Ложка меда и половник дегтя

Кисаме обожал тихими вечерами уединяться со своей стихией: чистая, ключевая, свежая…вода. Иногда кажется, что от умиротворения он падет на дно, окутает себя неизведанными глубинами загадочного подводного мира и больше не осмелится всплыть на слюдяную поверхность. *** Проходит час. Два. Три. Кисаме все нет и нет. Он до сих пор унимает тяжесть прошедшего дня. Своенравной акуле повезло, что в напарники ему достался Учиха: ведь тот ни за что не будет вторгаться в чужую природу, а уж тем более — в раздумья напарника. Итачи сам предпочитает погружаться в свои помыслы, расслабленно наблюдать за целым танцевальным номером разбивающихся друг о друга брызгов. Дрожащий ансамбль распадается на еще более мелкие частицы. В этих явлениях определенно есть тонкая отсылка. Например, размножающиеся брызги символизируют нескончаемое течение живности. Занятное зрелище. И призадуматься, и полюбоваться. — Итачи-сан, сколько ж Вы меня ждали? Прошу Вас, только не прячьтесь за паршивой маской невозмутимости - я Вас насквозь вижу. Широкий рот расплывается в демоническом оскале, обнажив ряд акульих зубов. Изжившие себя морщины углубляются. Хошигаки, подобно хищнику, демонстрирует свою сущность. Дорожка из стекающей воды очерчивает все особенности, все изъяны, все изгибы, все контуры его безупречной наготы: копна жестких волос, напоминающая не то леску, не то проволоку, чуть поддалась, чувствительные жабры мгновенно среагировали на прохладу рассекающих капель, а грубая кожа оживилась в полумраке. — Одевайся, нам пора. И это все, что выдавил Учиха после неприкрытого любования этой акулой. Время быть откровенным — Итачи действительно устремлял свой любопытный взор на броского напарника. Кисаме ответил ему взаимностью. Его хищное чутье не могло не почувствовать терпкий шлейф мускуса с нотками сандала. Его проницательные глаза не могли не увидеть переливающуюся нежным градиентом кожу, рассыпчатые змеиные пряди и жилистую фигуру за слоем рубашки с сетчатым окошком. Только при Кисаме Итачи мог «оголиться»: снять громоздкий плащ, расстелить его по ветхим брусьям мостика и грациозно воссесть на него. — Вы, Итачи-сан, умеете удивлять…Бесцеремонно рассматриваете чужие гениталии…Неужели юнец вроде Вас ни разу не видывал всего этого? Вы привлекаете внимание своим точеным ликом – на Вас бабы вешаются стаями. Неужели Вам нет до них дела? Нет, ну Вы серьезно?.. Хошигаки скрывает свою наготу за неприметной униформой и нагромождает себя плащом. Итачи неспешно плетется за напарником. Минута неловкого молчания длится до тех пор, пока Самехада не начинает извиваться. Было очевидно — она, бедняжка, голодна. — Итачи-сан, может быть, Вы «из этих»? Если вас женские гениталии не интересуют, то к мужским, наверное, Вы больше интереса проявляете. Или я ошибаюсь? Просто вы так многозначительно прошлись любопытными глазами по моему телу…Я даже возбудился немного, знаете ли. Кисаме умел иронично выкрутиться, фирменно оскалиться, но только не перед Учихой. Итачи всегда мог распознать прямой посыл от иронии. Как ни странно, но ирония Кисаме — это и есть прямой посыл. — Значит, на правду напрашиваешься?.. Да, я определенно «из этих». Мне всегда нравились эти жабры. Это так необычно. Так завораживающе. Этот хищный оскал. Эти жесткие, как проволока, волосы. А эта кожа…Она — как чистое небо, заставляет всматриваться в нее часами...Ах да, твоя козырная карта — выше всяческих похвал. Эти выступающие вены на голубоватой, продолговатой плоти…Этот алый «наконечник»…Это восхитительно. Учиха — это букет из загадок. Его напыщенные речи, как картина маслом — он описывает увиденное так ярко, так красиво, так многогранно, что рассудок отшибает сразу. Кисаме в смятении. Неужели Хошигаки одурачил какой-то бесстыдный говнюк? — Итачи-сан, лучше не шутите. Неловкое молчание: дубль два. — А кто сказал, что я шучу?