Пустота

Сегодня та самая ночь. И это будет происходить снова и снова. Должно происходить. Ромео просто не в состоянии изменить свою жизнь и то, что в ней творится. Намного легче вывалиться из лифта, едва переставляя ноги, зацепиться, смеясь, за стену, выболтать спьяну некоторые подробности последнего часа. Всё это так приелось. Так знакомо. Так неизбежно. Так чертовски постыдно и угнетает. Жжение в горле от дешёвого алкоголя вызывает лишь громкий кашель, а где-то внутри него такое же жжение, вот только его нельзя никак прекратить. Попытки всё отрицать, как всегда, никчёмны. А что ему остаётся? Принятие, должно быть. Но Ромео не уверен в том, что ему хочется осознавать себя как это. Хотя нет, не так. Он полностью уверен в том, что ему не хочется. Почему этот день обязан отличаться от тех, что были до него и будут — а он уверен, несомненно будут — после? Смех просто застрянет в голове, повторяясь, становясь громче в помутнённом алкоголем сознании. Привычные жесты, вроде нажатия кнопки лифта и копошения в блестящем клатче в поисках ключей от незапертой квартиры, напомнят о череде повторяющихся событий снова и снова. Ноги в который раз не выдержат мягкое и податливое тело. Возможно, он подвернёт лодыжку. Может быть, упадёт и налетит виском на тяжёлую ручку двери и спасти его будет попросту невозможно. Ромео зарывается в отросшие волосы, потерявшие всякую укладку, когда открываются двери лифта. Спрятаться от тяжёлого, оседающего на теле липким потом и мускусом парфюма. Дойти до балкона — чтобы упасть, чтобы взглянуть на улицу, чтобы начать дышать — единственное, что его сейчас по-настоящему беспокоит. Он скатывается по стене, убито простонав. Всё тело ломит, и думать, по какой причине, ему совершенно не хочется. Он убит и морально раздавлен. Осознание давит, обрушивается на голову, вклинивается посреди обыкновенных мыслей и застилает разум. Как он докатился до жизни такой? Никчёмный, побитый мальчишка с обочины, привыкший к свету от фар подъезжающих машин, которые слепят гораздо сильнее солнца. Ромео начинает жить ночью, если так можно назвать его внутренне «гниение». На языке застывает горечь от собственного имени. Другие зовут его не так. Лишь обмениваются короткими «детка» посреди дела и изредка окрикивают на «Эй, ты!», с широкой улыбкой прося передать со столика пачку дешёвых сигарет. Он подносит к иссушенным и искусанным до крови губам тонкий фильтр и ожесточённо смотрит в одну точку перед собой, будто пытается сконцентрироваться. Хотя о чём он может думать? Разве что разубеждать себя в том, что давно уже не живёт, а существует и порочит этим существованием простые людские жизни. — Ты в порядке? — вклинивается в этот несвязный бессмысленный поток тихий голос, и скрип несмазанных петель стирает грань реального и вымышленного. От этого пристального взгляда напротив хочется убежать и скрыться, да так, чтобы никто не нашёл. Такой участливый. Понимающий. Знающий о нём всё и, кажется, даже больше. Она всегда появляется там, где её не ждут. Всегда внимательна. Всегда понимает и слушает, даже тогда, когда лучше бы оставить других в полном одиночестве. Сколько чужих грязных секретов таится в её маленькой голове? Что заставляет её слушать их и молчать? Клео без лишних слов опускается с ним рядом, и Ромео ждёт, потупив взгляд и отворачиваясь в сторону, когда же она спросит и он ей всё выговорит. Она убедительна и спокойна. Таким обычно верят, про них самих — ничего не знают. Её непривычно тёплая ладонь опускается ему на щёку, прежде чем соседка подаётся вперёд, чуть опустив веки, и выдыхает прямо в испуганное лицо. От резкого запаха в носу начинает колоть, а стеклянные глаза сосредотачиваются на чужих чертах, пытаясь поймать их. Её осторожные и плавные жесты убаюкивают. Линия узких кошачьих глаз завораживает. Кончики пальцев заставляют мурашки разбегаться по телу и будоражат нервные окончания. — Я так не в порядке, — бормочет Ромео, пристально смотря на неё, прежде чем Клео придвигается достаточно близко, чтобы уткнуться носом в шею и провести по щеке ладонью. В её руках столько ласкающей нежности, а в едва слышном дыхании, шевелящем волосы, есть что-то такое, что заставляет воздух застрять в носу. Кислород отторгается. Всё, что Ромео может принять сейчас, — она. И было бы лучше, если бы внутривенно. И обязательно смертельную дозировку. Хотя ему кажется, что Клео — любая Клео: Клео, которая сочувствующе смотрит, спокойная Клео, близкая Клео, разгорячённая Клео — это уже слишком много. — Я тоже, — срывается с сухих губ шёпот, и в следующий момент она подаётся навстречу, царапая поцелуем и губы, и глотку, и даже лёгкие. Ромео зарывается пальцами в волосы, перебирая, притягивая к себе, насколько она позволит. Он никогда не смел так её касаться, даже когда говорил, точнее, позволял алкоголю и подёрнутому дымкой сознанию говорить, что он бы мечтал о ней ночами, целовал руки, плечи, спускаясь по телу всё ниже и ниже… По языку расползается концентрированный привкус наслаждения. Шампанское выпадает из её рук, шумно откатываясь в сторону и ударяясь о поверхность пола зелёным полупрозрачным стеклом. Пузырьки взрываются прямо у него в голове, заползают через нос, соскакивают с губ, застревают под нёбом, стоит ей углубить поцелуй. Клео отстраняется и кладёт руку ему на грудь, жадно хватая воздух, спускаясь холодными пальцами по коже, заставляя улечься на пол. Ромео упирается помутневшим взглядом в её лицо, медленно скользит по телу, вздрагивая, когда её ладони начинают ловко стягивать блестящую одежду. Перебирает пуговицы, проводит руками по коже… Утешение, удовлетворение, помощь. Что ей нужно от него, сломленного, отчаявшегося, желающего забыться? Что ему требуется от неё, этой завораживающей синевы, недосягаемого, прекрасного? Клео опускается на колени, позволяя волосам скатиться по избавленным от одежды плечам и спине, упирается руками в пол и медленно подползает. Она ведёт. Успокаивает. Внушает. — Давай перейдём на кровать, — шепчет девушка, приближаясь к лицу так опасно близко и прикладывая готовому задохнуться Ромео палец к губам. И он повинуется. Позволяет ей сесть сверху, оставляя ожоги, прикасаясь кожей к его коже, потираясь, забираясь пальцами ему в рот и разум. Медленно опускается, вскинув голову, распаляя жаром, и всхлипывает каким-то отчаянным полустоном. Ромео смотрит на неё как на какое-то божество. Двигается навстречу, тянет руки, забываясь, переставая считать её неприкосновенной. Она близко. Настолько близко, насколько считает нужным. Так близко, что он может дотронуться до неё, ведь Клео позволяет. Близость никогда ещё не значила столько… Ничего. Ромео вцепляется в её плечи, хватает мягкое разгорячённое тело, переворачивая на спину, и размётывает волосы по подушке. Клео прикрывает веки, позволяя ресницам отбросить тень под неровным светом. И затем срывает голос, стискивая зубы и простыню между пальцами, стоит ему вжать тело в мягкий матрац. Он прогибается под их тяжестью, под их близостью, и противостоять этому они больше не в состоянии. Ромео наклоняется, целует в шею, прикрывая глаза, поглаживая трясущимися руками приподнятые над кроватью бёрда. Клео такая горячая. Её кожа как огонь, как самый жаркий песок пустынь, как раскалённое солнце или расплавленный металл, она вся истлевает в его руках. Ромео зарывается в её волосы, постанывая, жмётся ближе, чувствует чётче, хотя он ничего не чувствует. Просто это ничего более особенно. Ему холодно. Как же ему холодно. Они лежат на кровати по разные стороны, притворяются спящими, уходят в свои мысли. Ромео чувствует себя таким пустым. Таким полым. Разбитым. В нём ничего нет. Клео неслышно дышит, позволяя сознанию постепенно приходить в норму. Её тело холодеет. Она смотрит в потолок и лежит обездвиженно, укрытая одеялом, едва способном её укрыть. Они нашли компромисс. Прощупали пустоту. И она смотрит на него и сквозь него одновременно. Она точно уверена лишь в одном. Утром её не должно быть в его постели.