цветник

Погода не пахнет серединой августа. Лазурное небо было затянуто серо-дымчатой пеленой, будто на фото наложили плохой фильтр, хотя блики солнца все же проглядывали сквозь нее. Немного прохладно и душно. Необходимый кислород закупоривали в огромные цистерны, и только сейчас его вылили в атмосферу. Тухлый вязкий воздух, который окружающие не вдыхали, а всасывали через соломинку, потом долго булькал в легких. Лопались пузыри. Разливались бензиновыми разводами по лужам. Но это не мешало Сехуну дышать полной грудью, ему все равно было свежо, наверное, внутри него росла мята с кустами мелиссы, целыми плантациями. Сеульский воздух еще гуще, слаще, словно клубничное желе из порошка, не привыкать. В Тэгу Се переехал поздно вечером из Сеула. Он не знал, почему их небольшое семейство О переехало из яркой, шумящей клубами и дорогами столицы, но парень ничуть не расстроился. Его ничего не держало там, в городе-мечте всех подростков из провинций и не очень провинций, где вывески кафе режут ярким неоном сетчатку, с пеленой алкоголя и травы на глазах. Из поездки он помнит только шипучую ядерно-оранжевого цвета газировку с заправки, газы которой шли вверх, взрывались салютами, как на День движения за независимость Кореи, щекоча ноздри. И сон. Да, сон. Сны в голове Сехуна редкое явление, но зато его никогда не беспокоят жуткие кошмары. Сны фиолетовые, тоже с фильтром из инстаграма. Во сне у него был огромный цветник, только с одним видом цветов: с нежными розово-белыми лепестками, в которых, словно в чашечках, была кроваво-красная сердцевина. Защищали прекрасные бутоны широкие листья, похожие на лапы монстров, живших под кроватью. Сехун бродил там, в цветнике, и цветы сами тянулись к рукам, как покорные звери к хозяину. Листья гладили шершавую кожу рук, лепестки осторожно целовали кончики пальцев. Он давно мечтал о множестве цветов и различных растений у себя в комнате, но в ней не было достаточного количества света, слишком мрачно. Мама давно хотела снять с окна сына плотные синие шторы, купить лампочки с теплым светом, сделать ремонт. О не потерпел бы таких изменений. Новая комната была светлой, но она вполне ему нравится. Нравится так же, как нравилась старая комната, нравилась, как тот рисунок акриловой краской на стене в паре кварталов от дома, нравилась, как и то кафе, где делали вкусный баббл ти.

 — «ноль пять, на зеленом улуне, с личи и мятой, пожалуйста. желейки кокосовые, да, как обычно» —

Нравится. Жизнь — пленка, на которую делают засвеченные солнцем фото или снимают горячие хоум-видео. Не планируй кадры наперед, пленка может кончиться, и ты не вставишь новую, не вырежешь ножницами неудачный кадр. Всех вокруг напрягало неведение, не его. Вокруг всегда что-то происходит, явно происходит, но Се настолько наплевать, он задает себе вопрос «неважно же, да», убирает вопросительный знак, превращает его в утверждение и спокойно живет дальше.

 — «и трубочку зеленую, если можно» —

У всех жителей нового для парня города на лице было написано «never mind» или «donʼt worry you about me». Это ему нравилось. Никто не волнуется, никто не гонится за будущим, как за нужным автобусом, никто не планирует. «пусти жизнь на самотек» — говорили их глаза, движения и расслабленный смех. О соглашается и пускает. Сейчас он идет по брусчатому тротуару, шоркая подошвой об асфальт, пиная камни и лениво осматривая витрины магазинов и клумбы с зеленью из-под полуопущенных век, которые немного дергались. Тонкая кожа показывает голубые вены, тянущиеся тугими атласными лентами по всему организму.

 — «Сехун, заберите, пожалуйста, свой заказ. хорошего дня!» —

Сехуну оставалось учиться в старшей школе один семестр и два года. Первый семестр прошел в Сеуле, как и все предыдущие годы обучения. Время на учебе всегда текло густой патокой белого цвета, противно сладко, приторно. Се не знает, будет ли в новой школе также или там время быстро потечет, словно струя жидкого шоколадного сиропа на шарики пломбира? Но там точно будут ряды турников вокруг кольца кирпичного цвета беговой дорожки, ну или футбольное поле с покрашенной травой. Возможно, противные учителя алгебры или симпатичная учительница литературы с каре и завернутыми внутрь концами волос. Неважно, в принципе. Без принципа тоже. Сехун не готовился к встрече с новыми одноклассниками. Не готовился морально, не репетировал натянутую дружелюбную улыбку перед зеркалом, не знал, что скажет при первой встрече. Но хотелось стать своим здесь. О не хотел, чтобы его воспринимали, как избалованного сеульского мальчика. Даже обновил цвет волос: с надоевшего кричащего блонда на тихий и не такой вызывающий орехово-каштановый. Хотелось течь вместе с Тэгу, этой школой и вагонами метро, качаясь в такт музыке из темных подворотен неблагополучных районов. Пусть его не позовут сбежать вместе с уроков, укатить старую тележку из круглосуточного магазина, в который никто не заходит, чтобы покататься, пугая жителей и голубей, погулять вечером по главной улице города и наесться жгуче-острого рамена с перцем, а потом запивать теплой водой. Где-то внутри Сехуна живет надежда под тусклым светом почти перегоревшей лампочки без плафона, что действительно станет своим в другом городе. Надежда не живет, а доживает последние секунды, задыхаясь другими мыслями и накидывая на шею удавку разговорами в голове. Он не надеется. Он верит, ибо это единственное, что Се может сделать.

 — «жасмин! это жасмин!» —

Здание школы устремлялось к небу, крыша тянулась к пасмурному потолку, чтобы лизнуть и попробовать на вкус краску. Остатки мертвого солнца доплясывали свои танцы в больших окнах и падали, разбиваясь насмерть. Лето тоже позорно падало, крича самому себе «allez!», как циркачка Нора. Не было розовых закатов, когда по небу размазывали брусничный йогурт, с удовольствием облизывая ложку и улыбаясь от кислого послевкусия на языке. Лето не горело костром, чтобы медленно-печально потухнуть, приятно треская древесиной, оставляя теплые черные угольки после себя. Ученики толпились на небольшом дворе школы, забирая воздух и свежесть, оставляя липнущую духоту к телу. Их кеды мимолетно целовали измученный асфальт, бегая от одной таблички к другой, ища нужный класс. Сехун заторможено моргал, проваливаясь в густую синюю дрему, словно смог или туман, блокирующую его от надоедливых девочек и писклявых криков. Он плыл, наполняя до отказа легкие ранним вечером, почему-то хотелось улыбнуться, и О позволил себе это сделать. Ноги сами вели к нужной табличке, к нужному преподавателю, к нужному месту. Пальцы сами передали легкую папочку с документами новому учителю, а губы не забыли произнести имя хозяина и сделать улыбку чуть приветливее. Невесомый кивок головой и вот Се уже ведет под руку милый староста Бён Бекхен к толпе таких же галдящих подростков, как и другие. Силуэты мечутся перед затуманенным пыльным взглядом, будто мир не успевал нормально прорисоваться, в темно-шоколадной радужке билось далеко не летнее солнце. Он слишком расслабился, пуская свое бренное тело и странную жизнь по этой реке, где яркие рыбки с длинными хвостами всплывали брюшком вверх, оставаясь на поверхности. Некоторые цеплялись ими о прибрежные камни, протыкая хвостик, словно тонкую ткань, насквозь, добавляя в прозрачную воду алой гуаши. Краска неприятно оседала на щеках Сехуна, и неровно окрашивая, или пленкой, как на остывшем чае, болталась по водной глади, переливаясь. Глаза уже медленно закатывались, показывая мутно-белый белок, легкие почти доверху наполнили жидкостью и закрутили крышкой, но тело выдернуло из реки имя «Кай». Се переспросил Бекхёна, который на секунду замолк, прерывая рассказ.

 — «ладони сильно нажали на грудную клетку, выталкивая воду» —

Он чувствовал, что это вовсе не его имя. Это уродливое прозвище, псевдоним или как вообще это называется, не вязалось, не подходило мальчику, стоящему в шести метрах от О.

 — «изо рта полилась жидкость и розовая пена» —

Облака разгоняли танцующие бумажные веера, немного треща деревянными рейками. Зрение ловило фокус, с объектива сняли черную крышку, настраивая, аккуратно двигая ползунки.

— «вдох» —

Он, смакуя, делал глотки чая, кадык перекатывался, натягивая тонкое полотно кожи. Бит. Во всех движениях Кая чувствовался сонный бит клауда, заставляя качать головой в ритм и поддаваться корпусом вперед. Тыльная сторона ладони скользнула над губой, вытирая остатки чая, заставляя Сехуна облизнуть чуть пересохшие губы. Им хотелось любоваться, как экспонатом в музее, разглядывать каждую мельчайшую деталь и фотографировать. Щелчок — фото. Или записывать на ту самую пленку, не боясь, что она закончится. Позолоченная смуглая кожа мерцала, словно самое дорогое в мире украшение под тысячами ярких софитов. Длинные пряди, похожие на колосья зрелой пшеницы, проходили сквозь пальцы, распутываясь и падая набок. Пухлые губы были влажными от напитка из автомата, вкус которого, наверное, до сих пор ощущался во рту. И цветы. На куртке чайного мальчика были те самые цветы из сна Се, они смотрелись еще прекраснее на черной гладкой ткани куртки, может, еще лучше, чем в цветнике. Каю нравилось ненавязчиво и легко позировать для глаз О, в голове которого гулом отдавался звон китайских колокольчиков. Снова острая, но приятная боль в висках, снова все плыло, оставляя фокус только на своей модели. Его глаза прикрыла пелена свинцовых век, скрывая стеклянно-кукольный взгляд своего обладателя. Кай играл, топя Сехуна в бурной реке уже с бордово-красной водой, падая на дно вместе с ним. Пряди волос плыли и развивались, как хвосты умерших рыбок, зрачки становились белыми, а пара губ растягивалась в наглой улыбке.

 —  «выдох» —

За все шестнадцать лет Се впервые ощутил то самое неведение. Только оно не пугало, а разливалось соджу по рюмкам, оставляло после себя гореть глотку и манящий азарт. О переехал в Тэгу, а Кай поселился у него в голове, забирая все пространство для других мыслей. Ему не пришлось бурить черепную коробку, пробираться сквозь воспоминания, руша все на своем пути. Сехун сам впустил в свою жизнь, приветливо открывая двери и аккуратно вешая верхнюю одежду, теперь уже его соседа, на крючок. Возможно, это самая большая ошибка в жизни парня, а, может, единственное верное решение. Не знает. И не хочется ничего знать. Не хочется знать, почему Се перед выходом из дома в школу старательно поправляет челку, которая никогда не поддавалась его манипуляциям, как, собственно, и сейчас. Хочет хорошо выглядеть в первый учебный день нового семестра? Не хочется знать, почему Кай встает на полчаса раньше, чтобы успеть заскочить в продуктовый магазин и прийти в школу до начала уроков. И не хочется знать, почему они оба так торопятся, может, не хотят опаздывать или, вдруг, им нужно увидеть кого-то важного.

— «парень дергается, когда заходя в ванную свет не зажигается, а вместо света слышно, как лопается нить в лампочке» —

Школьная скамейка бьется углом об стену, когда на нее с тяжелым вздохом падает тушка Сехуна. Небольшой рюкзак падает рядом, будто он тоже бежал по тротуару, пытаясь не врезаться в прохожих, проезжаясь носками обуви по асфальту, черные слипоны не проживут долго, если их хозяин будет бегать так каждое утро. Шумно. Свободное пространство вокруг заполняется голосами банды местной звезды Лу, хлопками в ладони и по коленям, стуком тяжелой подошвы ботинок кучерявого Чанёля, визгливым смехом Бекки от слишком крепких объятий предыдущего и музыкой из телефона какой-то девочки. О впервые не раздражает такой шум, он слушает, наблюдая за жизнью других людей, мысленно интересуясь, сколько месяцев, если не лет, староста визжит от этого лопоухого великана и почему Лухан смотрит на старшеклассника с лилово-розовыми волосами, которого зовет другая толпа парней, крича «Минсок!», словно он — самая преданная фанатка, скупающая все плакаты из магазинов с его физиономией.

— «переворачивая весь комод в прихожей, тихо бурча, он находит новую лампочку» —

Он погружался в свои догадки и мысли дальше, разглядывая лица, довольно щурясь, словно кот, от солнечных лучей, пока Се не выдернула из-под толщи воды упаковка мороженого, лежащая возле бедра и чайный мальчик, сидящий рядом с залитым светом довольным лицом. Мелодичное «Чонин», легкий кивок в сторону упаковки и такое же тихое «черничное». Сехун искренне обрадовался, что у его соседа в голове настоящее имя не «Кай», а прекрасное «Чонин», пробуя его на своем языке. Чонин. Как здорово. Громкое «Сехун», громкий хлопок бумажной упаковки черничного рожка, конечно же, с шоколадным «хеппи эндом» на конце, громкое и искреннее «спасибо».

 — «меняя лампочку, парень больно упал с табуретки, ударяясь ногой. зажегся свет» —

Чонин спокоен, мягок, нежен. Глянцевый, словно обложка журналов, которые так нравились ему. Взгляд хитрых глаз завораживал, но больше не топил, утаскивая в холодные воды, волоча легкое тело за собой. Сейчас они вдвоем болтаются на поверхности, лениво шевеля ногами, смотрят на мир через розово-рыжие очки и цепляют друг друга за руки, соединяя пальцы в морские узлы. Утренние птицы на голове Кима, которые парень не смог выпрямить дома, в спешке собираясь, едва не забыв любимую куртку, смешили. Их хотелось взъерошить еще больше, поднимая пряди вверх, превратить небольшой беспорядок в настоящий хаос. Волосы приятно пахли шампунем и рассыпались на тысячи желтых травинок. Сехун забавно вытягивает губы, сдувая желто-выгоревшую ресничку с чужой щеки. Чонину щекотно, и он жмурится, кладя немного влажную ладонь на шею, задевая большим пальцем ямочку между ключицами. Горячая кожа плавится под подушечками пальцев, словно сыр в сэндвичах на завтрак, приятно грея и будто покалывая маленькими иголочками, которыми набивают изящные тату. Он бы не позволил набивать Се тату на ключицах, ибо холст белой, почти прозрачной кожи на этом месте создан явно не для надписей и букетов роз, а для мазков синей и желтой краски, случайных пятен консилера, аккуратных поцелуев, но никак не тату. Тела растворялись в сладкой газировке, смешивая двух парней вместе в палитре, беря краску из разных баночек, разбросанных по всему столу. О млел, растекаясь от прикосновений, не веря, что вот, очень классный Чонин сидит просто так с ним, просто так угощает каждый понедельник чем-то вкусным, просто так до хруста стискивает в объятиях при каждой встрече. Нравится. Нравится все: спонтанные идеи, ходить вместе в торговые центры, а потом жаловаться на цены, холодное молоко из супермаркета, после которого болело горло, он. Последний пункт отмечен красным перманентным маркером.

— «вкусно?» —

Погода не пахнет началом осени. Нет сырости, привычных оранжевых листьев, высоких кожаных сапог и кашемировых пальто. Есть только спящий Сехун, завернутый в одеяло и с махровыми носками на ногах. Есть Чонин в тонких шароварах с птицами, который остался с ночевкой у О, как всегда, каждую субботу и воскресение. Есть кустики и низкие деревца в керамических кашпо на балконе с уже проснувшимися цветами, блестящие утренней росой. Тепло. Солнце заводит новые хороводы в зеркалах старых велосипедов, горожане вновь достают легкие вещи: яркие майки и шорты с множеством карманов. Вывески с турами в Чеджу все еще уместно смотрятся на стенах, кто-то даже впопыхах записывает телефон турагентства, идя на работу. Улун приятно пахнет молоком в чашке, забытой на кухне. Матрац прогибается под весом тела Кима, он кряхтит и чувствует, как позвонки встают на свои места, а лопатки чешутся, будто вот-вот расправятся пыльные крылья, лежавшие раньше где-то в старом чулане. Хозяин комнаты смеется, показывая из-под одеяла только нос и с натянутой пленкой после сна глаза-полумесяцы, не дающая сфокусировать зрение. Улыбка лежащего рядом парня течет по смуглым щекам к мочкам ушей, пачкая несводимыми пятнами волосы и постельное белье. Се собирает кончиком носа оставшиеся капли, раскрашивая свое лицо лимонным цветом. Чонин на вкус тоже, как лимоны, только еще кислее, цедра горче, вокруг рта печет настоящим костром, и ледяная вода не помогает. Но его губы еще нежнее, чем лепестки цветов из сна, бордовая сердцевина — язык, который скользил по влажному небу и проходился по внутренней стороне щек, а листья очерчивали пальцами красивую фигуру. Сехун падал в свой цветник, тугие лианы опутывали его, оставляя на коже следы от чуть сырой земли. Словно метки. Темные шторы убраны в углы, открыты окна, в комнате свежо и чисто.

 — «очень» —