Проснись!

— Ты лучше их всех, Сидней, ты лучше их всех, слушай! Эй, я же с тобой говорю, херов ублюдок? Проснись, маменькин сынок, проснись, и скажи мне, что готов уйти! Нэнси тормошит его, щипая за обвисшие на животе складки кожи. Сид на гране яви и блаженного коматоза, где Нэнси не кричит, а молча гладит его по мокрым слипшимся волосам и восхищенно приговаривает, сверкая безумными круглыми глазами: — Ты лучше всех, Сидней, ты раплющил эту толпу, трахнул ее, нагнул, трахнул и она визжала. Ты слышал, как это было? — Завали свой рот, блядина, — хмуро бормочет Джонни, усаживаясь с другой стороны от Сида и сжимая его руку. — Он был на сцене, ты забыла? Эй, как ты? — А я была за кулисами, — Нэнси цепляется в запястье Джонни острыми поломанными ногтями — она заталкивала их себе в ладони, корчась от ломки, всего пару дней назад. До того, как подвернулся случай подзаработать, стегая потные мужицкие задницы хлыстом. — Ты что забыл, обмудок, что я всегда с Сидом, я всегда с ним, а ты боишься, что я заберу его, да? Он ведь лучше вас всех, херовы бездари. В вас не больше таланта, чем в моей мамаше и в его, — она тычет Сиду в грудь, оставляя свою кривую отметину и часть ногтя. Они у нее жутко слоятся, даже чуть ли не под дюймом дешевого лака. — И в его мамаше. Сидней! Она верещит так громко, что Сид наконец разлепляет глаза и смотрит на Нэнси, вихрем взметывающуюся с пола, вверх, по всей комнате. Она подлетает к окну, срывает портьеры, под громкие матюки подорвавшегося Джонни. Карниз хлопает ее по макушке и Нэнси перехватывает взгляд Сида, громогласно хохоча: — Смотри, Сид, даже эта штука наваляла мне, а ты не можешь. Не можешь, Сид! Она уворачивается от Джонни и тот несется за ней по комнате, спотыкаясь об диван, на который Нэнси с легкостью запрыгивает, подскакивает поджимая ноги насколько может. В прорехах чулок видны заживающие на коленях болячки. — Эй, Джонни, я сосала твой член в гримерке, я сосала твой член. Зачем я это делала? Она падает на Сида, когда Джонни ловит ее за ногу и пытается затянуть обратно на диван, шипя проклятия. — Отцепись, — Нэнси, крепко обхватывает Сида за шею, горячо дыша ему в лицо, вжимаясь в него так крепко, что воздух заканчивается. — Я хочу, чтоб здесь была цепь, здесь, чтобы ты был на цепи, Сидней! Меня никто не любит, никто-никто, — она горестно вздыхает и уже через миг рыдает по-настоящему. Ее слезы стекают ему на губы и Сид вяло слизывает их пересохшим кончиком языка: — Эй, детка, я тебя люблю. — Катитесь вы к чертям, обдолбанные придурки, — Джонни отпихивает ногу Нэнси, яростно взирая на них сверху. — Трачу время на глупого торчка и его прошмандовку. Катитесь вы! Он хлопает дверью так, что у Сида начинает звенеть в ушах, словно Нэнси уже повесила ему на шею бряцающий железный поводок. — Здесь так светло, Нэнси, — жалобно стонет он. — Зачем ты сорвала штору? — он пытается натянуть полупрозрачную ткань, что обмотана вокруг тела Нэнси себе на лицо. — Выключи свет, детка. — Погоди, — она вырывает у него штору, вспоминая о чем-то важном, и встает, покачиваясь на одной ноге. Она комкает штору и запихивает себе под свитер. — Смотри, у нас будет ребенок, слышишь? Наш ребенок, который станет любить меня взаправду. — Я люблю тебя, Нэнси, — вяло выговаривает он, погружаясь в сон. — Правда? — ее влажные губы впиваются ему под скулу. — Ты лучше их всех, Сидней, ты лучше их всех, слушай! Эй, я же с тобой говорю, херов ублюдок? Проснись, маменькин сынок, проснись, и скажи мне, что готов уйти!