Рубеж

За окном уже вовсю кипит жизнь, солнце настырно лезет в окно, светя прямо в лицо, заставляя Чую с трудом разлепить веки. Однако, стоит ему открыть глаза, как по команде, слышатся звуки стройки. Кто-то явно очень добрый не хочет, чтобы он хоть немного выспался и любовно бьет молотком по металлу, отчего удары отдаются болью в голове. Чуя тихо ругается, но вставать, чтобы закрыть окно и хоть немного уменьшить шум, не хочет. Лениво. Поморщившись, понимая, что больше он не заснет, Чуя переворачивается на спину. Тело отзывается легкой болью, но боль эта на удивление приятная, расслабляющая. Разве что поясница неприятно болит. Чуя ищет глазами настенные часы, смотрит на время. Десять часов утра. Когда он последний раз спал так долго? Впрочем, Чуя, вопреки всему думает, что ничего плохого в этом нет. Сбоку слышатся звуки, и Чуя поворачивает голову, разглядывая темную макушку лохматых волос, чуть ли не полностью скрытую под одеялом. Одежда разбросана на полу, бинты валяются там же, и даже на кровати. Медленно выдыхая, Чуя пытается вспомнить, что произошло. И, как ни странно, он помнит все. Ну, или почти все. Чуя помнит. Помнит, как снова пересекся с Дадзаем, помнит, что тот был тише обычного. Нет, шуточки и подколки никуда не делись, но вел он себя странно, что не столько настораживало, сколько удивляло. Как они оказались в этой Богом забытой квартире Чуя не знает. Зато помнит вкус элитного, дорогого вина, оседающего на языке приятным вишневым вкусом и согревающим внутри. Помнит помутневший, темный взгляд Дадзая, внимательно наблюдавшего за ним. Помнит сильные руки на талии и удивительно мягкие губы на своих. Помнит, как отвечал на эти поцелуи, прижимаясь теснее. Помнит сдавленный шепот сорванным, хриплым голосом. Кажется, тогда Дадзай говорит что-то об отступлении, что еще не поздно все остановить. Да только Чуе в тот момент откровенно наплевать. Он ни о чем не думает, ему надоело притворяться. И, кажется, не только ему одному. Помнит Чуя и непривычно ласковые пальцы, обычно дарящие только боль, но тогда изучающие его тело, везде, куда Дадзай мог дотянуться. Помнит и невесомые поцелуи, и властные, граничащие с лёгкой болью укусы, на месте которых наверняка уже расцвели бутонами синяки. И тихий, на грани слышимости шепот. Чуя не помнит, что тогда говорил Дадзай, но помнит его глаза – черные омуты, в которых он отчетливо видел нежность, ту самую, настоящую, не притворную, которую тот практически никому не показывает. Настолько это было удивительным, что Чуя тогда поднимает руку, и поглаживает пальцем по чужому веку, отчего Дадзай сначала удивленно смотрит на него, а потом едва заметно улыбается той самой, настоящей улыбкой, принимая ласку, прикрывая глаза. Чуя догадывался, что Дадзай прячет за бинтами, но сегодня он был первым, и, наверное, единственным, кому тот позволил размотать эти надоевшие куски ткани. Это и льстило, и пугало одновременно. Помнит Чуя и толчки, властные, собственнические, страстные, выбивающие из головы все мысли. Помнит, как сам отвечал, подавался навстречу, обнимал руками и ногами, не желая отпускать. А Дадзай улыбался, тяжело дыша и зарывшись носом в изгиб шеи, выстанывая на каждом толчке то ли пошлости, то ли слова признания, то ли его, Чуи, имя. А может, и все сразу. Сейчас, лежа рядом, Чуя разглядывает его. Дадзай тихо сопит, завернувшись в одеяло, на что Чуя только усмехается. Выглядит смешно. Во сне лицо Дадзая спокойно и безмятежно, почти как у ребенка, что и не скажешь, что этот человек способен быть безжалостным и жестоким маньяком и садистом. Теперь, когда из головы выветрился весь хмель, все мысли встают на свои места, и Чуя понимает смысл слов Дадзая. Теперь им некуда бежать. Дадзай нужен Чуе, как никто другой. Ровно, как и Дадзай нуждается в нем, не меньше, чем он сам. Если до этого они еще могли повернуть на триста шестьдесят, то теперь дороги назад нет. Они зависимы друг от друга, но Чуя с удивлением понимает, что теперь он не испытывает от этой мысли раздражение или отвращение. Только легкую досаду. Ночь просто расставила все по своим местам. Ненавидел ли его Чуя все это время? Только сейчас приходит осознание, что все это время то была не ненависть, а обида. Обида на то, что оставил, бросил, ничего не сказал. Чуя твердил о ненависти, и сам начинал в это верить. И только Мори иногда бросал на него немного снисходительные взгляды, словно понимая намного больше, чем сам Чуя. Теперь врать о ненависти будет явно сложнее. Хотя бы самому себе. Да и нужно ли? Правда, развить эту мысль ему не дают. - Ты чего не спишь? – сонный голос и заспанные, карие глаза. Чуя едва заметно вздрагивает и фыркает. - Поспишь тут с вами, как же, – ворчит он, но, чувствуя, что его притягивают ближе, предостерегающе хмурится. Больше по привычке. Понимает это и Дадзай, на что улыбается, зарываясь носом в рыжие волосы. - Спи давай, рабочая лошадка. Сегодня выходной. - Заткнись уже, - беззлобно огрызается Чуя, чувствуя, как веки снова сами собой закрываются. И то верно. Сегодня можно. Сегодня выходной.