Демоны

Все знали Родериха Эдельштайна как нравственного, немного занудливого и чванливого, но при этом, прекрасно воспитанного, вполне серьезного и ответственного моралиста. Мало кто воспринимал его всерьез, никто не ждал от него удара или подлости. Подчас это было смешно. Слишком многие допускали ошибку, забывая о том, что было в прошлом, слишком многие обманывались, когда знакомились с Австрией лично. Гилберт Байльшмидт знал его не первый год и даже не первое столетие. Они никогда не были особо близки, но именно он — Пруссия — знал его лучше всех в мире. Даже Венгрия, которая, к слову, была долгое время женой Австрии, и та не знала, какой он на самом деле. Быть может, она не хотела видеть. Ей нравился тот прекрасный образ аристократа, который Эдельштайн себе создал много лет назад. Он оттачивал его с годами, и носил, как вторую кожу, и теперь все, кто смотрел на него, видели эту обманку. Все, но только не Гилберт Байльшмидт. Он видел его подноготную. Он знал, кто такой Родерих Эдельштайн на самом деле. Родерих был циником. Он, безусловно, любил деньги, любил роскошь, предпочитал все самое лучшее. С помощью денег он создавал себе престиж. И этот самый престиж был для него в стократ важнее людских жизней. Он легко мог пройти мимо несчастного умирающего, но никогда не проходил мимо возможности нажиться. Гилберт видел это и не раз. Он знал, насколько отвратительна душа у Родериха Эдельштайна. Так уж вышло, что судьба связала их слишком крепко. Пруссия видел в Австрии кривое отражение себя. Отражение — потому что, по сути своей, они просто одинаковы. Кривое — потому что Австрия все искривил, дабы никто не догадался, кто он таков на самом деле. Родерих — лицемер. Вся его жизнь — это сплошная ложь и притворство. Его маска моралиста — наглая ложь. Его извечное спокойствие — наглая ложь. И даже его недовольство — ложь. Порой даже Гилберт удивляется, не понимая, как вообще можно столь сильно окутать себя обманом. И все же, несмотря на всю лживость натуры Австрии, Пруссия в который раз приходит к нему. Просто не может не прийти. Первые годы у него было внятное объяснение, почему он это делает. На фоне лживого Родериха Гилберт сам себе казался лучше. Пусть он и не выше, но у него, по крайней мере, хватает сил быть честным. Он честно говорит о том, что он сволочь, самовлюбленный эгоист и циник. Эдельштайн такой же, но он этого не признает никогда. — Опять ты. В этом голосе столько напускной неряшливости, столько недовольства, но Байльшмидт лишь усмехается в ответ. Он знает, сколь сильно Австрия рад его приходу. Ему необходимо хотя бы иногда, очень редко, быть собой хоть с кем-то. И этим кем-то стал для него Пруссия. Парадокс, не иначе. Родерих — агрессор. Он всегда найдет способ начать хаос, и он точно сумеет начать его так, что никто никогда не подумает, что всегда серьезный и собранный Эдельштайн имеет к этому хоть какое-то отношение. Австрия начинает войну чужими руками. Австрия смотрит на то, как его враги убивают и калечат друга. Стоит им отвернуться, и Родерих уносит у них из-под носа что-то важное и ценное. Австрия порой заканчивает войну, объявляя себя миротворцем. И никто не поймет, что изначально хаос начал именно он, что все было с его легкой руки. Гилберт и сам агрессивен по своей натуре. Он воитель едва ли не с рождения, и все об этом знают. Его не любят за эту агрессию, ведь она у него так очевидна. Его не любят, но вот Австрию любят все, видя в нем миротворца. И один лишь Пруссия знает, кто на самом деле начал войну, кто привел людей к смертоубийству. Отчего-то лишь он это видит. — А ты мне не рад? Байльшмидт улыбается. Все его чувства, как и прежде, написаны на лице, и Эдельштайн заведомо знает, что сегодня будет. Родерих — хитрец и интриган. Как же он любит притворяться недалеким, под час и вовсе глупым, дабы никто не узрел его истинную личину. Он просто мастер играть в шахматы чужими жизнями. Он не жалеет пешек, готов пустить в расход всех. — Я никогда тебе не рад. Родерих — манипулятор. В которой раз Гилберт понимает, что больше не принадлежит себе. Австрия с легкостью подчиняет его себе, а после насмехается. И теперь уже Пруссия не может выйти из-под его власти. Один лишь Гилберт имеет право видеть всю подлую подноготную Австрии, всю его мелочность и циничность, коварство и зависть, агрессию и самолюбие. И ему это нравится, равно как и нравится то, что перед ним этот лицемер полностью открыт. — Врешь. Это тоже давно стало чем-то вроде ритуала. Правила игры не обсуждались никогда, но они оба их прекрасно знают. И в тот миг, когда собственная ладонь, такая грубая и мозолистая, хватает жабо чужой рубашки, Байльшмидт отчетливо понимает, что он снова оказался в чужой власти. И ему это, черт возьми, так нравится. — Убери свои грязные руки. Почти убедительно. Надо отдать должное, Эдельштайн умеет притворяться и лгать в лицо, но Гилберта он не обманет. Тот со всей ясностью видит всю порочность его гнилой души. Он готов скулить от наслаждения, ведь только он один может соприкоснуться с этой пугающей тьмой. — Заткнись. Так приятно швырнуть его на пол, на вычурный персидский ковер, который как раз лежит недалеко от рояля. Этот самый рояль — еще одна его обманка, которой он владеет виртуозно. Родерих не возмущается. Он лишь смотрит на него снизу вверх, смотрит так, словно кидает вызов. Словно спрашивает — далеко ли он готов зайти на этот раз. Пруссия просто тает под его взглядом. Воистину, это единственный дьявол, которому хочется поддасться. Отдать ему свою душу, чтобы в обмен на это забрать его тело. Неплохая сделка, и все довольны. Родерих давно уже владеет его душой, а Гилберт снова и снова приходит к нему, чтобы взять его тело. Сколько бы раз это не повторялось, Пруссия знал — никогда не приестся и не надоест. Он подошел к Эдельштайну, все так же усмехаясь, а после присел как раз на него и резко вцепился руками в шею. Как же хотелось увидеть, как эти глаза горят от ярости. Порой ему удавалось разбудить всю его ярость, но это не всегда заканчивалось хорошо для него. Сейчас же он научился все делать в меру. Родерих опасен. Никто не знает, чего от него ожидать, и это дает ему преимущество. Никто не знает, какой длины нож он прячет в рукаве и когда этот нож будет пущен в ход. Один лишь Гилберт способен предугадать его действия. Он сжал шею сильнее, но вот Австрия, оказавшийся вжатым в пол, практически беззащитным, поспешил скинуть с себя маску жертвы. Он зарычал, как истинное животное, вцепился в чужие руки и надавил довольно-таки острыми ногтями, а после ударил коленом в живот. Байльшмидт даже не понял, когда он вообще успел так вывернуться. Но уже поздно — инициативу он потерял. Родерих со всей силы толкнул его от себя, и теперь они поменялись положением. Теперь уже Родерих сидел на нем. Он ударил Гилберта в лицо, а после вновь рыкнул и склонился. Определенно, он всегда умеет удивлять. Пруссия буквально чувствует, как грубый поцелуй обжигает ему губы. Теперь они делят эту похоть на двоих, и это просто прекрасно. Байльшмидт не пытается более взять инициативу в свои руки. В этом пока нет необходимости, ведь все равно играют по правилам. Как странно, что они до сих пор эти правила ни разу не нарушали. Гилберт чуть приподнялся, почувствовав, как чужие руки вцепились ему в волосы. Это раззадорило еще сильнее. Он поспешил сорвать с Австрии рубашку. Послышался треск, пара пуговиц со стуком попадала на пол, а Родерих ругнулся сквозь поцелуй, давая понять, что он думает о порче своей одежды. Но это не имеет вообще никакого значения. Они спешат утолить свой голод. Доставлять друг другу боль вперемешку с удовольствием невероятно приятно и их испорченные души радуются в унисон. Гилберт царапает чужую спину, чувствуя болезненные укусы в шею. Родерих все так же дергает его за волосы, вжимается в него и двигает бедрами, то и дело касаясь возбужденной плоти. Родерих — извращенец. Внутри него живут жадные и всегда голодные демоны, которые требуют удовлетворения. Гилберт мог поклясться — каждый раз, когда он входил в это тело, когда он трахал Эдельштайна, заставляя его кричать от наслаждения, он ясно видел в сиреневых глазах этих самых демонов. В такие минуты ему казалось, что он занимается сексом с самим дьяволом, и это было просто невероятно. Австрию хотелось снова и снова, и Байльшмидт готов был хоть трижды продать ему душу, лишь бы иметь возможность трахать его снова и снова. Они снова целуются. В какой-то момент Родерих расстегивает его ремень и уверенно запускает ладонь внутрь, сразу под нижнее белье. Когда он грубо обхватывает уже мокрый от возбуждения член, Байльшмидт глухо рычит и снова сжимает Австрию в своих объятиях. До чего же это остро. И вот так всегда — каждый раз словно первый, всегда по-новому невероятный. И такого вот Родериха Эдельштайна — Пруссия мог в этом поклясться — никто более не видел. Лишь ему одному Австрия показывает себя настоящего. Но даже это он подносит свысока, словно говорит — гордись этим. Это злит и возбуждает одновременно. Гилберт кусает его куда-то в плечо, а потом резко отстраняет чужую руку и буквально стаскивает с себя. Родерих не сопротивляется, когда его поворачивают спиной и буквально швыряют на пол. Он опирается на локти, прекрасно понимая, что сейчас будет. Пруссия проводит руками по его спине, сейчас такой беззащитной, покрытой его же царапинами, а после расстегивает брюки и грубо стаскивает их вместе с бельем. На самом деле, Родерих способен, при желании, морально уничтожить кого угодно. Он знает, как лучше давить и что сказать. Однако этим талантом он пользуется редко. Родерих скрытный. Он никому не доверяет свои секреты. Когда едва мокрые пальцы Байльшмидта грубо растягивают его, он дрожащей рукой снимает свои очки и убирает их в сторону. Именно сейчас они не нужны. Очки — часть его маски. Они всегда ловко отводят внимание от его глаз, воистину дьявольских глаз, из которых на мир смотрят его личные демоны. Один лишь Пруссия смог однажды сорвать с него эти очки и увидеть то, что прячется в его глазах. И с тех самых пор он стал зависим от него. И это Родериху особенно нравится — понимать, что его хотят до безумия. Это слишком приятно. Он давно уже владеет и душой, и думами Гилберта, понимает ли тот или нет, неважно. Он уже его раб, даже несмотря на то, что именно он трахает его, как шлюху, сжимая в своих объятиях и оставляя синяки. Посчитав, что такой растяжки достаточно, Байльшмидт поворачивает Родериха лицом к себе. Они вновь целуются, и, на сей раз, Австрия до боли кусает чужую губу. Схватив его за подбородок, Гилберт опять видит в его глазах тех самых демонов. Тянуть более нельзя, он слишком хорошо это понимает. Пруссия садится на пол и тянет Эдельштайна на себя. Тот снова кусает его шею, а рукой направляет в себя чужую плоть. Этот миг соединения самый острый и самый прекрасный. Гилберт сжимает чужое тело до боли, заставляя Австрию двигаться. Так, чтобы трение его плоти внутри этого дьявола было как можно активнее. Они оба этого хотят. Родерих привык лгать даже самому себе. Иногда он сам верит в то, что созданный им же образ немного меланхоличного аристократа — это в самом деле его личина. Но Пруссия своим появлением всегда напоминает ему о том, кто он на самом деле. Циничный, подлый, жестокий, высокомерный, самодовольный ублюдок, манипулятор, просто паразит, которому нравится жить за счет других. И как же удивительно, что лишь Пруссия все это видит. Хотя, возможно, это лишь потому, что он сам ему открылся. Смотря в его глаза, Гилберт в который раз понимает, что пропал. Эти демоны давно завладели его душой, и нельзя сказать, что он хоть сколь-нибудь против. Австрия всегда высокомерен. Когда они закончат, он накричит на своего любовника, возможно, запустит в него вазой, будет клясться, что все это было против его воли, назовет Байльшмидта кучей неприятных слов и попытается прогнать его. Очередной спектакль, один из тех, что происходят регулярно. И, разумеется, он будет долго поминать о судьбе своей испорченной рубашки, расскажет о том, во сколько она ему обошлась, что это была за ткань и в каком дорогом магазине он ее приобрел, а Пруссия лишь промолчит. Он сразу поймет, что все это наглая ложь, что цена завышена, ведь Родерих тот еще скряга. Он знает, что любой элемент его гардероба может быть вот так же порван, а потому точно не будет тратить на одежду большие деньги. Он слишком любит деньги, черт бы его побрал. Но Байльшмидт промолчит. Что бы не говорил и не делал Австрия — все покрыто коркой лжи. И даже его тихая и размеренная жизнь — это одна большая ложь. Его редкие интриги — это ложь, его игра на фортепиано — и та большая ложь. Лишь в тот миг, когда они занимаются сексом, эта самая корка исчезает, и он становится настоящим. Он становится тем, кем является на самом деле — настоящим дьяволом. И в глазах его в те мгновения пляшут самые настоящие демоны. В такие мгновения он особенно ужасен и особенно прекрасен. В большей мере именно прекрасен, потому как Гилберту безумная нравится его гнилая подноготная. Они так похожи, но при этом так отличаются. И лишь Пруссия знает, какой Австрия на самом деле. Родерих слишком человечен. Он сильнее всех подвержен исконно людским страстям и порокам. В этом его слабость, но в этом же и его сила. И это именно то, что однажды привлекло внимание Байльшмидта. Именно за эту порочность он его и любит.