына к врачу. Осматривал их пожилой круглый хирург, с седыми усами и гладкой, блестящей залысиной. — Ну, что я могу сказать, — врач внимательно посмотрел сначала на Майлза, потом на мать, — у вашего сына варикозное расширение вен, и начинающийся артрит. — И? Что с этим делать? — нетерпеливо спросила мать. — Для начала — ограничить и перераспределить физические нагрузки, потом нужно прогревание, мази, медикаменты определённые, и не подвергать их холоду. Я бы советовал лазерную терапию. Мать поджала губы. Её это явно не устраивало: ещё бы, такие рабочие руки пропадают. Она кивнула врачу, взяла назначение и вместе с Майлзом вышла из кабинета. — Варикоз, артрит. Чушь какая, в пятнадцать лет... — проворчала она. Майлз молча посмотрел на руки, на которых уже виднелись вздувающиеся вены. Он помнил, как иногда они ныли на погоду, или как боль прошивала всю кисть так, что хотелось кричать. Но мать не хотела верить даже врачу: ведь тогда придётся тратить деньги на грузчиков и уборщиков. Майлз выдохнул. Вот не пошли они тогда на лазерную терапию, ограничилась мать самодельными мазями, да и о перераспределении нагрузок даже слышать не хотела. А так, быть может, и не маялся бы он в свои двадцать пять с руками пятидесятилетнего. И надо бы заняться, да сейчас всё времени нет, и от артрита уже не спастись. Ну, хоть мази и бинты есть, они спасают. — Болят? — раздался голос Вейлона. Он имел дурную привычку подходить тихо-тихо. — Дождь будет, — отозвался Майлз, потирая запястья. — Как же ты себе эту радость заработал? — Моя мать не хотела тратиться на полотёров и грузчиков. Содержала антикварную лавку — ну, знаешь, древний фарфор, бронза, а грузил всё я, лет с десяти. Сначала небольшие коробки, потом, как подрос, на меня повесили почти всю погрузку. А полы драил, сколько себя помню... — вообще, жаловаться Майлз не хотел, но поймал себя на мысли, что звучит всё именно так. — Она сама ничего почти руками не делала, так, по мелочи. За собой следила. Всё хотела мне дело своё оставить, лавку эту несчастную. — А ты не хотел? Вейлон мягко приобнял его и уложил подбородок на плечо. Майлз быстро почесал ему макушку и коснулся губами лба. — Знаешь, годам к шестнадцати меня от этой лавки откровенно так тошнило. Тем более что дело всё равно начинало загибаться. Но мои увлечения писательством и журналистикой мать не одобряла, считала, что это "девичье" занятие, или для лодырей всяких. Я для неё всегда лодырем был, даже когда руки себе посадил — это было, по её мнению, от лени. — Хороший мальчик Апшер, — сочувственно вздохнул Вейлон. Майлз тихо рассмеялся. — Не драматизируй, всё не так плохо. Просто мы с матерью очень рано стали совершенно чужими людьми. Я бросил пытаться стать хоть чем-то вроде сына для неё годам к десяти, наверное. Я работал, а она давала мне кров и еду, равноценный в какой-то степени обмен. — Но ты был полностью от неё зависим. Ты не мог уйти или сменить работу, сам заниматься своим здоровьем или какими-то увлечениями вне работы, — отозвался Вейлон задумчиво. — Да, потому и сбежал, как только появилась возможность, — пожал Майлз плечами. Немного помолчав, он добавил: — хотя признаюсь, твоим пацанам я немного завидую. — Хочешь, я побуду твоим папочкой? — поинтересовался Вейлон. Майлз прыснул и рассмеялся. — Нет, между нами не такие отношения. Я предпочитаю видеть тебя своим партнёром, — он потёрся носом о нос Вейлона. Тот улыбнулся и быстро поцеловал его губы. Майлз поймал себя на мысли, что ему уже не важно, как и почему мать не стала ему родным человеком. Не стала и всё тут. Зато нашёлся совсем другой, и совсем родной.