За разбитым окном тускло и серо, холодно, неприятно; этот пронизывающий ветер проходит сквозь все щели старого, тухлого, ветхого дома, добираясь до меня, лежащего на грязном, мокром от чьей-то блевотины, непригодном для ходьбы полу. Мои руки, как и ноги, раскинуты в стороны, а некогда белесые, с отблеском пшеничного цвета, волосы, теперь уже — ярко-красные, создают ощущение дискомфорта. Ощущаю саднящую боль в губе и теплую кровь, что медленно стекает по подбородку, шее, добираясь ключиц. Вчера мне выдернули пирсинг, не помню — зачем, но если сейчас я не встану и не доберусь до Лондона, то будет гной. Господи…
Где я? Кто я? Что я?
Конечно, вопросы глупые, и я знаю на них ответ, но…
Как я до такого докатился? — вопрос действительно интересующий меня. Меня, Артура Уилльяма Керкланда, больше не существует для остальных стран.
Страшно представить, что подумал обо мне Людвиг, когда не увидел меня на… уже двадцати с чем-то саммитах. Что сказал Альфред, только узнав последние новости из Великобритания. Или что пережил Франсуа, когда правительство ему сказало что я не просто пропал, но перед этим выкрасился в ебанутый, уебищный красный цвет.
Хотя, о чем это я? Они только рады не слушать мои извечные ворчания, недовольство и грубость. Черт, как я… как же… как же это приятно, ощущать чью-то ненависть на себе — тягучую, горячую, обволакивающую, обманно-нежную.
Да, Людвиг, я ублюдок. Да, Альфред, я первостатейная, паскудная, мразотная гнида. Да, Франсуа, я ужасен. Да, да, да, да… да! Да, боже мой, скажите это снова!
Кажется, я только от одних этих слов, этой ненависти и желания убить меня могу кончить так, как ни разу в жизни не кончал Бонфуа в своем вонючем борделе, с пышногрудыми блондинками по левую руку, и со смазливыми брюнетами — по правую.
Усмехаюсь своим мыслям, и губу вновь неприятно тянет, хотя я уже не обращаю на это внимание. Невидящим, расфокусированным взглядом смотрю в мокрый черный потолок, покрытый плесенью, и пытаюсь встать. Получается только поднять голову, но я тут же ее роняю, ударяя о половые доски затылком. Сука. Ладно.
Пробую еще раз, и выходит намного лучше — я уже, вроде как, сел.
Протираю мутные глаза грязными, липкими руками (мне кажется, они в чужой сперме, желчи и слюнях) и наконец могу спокойно осмотреться.
Большая просторная комната, кажется, на втором этаже дома; с облезшими обоями и падающей штукатуркой с потолка, с пятнами (боюсь представить, чего) на стенах. Вокруг меня — подростки. Их не меньше десяти, и почти каждый лежит в паре с кем-то, в обнимку или рядом; и, кажется, кого-то из них стошнило этой ночью. И, как ни странно, благодаря их волосам эта комната начинает пестрить радугой.
Я — в самом центре этого дерьма. В одних обтягивающих порванных спереди джинсах, тяжелых черных берцах, с шипастым ошейником, пирсингом на сосках, в пупке, ушах, носу и губе (она, кстати, кажется уже гноится), создаю ощущение какой-то дешевенькой проститутки, которая за грош готов отсосать троим и принимать в себя четвертый.
Провожу тыльной стороной ладони по губе, стирая нечто вязкое, и понимаю, кого, все-таки, вырвало этой ночью, и что перед этим «он» делал своим «ротиком» кому-то, наверное, приятно.
Мне не противно. Нет, нисколько. Что было, то прошло и этого не изменить, да и я, кажется, был не особо против. Нужно лишь… добраться до дома.
Встаю на ноги, шатаясь, словно последний алкоголик, и подхожу к углу, в котором валяется моя кожаная куртка. Она, к сожалению, уже непригодна к использованию, но я все равно поднимаю ее с пола, отряхиваю и надеваю. Прячу руки в карманы, и узнаю, что у меня есть живая пачка сигарет. Я думал, вчера ее засунули к кому-нибудь в вагину.
Тихо хмыкнув, чуть пошуршав, достаю из коробки одну сигарету, и из карманов своих джинс — пустой коробок спичек. Не совсем пустой, в нем есть еще четыре-пять, но этого вполне хватит.
Вскоре я, наконец, прикуриваю. Зажав сигарету между указательным и средним пальцами правой руки, я втягиваю легкими едкий, раздирающий изнутри сигаретный дым, и выдыхаю через нос.
Выхожу из помещения, придерживаясь вытянутой рукой о стену, и, хромая, заплетающимися ногами дохожу до… лестницы. Даже не смотрю, каков из себя коридор — итак ясно, что ужасный на вид и немаленький, а потому я ухватываюсь за перила, теперь зажимая сигарету лишь побледневшими губами.
Перенести весь свой вес на эту гребанную жалкую дощечку, лежащей на еще более жалких палках, было, очевидно, не самым лучшим моим решением — вскоре я слышу треск мокрого дерева, и… успеваю только вскрикнуть, как меня уносит вниз по лестнице, заставляя ощутить всю адскую боль, что когда-то пережили эти ступеньки.
***
Пережив не столько страх за свою жизнь, сколько страх разбудить остальных, я, наконец, оказываюсь на улице. Здесь и правда прохладно, потому я застегиваю куртку, осматриваясь.
Ладно, я где-то в сучьих ебенях, около густого леса, и даже не знаю, что это за лес. Но…, но рядом с домом стоит машина. Новенькая, кажется, и даже чистая, если не считать колес. Не сдерживаюсь от «сексуального свиста» и неспешно подхожу к авто, наступая на ветки и листву на земле.
Красная блестящая тачка, американского производства (еще бы), чертов Кадиллак. Неплохо, мальчик мой, неплохо.
Ударяю по стеклу машины, и вскоре дергаю за ручку двери. Она, что странно, без проблем поддается и я тут же замечаю забытые кем-то ключи на переднем-пассажирском.
Довольно усмехаюсь, сажусь за место водителя и захлопываю дверь. Здесь воняет чем-то крышесносным и потому я поскорее завожу машину, открывая окна на полную.
***
спустя четыре часа, 4:40
англия, лондон
Город встретил меня густым, непроглядным туманом, тихими улицами, и, что не удивительно, мелким, только начинающимся дождем.
Я припарковал чужую машину около своего дома (точнее, здания, где я жил — то находилось почти в самом центре, что было крайне удобно для меня), и вышел из транспорта, не включая сигнализацию и с откровенно равнодушным лицом выбрасывая ключи в рядом стоящий мусорный бак. И уже через несколько минут я поднимался по лестнице, первый раз за всю жизнь надеясь, что Шотландия находится в квартире, живой и здоровый, или хотя бы откроет мне дверь.
Только подойдя к двери квартиры, я резко остановился, прислушиваясь. Из этой самой квартиры доносились мутные голоса, один из которых — грубый, хриплый, который я уже как несколько веков знаю и могу отличить от остальных. Второй же — приторно-сладкий, с наигранным актерством и с… гребанный французской «Р», черт бы тебя побрал!
В ярости начинаю колотить кулаками по двери, пиная ее ногами, чуть ли не завывая, лишь бы мне открыли сию же минуту. На дереве появилась первая вмятина, после которой, наконец, я увидел Скотта собственной персоной. Он ничуть не изменился, разве что… разве что отрастил недлинную бороду, которая, признаюсь честно, придавала ему харизмы.
— Посмотрите, кто вернулся, — с чересчур наигранной радостью проворковал шотландец, впуская меня в квартиру. Я не стал медлить и прошел в прихожую, спиной чувствуя оценивающе-презренный взгляд старшего Керкланда на себе.
Снял берцы, куртку кинул на пол, и тут же, бегом направился в гостиную. Пожалуй, надо было видеть мое искаженное от гнева и удивления лицо.
— Ты что здесь забыл, дрянь продажная? — буквально завопил я, и прошедший в помещение Скотт, рухнув на диван, поморщился.
Сидящий в кресле, томно улыбающийся полуголый Франсуа лишь закатил глаза.
— Господи, Артур. Разбей мне череп своей гитарой, потому что я не могу видеть твои красные волосы! — он демонстративно фыркнул и вытянул до того поджатые ноги, откинувшись на спинку кресла, — Ты ужасно выглядишь, честно. Что у тебя на губах и… ох, малыш Артур наконец обзавелся любовником? У тебя, прямо здесь, — он провел большим пальцем по своей нижней губе, и я стал тут же, как наивный дурачок, размазывать не то грязь, не то кровь, не то… сперму чуть ли не по всему лицу, на что шотландец усмехнулся.
— Где ты пропадал все это время? Альфред и сучка-Королева тебя обыскались.
— Не твое собачье дело, и закрой свою пасть, будь добр, — огрызнулся я, после чего, развернувшись на пятках, покинул комнату, заворачивая в ванную. Нужно привести себя в порядок хотя бы чуть-чуть и… смыть этот дерьмовый запах.
— Закругляйся с этим панком, Артур! Такие дела хорошим не заканчиваются! — слышу я крик с выделенным французским акцентом мне вслед, и смех Скотта.
***
спустя дни после ухода франсуа
Полулежа на кровати, откинувшись на ее спинку, я бесцельно провожу медиатором по медным струнам своей гитары с рисунком британского флага. Вверх-вниз, вверх-вниз, радуясь, что инструмент не подключен к усилителю.
Чувствую себя ужасно. Не столько морально, сколько физически — все тело буквально ломит, особенно в ребрах и голове. Меня словно держат в раскаленном свинце, и не дают спокойно сдохнуть. Что самое ужасное — я даже не ощущаю прежнего удовольствия от этих красных волос, татуировок, пирсинга, кожаных вещей, и мне все больше кажется, что это — просто детско-подростковая забава.
С чего все начиналось?
Я даже вспомнить не могу, словно это произошло спонтанно, совершенно случайно, без помощи каких-либо людей. Просто в какой-то момент вся молодежь Англии, следуя откуда-то взявшейся моде, стала подвластна странной субкультуре, и все, словно по щелчку пальцев, вдруг окрасили волосы, сменили одежду, комнаты, привычный образ жизни.
А потом в моем мозгу что-то переклинило. Я словно перезагрузился — такое всегда случается при «переворотах» и новой жизни страны, в начало войны, к примеру.
В тот день из моего гардероба, словно с помощью магии, пропали все одинаково-деловые костюмы, все галстуки, белоснежные платочки, чистые офисные туфли, рубашки, и на смену им пришла черная кожа, порванные, обтягивающие во всех местах джинсы, напульсники, ошейники из дрянного секс-шопа, берцы.
Весь мой чайный сервиз, подаренный Королевой, оказался на помойке, и на столе стали стоять лишь банки некачественного пива; моя скрипка было раздолбана на части, и вместо нее я стал играть лишь запилы и горячие соло на электрогитаре. Я перестал посещать саммиты, думая, что так будет лучше; я сжег книгу этикета за столом, на публике, в общественных местах, на работе, потерял список правил, распорядок дня, порвал на мелкие клочья законы, табу, стал поклоняться анархии, мнимой свободе, тем самым подписывая себе смертный приговор.
Раньше каждый мой день был расписан по часам, минутам, секундам: в шесть утра подъем, в семь утра пробежка, в восемь утра завтрак, в девять — чай, в десять — работа, в двенадцать — ланч, в час — работа, в три — чай, чай, работа, работа, сон, подъем, завтрак, ланч, чай… или сначала — чай, потом — ланч?
Это было ужасно. И прекрасно одновременно.
Я не ощущал себя «свободным», счастливым или просто удовлетворенным своей жизнью, я просто… я просто знал, что так надо. Знал, что мне нужны ежедневные повторения, ежедневный ланч в одно и то же время, пробежка, работа, и ранний подъем, потому что иначе… я бы сошел с ума. Возможно, это уже произошло, а я просто этого не замечаю. Возможно, я сплю? Конечно, я сплю… Ведь не может быть такого, чтобы всё в один миг поменялось, и весь замок Точности и Педантичности, который я столько лет отстраивал, просто рухнул, как карточный домик.
…или могло?
Кидаю медиатор в сторону, встаю с кровати. Глубоко, шумно вдыхаю, снимаю с плеч гитару, подхожу к окну, за которым совершенно нет людей и только-только начинает светать. Забываю, что в соседней комнате спит Скотт, а в квартире сверху — Ирландия с Уэльсом, и… просто кидаю ебанную гитару в стекло. То в одно мгновенье со звоном разбивается на мелкие кусочки, осколками падая мне на босые ноги, на пол, и я слышу, как нечто тяжелое разбивается о мокрый лондонский асфальт, со странным и таким смешным «трынь».
Слышу громыхание в соседней спальне, ругань и брань на древне-кельтском, топат, и, наконец, в мою комнату самым наглым образом врывается Скотт Дункан Керкланд. Еще сонный, с заспанными глазами, без намека на одежду.
— Что это за дерьмо, Артур?! — кричит он, и я лишь усмехаюсь.
— Пожалуйста, дражайший брат, соблюдай формальности, — саркастично подмечаю я, после добавляя уже с иронией, — Ты всегда спишь настолько одетым? Не жарко тебе?
Шотландия лишь фыркает, и, осмотрев меня с ног до головы, мою комнату, наверняка замечает, что моя гитара волшебным образом пропала.
— Спокойных снов, английский джентельмен, — дерзит он в ответ и, вместо того, что уйти в свою спальню, проходит вглубь моей, и тут же падает на кровать спиной, в позе морской звездочки.
Я лишь отворачиваюсь к окну, подхожу ближе и выглядываю вниз на улицу.
Да, пожалуй, такие вещи, как панк, к хорошему не приводят.
