***
– Чуя, если ты испортишь маникюр, который я тебе сделал, в пятый раз, в следующий – будешь красить ногти сам. Чуя умел работать под прикрытием – в мафии и не такому научишься. Он умел изменять незначительные детали внешности, умел подбирать образ – костюм, туфли, какие-то мелочи вроде тяжелых наручных часов, цветастого галстука или очков в дорогой оправе, умел делать это так, что узнать в нем маленького рыжего грозного мафиози было весьма сложно. Он умел проносить с собой оружие на пышные приемы, где обычно присутствует множество важных шишек и вооруженная до зубов охрана, умел прикрыть своего очередного партнера, когда надо, и при этом не дать раскусить себя. Он действительно это умел. Но только работа с этим суицидальным маньяком, больным на голову придурком, чертовым извращенцем могла вогнать Накахару в краску. Потому что только Дазай мог с настолько идиотской лыбой на лице предложить Чуе быть его партнером на очередном задании. Ну, хорошо, партнершей. Ладно, черт возьми, он на полном серьезе предложил ему напялить платье на один вечер, и это уже переходило все возможные и невозможные рамки! Чуя глянул на замученную – после пятого-то раза – физиономию Осаму и перевел взгляд на свои ногти, аккуратно покрытые красным лаком, на свету отливающим алым. Ноготки, к слову, были приличной длины – специально ведь, черт возьми, отрастил, наотрез отказавшись от накладных. Как оружие держать прикажете, когда даже кулак сжать не можешь? В общем, возникать-то Чуя повозникал, но отказать не смог. – А на кой фиг делать три слоя, чтобы они сохли потом битых три часа? О, этот взгляд карих глаз. – А на тот, мой дорогой партнер, чтобы на твоих далеко не идеальных ноготках маникюр хотя бы смотрелся прилично. Ладно бы синий цвет был или перламутр там какой-нибудь, но это красный, Чуя. А любая девушка тебе скажет, что красный лак накладывать сложнее всего. Пока надувшийся, аки хомячок, рыжик размахивал руками в отчаянной и, в общем-то, безнадежной попытке заставить лак сохнуть быстрее, и бурчал себе под нос, что он парень и не виноват, что не знает всяких женских хитростей, Дазай помолчал, понаблюдал за ним и добавил: – Да и какая уважающая себя дама заявится в общество светских львиц с потрепанным маникюром? Чуя, с таким отношением нас быстро раскусят. Господи, как же бесил этот тягучий тон довольного кота, объевшегося сметаны, эти бесконечно тянущиеся гласные, эта язвительность, скрытая за каждым словом. Накахара сжал зубы, посмотрел в сторону и буркнул: – Знаю я. Отвали. И начал размахивать руками в два раза активнее, пока Дазай, лежа животом на диване и тихонько напевая любимые песни о двойном суициде, красил тем же цветом ногти на ногах рыжика. Правда, глядя на длинные красные перчатки до локтя, Чуя до сих пор не понимал, на кой черт ему вообще нужен был маникюр. Только время потеряли. Хотя, Дазаю – веселье. Состроить высокий голосок проблем не возникало – стоило лишь вспомнить самые постыдные для себя моменты, когда приходилось замирать, слыша язвительный, тянущий слова, как жевательную резинку, голос за спиной, оборачиваться, сводить колени, прижимать кулачок к груди и, краснея от негодования, пищать что-то про то, что это больше не повторится. Чуя и строил его – говорил тихо, мягко, по возможности мало и коротко, вежливо смеялся и старался не забывать наказ Дазая улыбаться, чтобы этот идиот не маячил неподалеку каждую чертову минуту, жестами или любыми другими не заметными, по его мнению, способами не напоминал об этом. А затем отходил в сторонку, облегченно вздыхал и с искренней благодарностью принимал с подноса одного из официантов бокал вина, уединяясь с ним и размышляя, какого черта при наличии множества разодетых женщин вокруг эти богатенькие имбецилы пытаются флиртовать именно с ним. – Чу-у-уя, не налегай на алкоголь, прицел собьешь. Когда над ушком раздается знакомый голос, Накахара даже не вздрагивает, не оборачивается и вообще всячески пытается сделать вид, что кроме него и полупустого бокала здесь никого нет. Но получается из рук вон плохо. Приходится опять скалиться в улыбке, заводить руку назад, ласково прикладывать ладонь к чужой щеке, проводить ей дальше, зарываться пальцами в темные волосы и притягивать брюнета к себе, чтобы прошипеть на ухо ответное: «Все под контролем». Чуя не видит, но просто кожей чувствует, как губы Дазая растягиваются в ухмылке. Осаму легко обходит его, приобнимает за талию, чуть наклоняет голову, делает вид, что о чем-то перешептывается со своей спутницей, и здесь это совершенно нормально, потому что в тот же момент Чуя наблюдает в другом углу зала чей-то мокрый поцелуй, совсем уж невозможно задранный подол и без того короткого платья, и от этого становится противно. Пальцы брюнета легко проходятся по оголенной коже спины, и Накахара непроизвольно вздрагивает, кладет ладонь ему на грудь, прижимается ближе к Дазаю. Опять краснеет, черт бы его побрал. Если бы не задание, врезал бы хорошенько. Накахара чувствует, как чужие пальцы подтягивают шнуровку этого несчастного подобия корсета на уровне поясницы, спускаются ниже, чуть оттягивают красную ткань, поправляют платье, чтобы сидело идеально. Фыркает. Не доследил. Дазай косит на него глазом, хитро улыбается. Легко пробегает пальцами по шее, приобнимает его обеими руками и перевязывает ленту, удерживающую лиф, чуть выше и поправляет корсет. А затем наклоняется и с улыбкой шепчет на ухо: – Чуя, ты прекрасно выглядишь. Помнится, когда Дазай сказал ему это в первый раз, Чуя попытался ему врезать. Он видел точное местоположение этой совершенно бессовестной физиономии в зеркале за его плечом. И он обязательно сделал бы это. Он уже развернулся и замахнулся, когда это чертово не зашнурованное еще платье поползло вниз. Чуя подхватил его – как-то слишком поспешно, неловко, прижимая к груди и чувствуя, как щекам становится горячо от бессильной злости. Дазаю же, кажется, наоборот, это дико нравилось. Пока Чуя проклинал его последними словами, он спокойно развернул маленькую рыжую грозу всея Портовой мафии к себе спиной и неспеша начал возиться со шнуровкой. – Дазай, чертов извращенец, почему именно платье? – Чуя тихо пискнул, когда брюнет слишком резким жестом потянул шнур, продевая его в первые петли, тихо что-то бормоча себе под нос. – Потому что, мой дорогой партнер, на этот прием приглашены только пары. Па-ры. Понимаешь? И если моя очаровательная спутница, пардон, спутник заявится туда со мной под ручку, нас немного неправильно поймут. – Оставшись удовлетворенным результатом и разобравшись, что к чему, мужчина продолжил затягивать корсет, и Накахаре пришлось опереться ладонью о стену рядом с зеркалом, выдыхая. Туго. – И почему девушкой должен прикидываться я? Дазай задумался. Ну, или, по крайней мере, сделал вид, продевая шнур в последние петли, затягивая и завязывая его на узел, для верности, и лишь затем – на бант. – Потому что, когда девушка выше своего кавалера больше, чем на полторы головы, это не эстетично, я полагаю? Интонация вышла вопросительной, но это явно было утверждением. И издевкой. Или очередным подстебом. И вообще Дазай опять нарывался. Но, хоть корсет и начинался на уровне поясницы, платье слишком сковывало движение. Ярко-красное, чересчур вызывающее, облегающее, длиной почти в пол и с разрезом, идущим от бедра. Лиф, имитирующий грудь – весьма и весьма слабо, спасибо хоть на этом – поддерживала лента, завязывающаяся на шее. Благодаря корсету, появились и талия, и плоский живот, и вообще, черт возьми, до неприличия женская фигура. Это раздражало. А, благодаря лучащейся самодовольством моське Осаму, раздражало вдвойне сильнее. – В нем неудобно. – А ты делай шаг шире. – Тогда разрез открывается. – Чуя проходится по комнате, то и дело кося глазом на съезжающую красную ткань, открывающую ноги. Дазай прикрывает рот ладонью, чтобы не рассмеяться. – Естественно. Так и надо. О, кстати, тебе придется сделать депиляцию. Причем… – брюнет подходит со спины, приобнимает скрестившего руки на груди рыжика, проводит пальцами по светлым волоскам на коже, – на руках тоже. Чуя на секунду зависает, а затем просто выпадает в осадок. – Что, прости?! Накахара закрыл лицо ладонью, а затем легким жестом подтянул перчатки. Не самые лучшие воспоминания. Дазаю, может, и было весело, а вот Чуе весело совершенно не было. Ни капли. Прошел уже час, второй, а Дазай пока не спешил начинать операцию, и Чуя решительно не понимал, почему. Кажется, дело затягивалось. Отвязавшись от очередного молодого магната, вешающего ничего не понимающему в этом рыжику лапшу о каких-то там фирмах на уши, Накахара смог вздохнуть спокойно, присев на нижние ступеньки лестницы, ведущей на второй этаж. Опомнившись, приподнялся, оправил платье и сел удобнее, ближе к перилам, чтобы никому не мешать. Наклонился, обхватил ладонью каблук, слегка приподнял его и снял туфлю, разминая затекшие пальцы. Кайф. Просто громадное облегчение после нескольких часов подряд на этих ходулях. – Утомился? – Чуя вздрогнул, когда к нему подсел Дазай, невинно и как-то совершенно по-ребячески улыбаясь, хотя в карих глазах плясали не ясные ему огоньки. Но ничего хорошего это явно не предвещало. Накахара нахмурился, спросил прямо, в лоб, чтобы не отвертелся: – Зачем ты тянешь резину? Дазай улыбнулся. – Неприлично покидать торжество, не дождавшись танца. Чуя не помнил, сколько кругов Ада он пережил, пока пытался научиться ходить на этих чертовых каблуках. Вернее, это Дазай пытался его научить, в итоге чего дело принимало совершенно невозможный оборот. Но чего стоило выражение лица Чуи, когда он, держа в руках красные лакированные туфли, недоверчиво переводил взгляд с них на брюнета. – Дазай, ты серьезно? – Ну не в кедах же тебе идти. – Осаму сцепил пальцы в замок, подпирая ими подбородок и выжидающе глядя на партнера. – Надень их. Ну же. Отказавшись от предлагаемой лопаточки, Накахара надел туфли, распрямился и покачнулся, чуть шире расставив ноги, чтобы удержать равновесие. Чуть отклонился назад, рассматривая, в каком положении оказалась его стопа. Ужаснулся. Как девушки вообще в этом ходят? Ноги были напряжены до предела, а колени мелко дрожали. А рядом уже послышался ленивый тягучий голос Дазая: – Чу-у-уя, пройдись. Что? Он хочет, чтобы он в этом прямо сейчас навернулся? С этого момента для Чуи начался сущий Ад. «Чуя, выпрями ноги, девушки на полусогнутых не ходят», «Ну же, походочкой от бедра, и вперед», «Не смотри себе под ноги, смотри на меня!», «Чуя, не своди носки, иди прямо», «Чуя, быстр… Не падай! Я ловлю!». Помнится, когда в комнату совершенно случайно забрел неприкаянный Акутагава, его откачивали часа два.***
Дазай вытянул Чую в зал под первые же завывания саксофона. И с первых же секунд Чуе эта песня не понравилась. Легкие переливы гитары, поддерживаемые почти незаметным эхом синтезатора, под которые едва ли можно было танцевать – только качаться на одном месте, обнимая своего партнера за талию. Однотипные завывания, от которых буквально уши вяли – казалось, это длится уже целую вечность и все никак не желает заканчиваться. Слова – слишком примитивные, банальные, настолько слащавые и ванильные, что сводило зубы. И Чуе это совершенно не нравилось. Однако создавало какую-то странную атмосферу, которой он не мог понять. Когда чужие руки легли на его талию, Чуя послушно закинул руки на шею брюнета, пальцами незаметно дергая за темную прядь, чтобы тот хоть на секунду согнал эту довольную лыбу с лица. Не помогло. Карие глаза смотрели прямо на него – как-то изучающе, задумчиво, выжидающе, и Чуе этот взгляд не нравился, но своего он принципиально не отводил. Чужие губы изогнулись в нахальной усмешке. – Удобно на каблучках, малышка Чуя? – Умри. Накахара закрыл глаза и прислонился лбом к его плечу, прижимаясь ближе к брюнету и, кажется, уже забывая переставлять ноги в такт музыке. Хотя, в этом зале они такие были явно не одни. Руки Дазая плавно соскользнули с талии на поясницу, затем – и того ниже, и Чуя, расцепив руки, даже каким-то ленивым жестом ударил его по ладони, возвращая ее на положенное место. Он чувствовал усмешку на его губах, но почему-то не было желания даже на то, чтобы огрызнуться. Было в этой песне что-то такое умиротворяющее, усыпляющее, что-то, не позволяющее смотреть в темнеющие глаза напротив, рассеивающее внимание и упорно пытающееся его заставить забыть о том, зачем они здесь. Тихий стук каблучков по блестящему кафелю, новый плавный разворот, легкие покачивания из стороны в сторону, словно они в пингвинчиков играют – Дазай обязательно прокомментировал бы это именно так, но сбивать атмосферу не хотелось. Брюнет аккуратно заправил выбивающийся из укладки и множества невидимок в чужих волосах рыжий локон, провел пальцами по припудренной щеке, заставляя поднять на него взгляд голубых глаз – вопросительный, настолько же дерзкий, насколько и растерянный. Усмехнулся краем губ, приподнял чужой подбородок и наклонился, прижимаясь к покрытым легким блеском губам. Сейчас было можно. Все ради задания. Только ради задания. Поцелуй вышел легким – потому что Дазаю не нравился вкус помады на чужих губах – смазанным, быстрым и неполноценным. Осаму вскользь провел языком по его губам, прикусил нижнюю, положил ладонь ему на затылок, но тут же убрал, отстранился, кажется, потому, что не хотел портить прическу. Накахаре хотелось его убить. Не за поцелуй, а за то, что ему было мало. Чуя вздрогнул от неожиданности, когда брюнет провел ладонью по его бедру, слегка задирая платье, пальцами вытаскивая из кобуры на ремешке, плотно обхватывающем ногу, пистолет, когда с улыбкой прошептал на ушко единственное слово: – Пора. Они сработались идеально, как и всегда. Действовали независимо друг от друга и одновременно – вместе. Чуя прикрывал этого идиота, босиком чуть не поскальзываясь на растекающейся алыми цветами на белом кафеле крови, но знал, что Дазай тоже не оставит его открытым. Они то прижимались друг к другу, спина к спине, то внезапно отталкивались, одновременно, синхронно, разлетаясь по разным сторонам, словно две неугомонные шаровые молнии. И не так важно, что сегодня Дазай касался его чаще обычного, из раза в раз обнуляя способности эспера. Пока Чуя его же совсем не идеально отглаженным красным платочком оттирал темнеющие пятна крови с лодыжек, Дазай наблюдал за ним преувеличенно внимательно. Цеплял взглядом растрепанные рыжие локоны, с которых потерялась добрая половина невидимок, наконец, стершийся с губ гадкий на вкус блеск, безнадежно порванные перчатки – на правой руке так точно, слишком сильно задравшееся платье, потому что теперь следить за этим не было необходимости, нервно прикусывал губу и никак не мог успокоиться. Дазай просто не сдержался. Когда Осаму подхватил его под бедра, подсаживая на подоконник в той же самой комнате, Чуя ухватился за его шею на автомате, просто чтобы не упасть. И когда почувствовал чужое дыхание на своих губах, подался вперед сам только потому, что в первый раз ему не хватило. Этот поцелуй отличался от предыдущего – не было этой бесконечно тянущейся ванильной песни, не было блеска на губах, не было укладки, которую нужно было беречь. Дазай целовал настойчиво, глубоко, сбивая дыхание, зарываясь пальцами в чужие волосы, сжимая их и натягивая рыжие пряди до того момента, пока не добивался сдавленного стона в свои губы. Задирал платье до неприличия высоко, вел ладонью по обнаженной коже, заставлял сгибать ноги в коленях, разводя их в стороны. Слишком облегающее платье, явно не привыкшее к такому обращению и возмущенное поведением брюнета, начало расходиться по швам от бедра после очередного непривычно резкого движения, и Чуя услышал треск ткани, закрывая глаза. Платье было дорогое. Босс его убьет. – Дазай, корсет. – Чуя хрипло прокашлялся, когда почувствовал горячие губы, прижимающиеся к его шее, послушно откидывая голову назад. Дышать было нечем, и от этого немного кружилась голова. Когда чужие пальцы ослабили корсет, вытягивая шнур из петель, на пояснице остались краснеющие следы от шнуровки – Чуя просто чувствовал это, выгибаясь под горячими ладонями, держась за плечи брюнета и отводя взгляд. В голове крутились отстраненные мысли о том, что вино было действительно весьма недурственным. Накахара был слишком напряжен, когда Дазай прижал его к себе. Вскрик. Пальцы беспомощно скользят по чужим плечам, сжимают их, чтобы хоть как-то удержать плывущие мысли в рамках сознания. Стоны. Приглушенные, пусть Дазаю такие и не нравятся, но все равно слишком откровенные, непривычные слуху. Чуя краснеет. Опять. Черт возьми, он больше никогда в жизни не наденет платье. Тонкий слух улавливает скрип двери, и Чуя, кажется, вскидывает руку с пистолетом прежде, чем поднимает голову. Звук выстрела, и человек, не успевший ничего понять, украшает собой кафельный пол, как и десятки остальных. Пистолет с тихим стуком падает на пол, и Чуя обнимает брюнета за шею, зарывается пальцами в темные вьющиеся волосы, непроизвольно тихо стонет над чужим ушком. Дазай откровенно усмехается. – Чуя, а если это был свидетель, у которого мы могли бы узнать кое-что полезное? – Мне свидетели подобного, – частое дыхание прерывается протяжным стоном, – не нужны. Чуя поклялся самому себе, что в жизни больше в подобных аферах участвовать не будет. Но разве Дазай будет его об этом спрашивать?