Как пастырь будет он вести стадо свое

Джед ждал меня на диване у окна, и, стоя у камина, я видел только его черный, почти сливающийся со шторами силуэт. Я включил свет. - Вот и ты, - Джед отложил в сторону книгу с колен. – Я почти уснул, пока ждал. Что привело тебя ко мне? Дай угадаю – ты был в картинной галерее или в церкви, хороший мальчик. Он прошел через комнату и, взяв кочергу, поворошил ей угли в камине. Я ухмыльнулся, хотя он не мог меня видеть, и снял через голову свитер и рубашку. - Расскажи мне, что тебя так взволновало, - Джед подошел ко мне, протянул руку и коснулся моей щеки. Он был намного выше меня и смотрелся, с этими его черными усами и бородой, довольно устрашающе. - Я был в Национальной Галерее, - Джед гладил мою щеку большим пальцем – мозолистая кожа против моей нежной, - я видел «Поцелуй Иуды». - И о чем ты думал? - Я представлял смоковницы и кипарисы, тяжелый жаркий воздух улиц Рима. Караваджо с кистью в руке и его натурщиков. Ты знаешь, Джед, что он трахался с ними? А еще у него было твое лицо. Джед низко рассмеялся. - У тебя все смешалось в голове. - Верно. Удивительно, как я вообще до тебя добрался. У меня встал прямо в галерее, напротив портрета Святого Себастиана, и я околачивался там целый час. - Но теперь тебе не о чем волноваться, - Джед криво улыбнулся – свободной рукой он расстегивал ширинку моих форменных брюк. – Ты же со мной. Я позабочусь о тебе. На самом деле он был намного безобиднее, чем казался на вид – Джед был всегда очень аккуратен со мной, и я тратил часы, пытаясь вывести его из себя. Когда мои брюки, наконец, оказались на полу, я встал на цыпочки и потерся о пах Джеда своим. - Не торопись, Джеймс, я же сказал, что позабочусь о тебе. Идем. Джед исчез в спальне, и я отправился за ним следом. - Я хотел бы, - Джед стянул с меня трусы и подтолкнул к кровати, – хотел бы, чтобы ты рассказал мне, о чем ты там думал. Помню эту забавную историю с открытками у тебя в бумажнике. Они все еще там? - Да. Но они совсем растрепались, а у ног Себастиана теперь засохшее пятно спермы. Джед смазал ладонь и провел ей по моему члену, и, если бы я не сидел, то точно бы потерял равновесие. Мне было до головокружения хорошо оттого, как его широкая ладонь крепко обхватила меня, от мысли, что то же самое четыре столетия назад делал со своими любовниками Караваджо в его еще душной от дневной жары студии. - Что же ты молчишь, Джеймс? Начинай, - Джед переместился ниже и стал гладить своими потрясающими – теплыми и скользкими пальцами – под мошонкой, и я с готовностью развел ноги шире. - Ну же, - его ладонь замерла. – Я жду. - Ты и я, Джед, - я громко выдохнул, чувствуя движения его пальцев, - в Риме или в Венеции, в доме с большими окнами. Я позирую тебе среди фруктов, как Вакх. Засыпаю, растянувшись прямо на подиуме, в белой рубашке, которую ты заставил меня надеть, потому что она так здорово контрастирует с виноградом и румянцем на моих щеках. А когда я просыпаюсь, уже вечер, и ты касаешься меня… - Вот так? – Джед хмыкнул мне в ухо. Он прижался ко мне всем телом, и я забрался с ногами на кровать. – Так? Тебе нравится, когда тебя трогают здесь? - Боже, Джед, мать твою, - мои щеки вспыхнули от возбуждения. – Ты же знаешь, что да. Ты трахал меня во всех комнатах в этом доме, в школе, и даже, чтоб тебя, в ебаной купели в соборе Святой Анны. - Мама с папой знают, как ты проводишь свои каникулы? - Маму с папой больше интересует морской круиз вокруг Северной Европы. Джед помог мне устроить ноги у него на плечах – он все еще был в джинсах и рубашке поло. - Они предлагали мне поехать с ними, но меня укачивает на воде. Потом они предложили…, - у меня перехватило дыхание, когда Джед, проведя скользкой рукой несколько раз от мошонки до копчика, надавил пальцами, и я почти без сопротивления принял его. – Предложили мне съездить к бабушке с дедушкой в Даунпатрик, или к Феличе – мачехе отца – в Шербур-Октевиль… - И? – Джед улыбался в бороду – этот хитрый сукин сын вынул пальцы и вытер их о мое бедро. - Я отказался. Сказал, что останусь в Дублине. Они еще упомянули о летней школе в Оксфорде – просто, чтобы я освоился, ха, - и о каких-то яхт-клубах. Но, в конце концов, они оставили меня в покое. - После всего, что было? - Их бдительность усыпила моя успеваемость и отзывы отца Уолша, который считает меня довольно набожным. «Джеймс присутствует на каждой службе и добровольно вызывается служить у алтаря». Нет, ты слыхал? Так и сказал. И я взял углубленный курс религии, помимо всего прочего. Джед смотрел на меня из полутьмы – его лицо освещала луна и фонари проезжающих по трассе машин. Мне показалось, что с наступлением ночи в нем появляется непонятная мне сила, что-то угрожающее, зловещее, первобытное. Его глаза сверкали из теней глазниц, а плечи – широкие, как у Атланта, - могли выдержать не только вес моих ног, но и всего неба. Мне вдруг стало зябко – я снова был в Риме семнадцатого века, и на Рим опустилась ночь. - Ты же трахнешь меня сегодня? Пожалуйста, - мой голос звучал странно – как-то жалобно. – После всех этих часов, что я провел в галерее, ты не оставишь меня вот так. - Удивительно. Джеймс, которого я знаю, не просит. Джеймс приходит и берет. Джед отвлекся, чтобы расстегнуть джинсы, и я не видел этого, но слышал, как разошлась молния и приглушенно звякнула пряжка ремня. Пока он возился, то пару раз задел меня тыльной стороной ладони, оставив на коже прохладные пятна смазки. - Ну? Блядь, Джед, быстрее. Не обязательно тянуть резину, как Уолш во время воскресных проповедей. - Вот это – мой мальчик, - с улыбкой заметил Джед. – Вот таким ты мне нравишься. Я пнул его пяткой в шею – несильно, но он повиновался. Положил ладонь мне на ягодицу – какими прекрасными, крупными и шершавыми были его ладони – отвел ее в сторону и направил член внутрь. Глаза Джеда закрылись, а крупный, но едва заметный за обильной растительностью рот искривился. Я перебирал в уме моих одноклассников – торопливых, неосторожных, учителей – у некоторых из них был этот восторженный щенячий взгляд, случайных знакомых. Из них всех Джед О'Донован, учитель истории и спорта в колледже Святого Эндрю, был одним из лучших. Я чувствовал легкую боль, хотя Джед и двигался осторожно, но я знал, что она скоро пройдет. После он отпустит пару шуток – о моей монашеской жизни в закрытой школе, а утром, взяв мой член в рот, будет успокаивающе водить пальцами между моих ягодиц. Джед подтянул меня к себе вплотную – грубая ткань и острый край пряжки вжались в меня под его весом, и это было неожиданно и так хорошо, что я зажмурился от удовольствия. - Если бы ты был Караваджо, а я – твоим любовником, мальчишкой с улиц, которого ты взял, чтобы рисовать, ты…Боже, Джед. Он ударил меня – по внутренней стороне ягодицы, совсем рядом с кожей, натянутой вокруг его члена, и я громко вздохнул, притягивая Джеда к себе за рубашку. - Ты бы толкнул меня на спину прямо посреди натюрморта – все эти дохлые фазаны, лимоны, бокал вина, рассыпавшиеся виноградины. Как сейчас, Джед. Или бы заставил меня перевернуться на живот и подчиниться тебе – безумному, злому, отбросившему в сторону кисть и палитру, но все еще в своем рабочем халате… - Готов поспорить, - с паузами выдохнул Джед у самого моего уха, - ты бы ударил любого, посмевшего сделать с тобой что-то против твоей воли. И если завтра утром я выпорю тебя – этой – самой – пряжкой… - то только потому, что ты сам этого попросишь. Вскоре мне надоели разговоры – я толкнул его сильнее и устроил его руки у меня на груди, поцеловал его неряшливо и влажно. Джед хорошо целовался, хотя его борода кололась и иногда попадала мне в рот. Его тело казалось мощным механизмом, который, разогреваясь, работал в полсилы, но с каждой минутой становился все горячее, быстрее и громче. Низкие стоны Джеда отдавались в моих ушах, и потом, когда он взял меня за горло и поцеловал – властно, как это сделал бы Караваджо, я не стал осаждать его. Секс делал из меня идеального последователя церкви, разобщая тело и дух. Таким бесплотным и легким, таким близким к постижению Бога я чувствовал себя только тогда, когда во мне двигался чей-то член, когда мне не хватало воздуха и ясности сознания. Тогда моя душа вырывалась и парила, с каждым толчком оказываясь все ближе к Чертогам Господним, о которых так любила упоминать после вечерней молитвы тетушка Агнесса. - Удивительно, Джед, - я погладил его по предплечью, когда он, кончив, вытер меня и принес чистую простынь. – Самые красивые и верные слова приходят ко мне в такие минуты. Я – лучший на курсе ораторского мастерства, а знаешь, почему? - Знаю, - сонно ответил Джед мне в ухо. – Ты говорил. Останешься на завтрак? Я сделаю тебе блинчики и минет, чтобы было о чем вспоминать в школе. - Твоя христианская щедрость делает тебе честь. Джед обнял меня за плечи и поцеловал в мокрые от пота волосы. Пока я лежал тут, среди испачканного спермой постельного белья, в родительскую квартиру наверняка названивала Агнесса – эта сука пыталась меня контролировать, думая, что я провожу вечера в Эмпориуме за азартными играми – именно такие у нее представления о веселье. Если бы я был у нее, она бы благословила меня на ночь и заставила прочитать «Отче Наш». Отец – сейчас они обогнули Нидерланды и движутся в сторону Рингкёбинга – поболтал бы со мной о жизни, а мать бы плеснула на донышко бокала вина. Они оба посмеивались над религиозностью Агнессы, что, впрочем, не помешало им отослать меня учиться в Доэрти – самую сраную дыру в Ирландии, где от затхлости католицизма было нечем дышать.

***

От Джеда я выбрался уже после полудня. Проехав по Драмкондра, я вышел недалеко от центра и пешком направился к О'Коннел-стрит – жутко захотелось размять ноги. Мышцы во всем теле тянуло, но в этом была какая-то свобода, приятная усталость и опустошение. На мосту Батта я остановился и взглянул вниз – на Лиффи. Ее воздух немного остудил мое горящее лицо – утром Джед кончил на него и размазал мне сперму по губам. Каждый раз, когда я вспоминал об этом, я был почти готов вернуться назад. У церкви Святого Иоанна я остановился, чтобы прочесть объявления: «Органная музыка каждый вторник», «Воскресная школа – теперь и дошкольная группа», «Репетиции детского хора»… Тяжело хлопнула входная дверь, и я оглянулся: передо мной стоял преподобный отец Майкл Фассбендер собственной персоной. В сутане с колораткой, сумка перекинута через плечо. Явно узнал меня, хоть и попытался сохранить бесстрастное выражение лица. Я решительно подошел и вдохнул его запах – ладана, елея, тяжелых церковных стен. - Ну ты и ублюдок, Майкл, - сказал я, проникновенно смотря ему в глаза. - Простите? Вот ведь мудак. - Неужели забыл меня? Фассбендер отвернулся и попытался пробраться к лестнице – я преградил ему путь. - Не хочешь поговорить? - Я вас не понимаю. Последний раз мы виделись с преподобным почти год назад – тот оказался крепким орешком. - Я оставил тебе свой номер. И ты взял его. Что же не позвонил? – я усмехнулся, наблюдая, как побледнело его непроницаемое лицо. – Не понравилось? - Джеймс, - Майкл устало вытер лоб. – Что тебе нужно? - Я пришел сюда случайно, но, наверное, меня привело провидение. «Заблудшая овца нашла своего пастыря», - сказали бы вы, святой отец. Разве вы не рады? В ответ Фассбендер так скривился, что мне даже стало его немного жалко. - Я только хочу поговорить. Мне очень тебя не хватало весь этот год. Фассбендер, кажется, услышал в моих словах что-то еще, потому что взгляд у него сделался совершенно дикий, как у загнанного в капкан животного. Это настолько странно смотрелось в сочетании с его широкоплечей фигурой и квадратной челюстью, что я рассмеялся. - Ты ведь теперь не оставишь меня в покое? – неприязненно спросил он. – Ладно, идем. Фассбендер обогнул церковь и повел меня к приходскому дому. Я брел позади, раздумывая, что мне сказать и стоит ли говорить вообще: святой отец, очевидно, не собирался нарушать ради меня свой обет. А мне вне стен школы было намного тяжелее воздействовать на него. - Садись, Джеймс, - Фассбендер привел меня в комнатку на втором этаже, где, судя по детским рисункам на стенах, обычно проводились занятия Воскресной школы. – Хочешь чая? - Я хочу тебя. Он вздрогнул. - Сожалею, но я не могу дать тебе то, чего ты хочешь. - А если подумать? – я удобно устроился за столом. – Мне, знаешь ли, все еще семнадцать. И да, я не откажусь от чая. Фассбендер налил в чайник воды, вытащил чашки и печенье и сел напротив меня. Я уставился на его руки – длинные, сильные, до запястий скрытые черной тканью сутаны. - Если тебе действительно нужен духовник, - негромко сказал он, - если ты заблудился и тебе тяжело осмыслить веру и твою пробудившуюся… сексуальность, ты можешь поговорить со мной об этом. - Все в порядке, блядь, с моей сексуальностью, - я наклонился к нему. – У меня нет с этим никаких проблем. Фассбендер поднялся, чтобы принести чай. - Ты ведь тогда не был против. Я тебе отсосал и ты кончил. У тебя стояло каждый раз, когда я приходил к тебе. Не помнишь? - И каждый день я молю Бога простить меня за это. Я отхлебнул чая – восхитительно горячего, но с привкусом накипи. - Серьезно? - Да, - Фассбендер вернулся на свое место. – Каждый день. Первые месяцы после того, как я уехал, мне было непросто. Я собирался отказаться от места в церкви, потому что не мог обманывать прихожан. Но меня уговорили, и я молился о прощении. - Что ж, тогда я не буду отказываться от предложения. Мне очень, очень нужен духовник, чтобы говорить с ним, - я улыбнулся ему самой очаровательной улыбкой, - о сексуальности, о вере и вообще о самых разных вещах. Уголок его рта дернулся – кажется, святой отец осознал, что сам загнал себя в ловушку. - Когда ты свободен? Я могу приходить ежедневно. Фассбендер молчал, помешивая ложечкой чай. - После дневной мессы. В час. Если придешь раньше, можешь подождать в библиотеке. Это в здании церкви, тебе покажут. Кивнув, я положил руку ему на плечо, и он мягко, но непреклонно убрал ее на стол. - Ладно, Майкл, - я отставил пустую чашку вбок и посмотрел на него – аккуратного, чисто выбритого, с беспокойно ходящим над колораткой кадыком. – Я думаю, мне пора. Уже с порога я окликнул его снова: - Эй, надеюсь, ты не собираешься просить о переводе и завтра уехать миссионером в Гондурас? Только попробуй от меня сбежать. Судя по лицу Фассбендера, именно это он и собирался сделать. Я хмыкнул и подмигнул ему перед тем, как покинуть это насквозь пропахшее унылыми испарениями целибата место. Вечером я, засунув измятую одежду в корзину для белья, проверил пропущенные звонки: пятнадцать от Агнессы и два от отца. Подумав, я перезвонил Агнессе – странно было стоять так, почти обнаженным в темноте гостиной напротив копии «Крещения евнуха» на стене и выслушивать ее взволнованные назидания. Она всегда говорила, что была единственной, кто воспитывал меня в этой семье. И сейчас она собиралась приехать в Дублин, чтобы проверить, не вожу ли я домой плохие компании и не пью ли отцовский скотч. Телефон отца подняла моя мать. Прямо мне в ухо заиграл какой-то бодрый хит восьмидесятых. - А мы тут на дискотеке, - с легким смешком сообщила она. – На нижней палубе. Ее голос звучал особенно приветливо, из чего я заключил, что она уже напилась. - Винсент тоже где-то здесь, хочешь с ним поговорить? Он пошел за напитками. - Он звонил мне. - О, дорогой, это была я, - она захихикала. – Хотела пожелать тебе спокойной ночи. Как там наш мальчик, не грустит совсем один в сыром сером Дублине? - Совсем нет, - я включил свет и закрыл шторы. – Я встретился с моим духовником. - Только не говори, что ты собираешься всерьез заняться всеми этими легендами и мифами! Из вежливости я издал короткий смешок. - Мы приближаемся к Ларвику, Джеймс. Жаль, что ты отказался поехать с нами. Там, говорят, есть минеральные источники. - У меня тут тоже есть… минеральные источники. - Что? – спросила она и тут же отвлеклась. – Винсент, да, спасибо, дорогой. Твой сын звонит. Не хочешь сказать ему «привет»? Я что-то пробормотал и положил трубку. После я собирался позвонить Джеду – подрочить под его густой, рокочущий бас, но мои мысли заняли религиозные сюжеты. Святой Стефан, стоящий на коленях, Себастиан, связанный, как жертвенный агнец, Иоанн Креститель – юный, с проницательным взглядом пророка. Я забрался в кресло и открыл «Живопись Нового Времени». Голые, облитые светом тела и страдальческие лица – штука получше, чем порно. Я сжал член и неторопливо гладил его, и внезапно представил Фассбендера – стройную фигуру в белом у алтаря. Широкие плечи и тонкую талию, сильное тело под слоями ткани, руки, деликатно преломляющие Хлеб. Я дрожал и стонал, откинув голову на спинку кресла, и сам не замечал, как болят от напряжения мышцы в ногах. Кончив, я залил спермой «Иоанна» Франческо Солимены, трусы и свою ладонь. Весь в поту, липкий и бессильный, отбросив испорченную книгу на пол, я упал на кровать.