Пойманные мгновения.

Конюшни действительно выглядели прискорбно, пусть и содержались с посильным прилежанием: никакое ответственное отношение не могло спасти постройки от общей ветхости и очевидного недостатка средств. Но лошади, в основном старенькие, бывалые, как сам владелец манежа, отставной капитан кавалерии Розе, выглядели ухоженными и здоровыми, даже жизнерадостными. Особенно один резвый темный жеребчик, который, едва его вывели на открытое пространство, стал рваться из рук конюха. Дрыгая длинными ногами и болтая буйной головой, конь явно протестовал против затянувшегося пребывания в стойле, желая наконец порезвиться на приволье, а точнее безоглядно носиться наперегонки с ветром. Причем предварительно избавившись от всякого смельчака, который рискнёт нагрузить его своим бренным телом. - Боже, какой красавец! - восхищённо выдохнула Лина Гейдрих, разглядывая жеребца. Идея заняться конной выездкой для разгона тоски и поддержания физической формы всецело принадлежала ей. Утомившись однообразной бытовухой и материнством, да и вообще, чтобы побыстрее освоиться в Берлине, не уронив при этом высоко задранной для эсэсовской жены планки, она постоянно искала, чем таким развлечь себя и знакомых. Организованный Линой гимнастический кружок для жен партийных функционеров видно перестал её удовлетворять. Внезапно она возжелала общения с лошадьми. Супруг её группенфюрер, признанный наездник (отмеченный соответствующим значком в золоте), горячо поддержал затею. Разыскав старенькую кособокую конюшню на окраине города и прихватив небольшую компанию близких друзей, чета Гейдрихов с завидным энтузиазмом собралась вовлекать их в радости конного спорта. - Да уж, сноровистый конёк, - согласился с ней именитый хирург Зауэрбрух, в нетерпении потиравший "золотые" свои руки. - Рискнули бы такого объездить? - О, я бы с удовольствием, - поддержав игривый тон, задорно рассмеялась Лина, - только кто же мне разрешит. - Видите ли, профессор, - собственнически приобняв жену, сообщил Гейдрих, - у меня ещё есть планы на эту женщину. - И кому же он достанется? - полюбопытствовала миниатюрная Лили де Кринис, выбравшая из всех имеющихся самую маленькую лошадку, взобраться на какую ей любезно помогал супруг, профессор Макс де Кринис, коллега Зауэрбруха, заведовавший отделением психиатрии в Шарите. - Пожалуй это довольно очевидно, - подал голос стоявший позади, ближе всего к выходу, Шелленберг. Группенфюрер не оглянулся, но лицо его озарила гордая самодовольная улыбка. - Думаю, фрау Гейдрих подойдёт наш Ирвиш, - порекомендовал полуслепой капитан Розе, взяв под уздцы гнедого смирного конягу и подведя того поближе к дорогим гостям. - Он у нас из бывших цирковых. Смотрите! В подтверждение Розе несколько раз легонько стукнул стеком по передним ногам Ирвиша. Тотчас же, прежде понуро клонивший голову конь, встал на дыбы и какое-то время удерживал грозно-воинственную красивую стойку. Едва копыта его снова коснулись опилок манежа, он опять притих, обратившись в грустное смиренное животное. - Вот, прекрасно выучен, со спокойным нравом, - поощрительно похлопав Ирвиша по лоснящейся шее, добавил капитан. - Одобряю, - кивнул Гейдрих. - Ну да, - не стала спорить Лина, уже сгоравшая от любопытства, - надо же с чего-то начинать. - Да, господа, давайте, не стесняйтесь, - с менторским превосходством мотивировал присутствующих группенфюрер. - Вам всем ещё многое нужно освоить. - Вы покажете нам класс, Райнхард? - кокетливо спросила Лили. - Непременно. А если я возьмусь за вас всерьёз, скоро вы станете самыми лучшими наездниками не только в Германии, но и за её пределами, - шутливо пригрозил он ей. - Зачем вообще нужно учиться всяким трюкам? - вслух недоумевал де Кринис, запрыгнув в седло. - Разве при жизни в городе лошадь не нужна только для оздоровительных прогулок в Грюневальде по выходным? - Не занудствуйте, друг мой, - весело посоветовал профессор Зауэрбрух, с места в карьер пустивший лошадь рысью по кругу. - Хочу напомнить вам, фрау Гейдрих, - проводив коллегу взглядом, криво усмехнулся де Кринис, - он светило германской медицины. Если с ним случится беда, это ляжет тяжёлым грузом на ваши плечи. - Почему это? - вскинулась Лина. - Именно вы, моя прекрасная амазонка, привели нас всех сюда, - проезжая мимо, легкомысленно подмигнул ей де Кринис, хоть и был наслышан от Шелленберга о патологической ревнивости группенфюрера. Впрочем ни его Лили, ни пребывающий в прекрасном расположении духа Гейдрих не выказали и тени недовольства. Казалось теперь, когда, наконец, каждый получил свою лошадь, можно было приступать к занятиям. - Дорогой, - позвала Лина мужа, занятого регулировкой длины её стремян. Обратив на нее взгляд, Гейдрих вопросительно двинул бровью. Она молча кивнула назад, на так и оставшегося стоять в сторонке Шелленберга. С опаской присматриваясь к флегматичной белой кобыле, он не торопился перенять поводья у приведшего её рябого конюха. Заглядывая в черные, безусловно добрые глаза животного, Вальтер мучительно измышлял весомый повод улизнуть с манежа. Желательно не потеряв при этом лица перед честной компанией. Сослаться на неожиданное недомогание казалось уместнее всего. С самого утра он казался спутникам слишком мрачным и задумчивым. Де Кринис даже сделал такое замечание вслух, но Шелленберг отмахнулся, мол не берите в голову. Заикнись он сейчас о головной боли, или желудочных коликах, или о чем-нибудь, способном причинить дискомфорт во время катания, это будет убедительно. Тем более здесь несколько врачей, связанных клятвой Гиппократа: они проявят профессиональную предупредительность, поддержав его отказ авторитетным мнением. - Что такое, Шелленберг? Фигура Гейдриха выросла за его спиной неожиданно, будто он подкрадывался, хотя на самом деле слишком глубоко погрузившийся в собственные мысли Вальтер не заметил его приближения. - Все в порядке, - солгал он, воровато обернувшись. - Тогда почему вы всё ещё не в седле? - последовал резонный вопрос. - Ну, понимаете, - начал было Вальтер, но наспех состряпанная ложь истаяла под испытующим взглядом группенфюрера и отчего-то он взялся выбалтывать правду, - когда я только вступил в СС, среди прочего мы тоже занимались конной выездкой. - Это замечательно, Шелленберг, - похвалил Гейдрих с ухмылкой. Он располагал точными сведениями об успехах подчиненного в строевой подготовке на ранних этапах службы. Особенно о том, как превосходно тот развил навык косить от муштровки и длительных военизированных походов по выходным. - Да, - кивнул Вальтер, - то есть нет, это не было так уж замечательно. Я имел несчастье свалиться с лошади. Взывая к гуманистическим чувствам, Шелленберг продемонстрировал свои холеные мягкие руки, пережившие однажды несколько месяцев в гипсе, чья красота навсегда была подпорчена шрамами в предостережение против потенциально рискованных предприятий. Особенно живо они напоминали владельцу о коварстве лошади как зверя, одинаково опасного спереди, так и сзади, и еще более непредсказуемого, если усесться посередине. Воспоминания об адской боли физической, и моральной, от унизительной неловкости перед лицом всего отряда, в представлении Шелленберга любого коня теперь делали троянским. - Ах да, ваши бедные руки, - фальшиво-сострадательно спохватился Гейдрих, даже не взглянув на них, - вы же говорили как-то, что не можете стать частью моего домашнего струнного квинтета из-за старых травм. - Увы, - вздохнул Вальтер раздосадованно, - и поверьте, я считаю невозможность эту ужасной потерей. - Вы струсили? - резко сменив тон, раздражённый Гейдрих перешёл в лобовое наступление. Видит бог, следуя просьбе любимой супруги, он попытался «быть мягче», но черт возьми, Шелленберг не барышня, чтобы разводить с ним политесы. Позорясь сам, будучи его протеже (слухи о чём уже неизбежно поползли по коридорам СД), он в некотором смысле позорит его лично, что абсолютно неприемлемо. - Я бы не назвал это трусостью, - поспешил оправдать свою нерешительность Вальтер, - скорее нечто подсознательное, инстинктивное. Уверен, если мы спросим профессора де Криниса относительно научной природы приобретённых страхов... - Послушайте, Шелленберг, - закинув тяжёлую длинную руку ему на плечи, терпеливо начал Гейдрих, - что Я вам скажу о природе страха. Со стороны они выглядели добрыми приятелями, доверительно беседующими на отвлечённую тему, но паучьи пальцы группенфюрера практически впились во внимающего Вальтера. Позднее под одеждой обнаружилось несколько синяков-отметин. - Страх - кроме того, что унижает достоинство мужчины - делает человека совершенно бесполезным для нашей работы. - Почему же, - вопреки незавидному положению оспорил Шелленберг, - страх делает человека осмотрительным, иногда помогая выживать. Посмеявшись, Гейдрих оценил его дерзость и, наконец ослабив хватку, отпустил молодого друга. Поманив любопытно греющего уши конюха, он забрал у того поводья и тем же пренебрежительным жестом отпустил восвояси. - Если вы хотите только лишь выжить, Шелленберг, - презрительно обронил он, - мне вас искренне жаль. - Все чего-нибудь боятся, - решив до конца отстаивать свою точку зрения, упрямствовал Вальтер, - уверен, и вы тоже. Погладив доверчиво ткнувшуюся ему в грудь кобылу по широкому лбу с черной звездой, группенфюрер неопределенно пожал плечом. - Конечно, Шелленберг, - без стеснения подтвердил он, - все чего-нибудь да боятся, это так же естественно как дышать. Но люди делятся на два типа: одни потакают своей слабости и сдаются, выживая, - Гейдрих глумливо подчеркнул это слово особо, - а другие имеют смелость заглянуть страху в лицо и побеждают. Помните, как говорили древние? Храбрым судьба помогает. - Это очень верно и хорошо сказано. - Так что, хотите совет, друг мой? - вновь опустив невозможно огромную ладонь ему между лопаток, щедро предложил группенфюрер. - Конечно, почту за честь, - ощущая давление, подталкивающее его ближе к свисающему с седла стремени, обречённо произнес Вальтер. - Лезь на лошадь, Шелленберг, - задушевно велел сквозь зубы Гейдрих, - и докажи, что у тебя есть яйца. Столь стимулирующее напутствие сработало почище пинка под зад. Сию секунду Вальтер оказался в седле, вцепившись в поводья. - Другое дело, - одобрил снова подобревший группенфюрер, разворачиваясь и направляясь к нетерпеливо гарцующему на месте темному жеребцу, - и не сутулься! Вальтер послушно расправил плечи. Много лет спустя Шелленберг во время обычной утренней конной прогулки забавы ради перемахнул с разбегу через поваленное дерево. Омертвелый, высохший изнутри ствол надломился и преградил ему путь на привычном маршруте. Его любимая кобыла, верная спутница Вальтера в последние полгода, превосходно слушалась и была достаточно бесстрашной, чтобы без риска взять препятствие. Зато краткое ощущение отрыва от земной тверди и незначительный прилив адреналина немного взбодрили его, бывшего ранним утром слегка сонным и вялым, в то время как впереди поджидал очередной длинный изнурительный рабочий день. Осадив лошадь после приземления, он победоносно оглянулся и увидел Канариса верхом на невзрачном тяжеловесном мерине. Тот аплодировал его ловкости и одобрительно улыбался. - Вы припозднились, адмирал, - вернувшись назад к дереву, попенял старику Шелленберг, - я не стал вас ждать. - Простите меня, друг мой, - виновато развел тот руками, - неотложные дела задержали, но, как видите, я вас нагнал. Канарис предпочел объехать преграду, и вдвоем они продолжили неторопливую прогулку в залитом солнцем лесу, полном умиротворяющего птичьего щебета. Совместные их выезды стали приятной традицией, позволяющей хоть ненадолго примириться друг с другом и окружающим миром. К тому же они давали обоим высказываться более свободно, нежели в служебной обстановке, обмениваться мнениями и информацией. - Неужели Вам в Управлении не хватает острых ощущений, - лукаво щурясь, спросил сухопутный адмирал, - что так себя тешите? Кстати, прекрасно берете барьер. - Спасибо, - рассеянно принял комплимент Шелленберг. - Мне просто вспомнилось, как меня обучали этому в манеже капитана Розе и я не удержался. - Розе? - призадумался Канарис. - Не тот ли это Розе, что держал отвратного вида конюшни и с десяток худосочных кляч. - Ну это вы зря, господин адмирал, - вступился Вальтер за старого, ныне покойного кавалериста. - Он очень любил своих подопечных и был прекрасным терпеливым инструктором. - Не там ли училась выездке Лина Гейдрих? - пропустив замечание мимо ушей, продолжил припоминать Канарис. Хитрый старый лис на самом деле был прекрасно осведомлен о многих обычаях семьи также уже покойного обергруппенфюрера, ведь долго жил с ними по соседству. - Там, там, - ухмыльнулся Шелленберг ностальгически. Сколько времени он провел в замкнутом круге манежа, сначала просто привыкая не зацикливаться на вероятном падении, а потом, когда привычка поборола страх, исполняя всякие упражнения верхом, словно цирковая собачка. Но он смог доказать Гейдриху, что достоин уважения и высокой протекции. В конце концов, Лина на радость мужу сносно выучилась ездить, Зауэрбрух заставил охрометь пять лошадей, нещадно гоняя их галопом, а они с де Кринисом все ж таки предпочли ограничиться простым профилактическим катанием для оздоровления нервной системы. - Я думал, вас натаскали в СС, - сказал Канарис. - Нет, когда я проходил подготовку, то не удержался в седле на одном из первых же занятий. Лошадь испугалась чего-то, понесла, к такому я не был готов: сломал обе руки. - Какая неприятность, - лицо адмирала сострадательно сморщилось. Он неизменно проявлял трогательную отеческую заботу о молодом коллеге из политической разведки, особенно о его здоровье, вызывавшем у Канариса серьезное беспокойство. Уж чересчур слабым оно было для пожирающей психические и физические силы, требующей постоянного напряжения ума и воли службы. Он по себе знал, в последние время испытывая непроходящую депрессивную усталость, как горит человек на нервной руководящей работе, особенно в разгар войны. - Это с какой стороны посмотреть, - беззаботно отозвался Вальтер, - благодаря этому я избавился от обязанности потеть на строевых учениях и переместился в аудиторию, читать коллегам лекции по истории, что было куда приятнее. Там, за кафедрой, его заметили двое профессоров, подыскивающих среди новообращённых членов СС перспективных молодых людей. Не навернись он со строптивой клячи в тот день, в СД могли завербовать какого-нибудь другого парня. Всё, что ни делается, как говорится, приводит нас к нашей Судьбе. - Должно быть, вам было непросто снова заставить себя довериться лошади? - не отставал чрезмерно любопытный адмирал. Казалось, интересовался он с искренним интересом. Старик очень серьезно относился к лошадям и всему с ними связанному, так как невероятно любил животных. Ненаглядных собак своих, поговаривали, Канарис ценил едва ли не выше собственных детей, утверждая, что в отличие от людей питомцы никогда не предадут и не причинят ему зла. Их звериным чутьем он руководствовался при составлении мнения о том или ином человеке. На дух не перенося жестоких к братьям меньшим людей, он неизменно привечал тех, кто удостаивался симпатии его такс. Которые всегда радостно виляли хвостами при встрече с самым молодым генералом СС, проявляя к тому полное доверие. Вслед за ними и Канарис тепло относился к Шелленбергу, вопреки прямой конкуренции Абвера и Шестого Управления РСХА. Поступая совершенно по-идиотски, как по мнению самого Вальтера, постоянно пытавшегося этим расположением воспользоваться для личной пользы. Хотя, признаться, он уважал и дорожил дружбой с пожилым адмиралом, не в состоянии относиться к нему с должным прагматичным хладнокровием. - Как мне сказал однажды один человек, - стремясь произвести впечатление на собеседника, начал Шелленберг немного патетично, - люди делятся на два типа: тех, кто поддается слабости и сдается, выживая, и тех, кто лицом к лицу встречает свой страх и побеждает. - Так говорил Гейдрих, - глаза Канариса весело сверкнули из-под кустистых бровей. - А ещё раньше так наставлял молодежь один старый морской волк на «Берлине»*. - Впрочем, - пытаясь сохранить преимущество в диалоге, спешно подвел итог Вальтер, - ещё древние ведь говорили: «Fortes fortuna adiuvat».** Раздосадованный тем, что был уличен во все еще благоговейном преклонении перед личностью бывшего шефа, Шелленберг помянул Гейдриха, всегда предупреждавшего об обманчивом дружелюбии хитрого "престарелого лиса". - Когда и к чему хорошему приводила безоглядная храбрость? - меж тем усомнился Канарис. Дурные вести, приходившие с фронта на Востоке, служили его словам неоспоримым подтверждением. Одной безоглядной отваги для покорения мира германским войскам явно не хватало. Поучительной можно было счесть и нелепую гибель самого Гейдриха, чья смелая убежденность в собственной неуязвимости стоила ему жизни. - И потом, знаете, друг мой, - с порой крайне раздражавшей Шелленберга старческой назидательностью пустился он в рассуждения, - Фортуна крайне строптивая лошадка. Сегодня Вы на коне, а завтра она взбрыкнёт, сбросит вас наземь, и благодарение богу, если только сбросила, а не затоптала в ослеплении насмерть. Шелленберг сосредоточенно разглядывал свои многострадальные руки, чудовищно исхудавшие, сухие, замерзшие, отталкивающие трупной синевой под ногтями, с деформациями и шрамами, напоминающими о том, как мучительно бывает падать. Подняв глаза, он еще раз пристально всмотрелся в сидевшего напротив офицера, баюкавшего на колене раскрытую записную книжку. Тактично храня молчание, американец беззвучно постукивал карандашом по чистой странице. - Простите, - собрался с мыслями Вальтер, - вы о чем-то спрашивали, доктор Гольдензон? - Я спросил, почему вы перестали играть на виолончели? - тихим приятным голосом напомнил тот. - Да, точно, - Вальтер сообразил наконец, отчего его накрыла волна разрозненных воспоминаний. - Я крайне неудачно упал с лошади в двадцать три года. Тяжелые травмы, долгое восстановление, - он предоставил Гольдензону доказательства, какие тот изучил с подлинно врачебным равнодушием. - Пришлось отказаться от музыкальных упражнений: после пяти-десяти минут игры начинаются судороги. С годами они стали беспокоить еще и в непогоду, представляете? Покивав из вежливости, американец живо застенографировал его ответ. Наблюдая за движением карандаша, Шелленберг вдруг потерял к доктору всякую тень симпатии, появившуюся было после первой беседы. Постепенно сходя с ума без банального человеческого общения в замкнутом пространстве тюремной камеры, с жадностью вцепляешься в любую возможность поговорить с кем-то, желающим слушать. Невольно спутать корыстный бездушный интерес с расположением в таких условиях крайне легко. В сущности Гольдензон - ещё один тщеславный психиатр, одержимый желанием забраться к знаменитым нацистским лидерам в мозги и препарировать, разобрать по винтику скандальную психологию нацизма, непременно потом прославившись и в ученых кругах, и на весь белый свет. Может, он и не самовлюбленный павлин, как его коллега, не скрывающий ненависти к нюрнбергским заключенным доктор Гилберт. Во всяком случае строже придерживается медицинской этики, хотя бы пытаясь оставаться беспристрастным, но едва ли он видит в собеседниках что-то иное, чем «лабораторных мышей». Профессор Макс де Кринис был таким же, порой невыносимо насмешливо-надменным, почитающим свои знания в области человеческой психологии за привилегию, возносившую его над прочими. В силу неизбежной профдеформации он ставил каждому встречному диагноз, оценивая словно потенциального пациента. Для него тоже люди были мышами, в гораздо более буквальном, устрашающем смысле. Как выяснилось недавно, именно де Кринис возглавлял чудовищную программу по насильственной эвтаназии неполноценных и неизлечимо больных. Добрый друг его отца, весельчак Макс де Кринис, тепло принимавший молодого Шелленберга у себя на ванзейской вилле, которому он многим обязан и кто никогда не отказывал ему в поддержке. Они с Лили оба покончили с собой, приняв яд после поражения Рейха. Заметив, что Шелленберг сосредоточился на том, как он пишет, ещё и недовольно сложил руки на груди, тем самым закрываясь от дальнейших расспросов, Гольдензон остановился. Заложив место пальцем, он закрыл книжечку. Обычно он приходил к заключенным в сопровождении переводчика. Сам он скверно изъяснялся на немецком, и несмотря на то, что многие томящиеся в старой нюрнбергской тюрьме при дворце Правосудия нацистские бонзы владели английским, для чистоты эксперимента он предпочитал говорить с ними на их родном языке. К Шелленбергу сегодня он пришёл один: переводчик был занят, а просить помощи Гилберта было в данном случае глупо. Они не поладили с Шелленбергом с самого начала. Во-первых, коллега кроме прочего числился офицером разведки и внушал недоверие другому разведчику на подсознательном уровне. Во-вторых, они были самовлюбленными и упрямыми натурами: стычка двух одинаковых темпераментов, ещё и категорично настроенных, не способствует установлению доверительной коммуникации с субъектом. К тому же Гилберт мало интересовался персоной Шелленберга, видимо считая того мелкой рыбёшкой, чья значимость блекнет на фоне кита Гёринга, сидевшего в камере по соседству, или одиозной фигуры его бывшего начальника Кальтенбрунера. Поэтому сегодня он был один и полагал, это поспособствует более откровенной беседе с Шелленбергом, удивительным образом высказывающимся одновременно охотно и много, и в то же время, то и дело виляющим от неудобных или пришедшихся не по вкусу вопросов. Частенько он ограничивался общими пустыми фразами с явным желанием скорее отделаться от собеседника, скрыв истинные мотивы совершённых при режиме поступков. Хотя негодование и разочарование с трудом удерживались в нем, периодически выплескиваясь наружу в гневном отрицании. - Вам не нравится, что я веду запись? - напрямую спросил Гольдензон, поправив очки. - Нет, отчего же, - отозвался Вальтер с полуулыбкой, получившейся высокомерной, как он ни старался смягчить её, - я уже привык к тому, что каждое мое слово ревностно фиксируется. К тому же, если меня повесят, ваша книга оставит по мне ещё один след в мировой истории. - Вы думаете, Вас повесят? - Гольдензон еще раз отметил про себя, насколько у всех нацистских главарей раздуто эго: едва ли не каждый из них печется не столько о своей шее, сколь о том, какое мнение сложится о них у потомков. Останутся ли они вовсе в памяти человечества, и в каком ключе будут трактоваться их преступления. Некоторые уже набрасывали черновики мемуаров в отчаянной спешке, предчувствуя неблагоприятный исход суда. - Я сказал "если", - уточнил Шелленберг, переведя взор на фото жены с детьми, стоящее на столе. Видно вероятность быть казненным в расцвете лет угнетала его в том числе из страха за семью. Его дети были совсем еще крохами, и он совершенно не был уверен в их благополучии. Когда же Гольдензон вошел к нему в камеру сегодня, он радовался наконец полученному известию о том, что отец его жив и здоров. Несмотря на такие явные признаки привязанности к близким, Шелленберг говорил о семье с осмотрительной осторожностью, поверхностно, не вдаваясь в подробности. Явно защищал их молчанием, что согласовывалось с ранее оглашенным им оборонительным принципом: "враги не знают моего внутреннего мира". - Но почему? В нашу первую встречу вы говорили, будто не уверены в своем статусе, свидетель вы или обвиняемый? - возвращая к себе его внимание, напомнил Гольдензон. - Я не из тех, кто склонен тешиться иллюзиями, доктор. Никто не может быть на сто процентов уверен в своем положении в условиях данного смехотворного судилища. - Вы полагаете, у процесса нет правовых оснований? - Кроме тех, что были придуманы на пустом месте и специально для него, нет. - Хотя, - подумав, вздохнул он, не дав американцу, иногда дотошному словно следователь, ведущий допрос, вставить критическое замечание, - у него есть только одно обоснование, наверное единственно справедливое и выступающее самым надежным фундаментом существования данного, так называемого, Международного Трибунала. - И какое же? - Древний как сама война закон, прекрасно сформулированный в расхожем латинском выражении: Vae victis*** . - Вы не признаете преступлений нацизма? - с судейской строгостью спросил Гольдензон. - Я тут в качестве свидетеля обвинения, как по вашему, признал я их или нет? Он просто не понимал, какое отношение он сам к таковым имеет, только и всего. Во всяком случае, он сделал всё, на что был способен, и никто не упрекнул бы его в пассивности. - Впрочем мы с вами не об этом ведь говорили, - предпочел сменить тему Вальтер, - кажется, о семье или о музыке, разве нет? Ввиду резко изменившегося настроения Шелленберга, Гольдензон решил уступить и не стал дожимать субъект сейчас. Они так или иначе возвращаются к вопросам совести и морали в беседах и неизбежно еще не раз коснутся его непосредственного отношения к содеянному преступным режимом злу. - Если Вам будет угодно, - он сверился с последними записями, чтобы нащупать нить прерванного разговора. - Так, мы говорили о музыке и о том, что вы играли на виолончели. Скажите, какие ещё композиторы Вам нравились, кроме Грига? Шелленберг что-то отвечал ему механически, извлекая из памяти незначительные факты, по мнению доктора наверняка значительно дополняющие его психологический портрет, а сам думал совершенно об ином. Сжимаемый четырьмя хладными стенами камеры, он думал о том, как поразительно прав был Канарис. Удача переменчива и строптива, как дикая необъезженная лошадь. Будь ты новичком или отменным наездником, она избавится от бренной ноши непременно, стоит напугать её или обидеть. И чудо, если не затопчет в сердцах, злорадно скаля зубы и дико тараща безумные глаза. Канариса вот затоптало, сколь ни был он хитер, де Криниса тоже, Гейдриха, Гиммлера - весь Рейх размолотило в кровавое мясо. Ему самому теперь только б выжить, и на том спасибо. Впрочем, глядя на щепетильно доискивающегося несуществующей патологии Гольдензона, как впрочем позднее на судей Трибунала, обвинителей, защитников, конвоиров, подсудимых - вообще на всех до конца своей короткой жизни, он думал о том, что все мы по сути лишь пыль под копытами Судьбы. * Крейсер «Берлин», где служил, пока еще моряк Гейдрих и пока ещё не адмирал Вильгельм Канарис. ** Fortes fortuna adiuvat (лат.) «Удача сопутствует смелым», или в других трактовках: "Храбрым судьба помогает". *** Горе побеждённым. (лат.)