Время — это искусственная конструкция, условная система, основанная на том, что все события проходят в одном направлении. Всегда вперёд, но никогда назад. Верна ли концепция времени? © Шеогорат, The Elder Scrolls: Oblivion (Shivering Isles)
«Мы — первые и последние», — серая пелена то и дело наползает на глаза, они слезятся, но слез нет, пока что нет. Они будут потом, когда слезные канальцы придут в норму, если придут. Пальцы еще сводит сухая судорога — это не больно, просто неприятно. От криокамеры идет холод, и кажется, что он свил своё гнездо где-то на сердце. «Тысяча лет, — стонет тоска в груди. — Мир изменился». В детстве ты очень любил смешную, нелепую сказку о девочке, которая с помощью урагана попала в волшебную страну, населенную милыми и добрыми существами. Или не милыми и не добрыми? «Как же звали эту девочку? — не самая лучшая мысль, но точно лучше, чем снова судорожно проваливаться в ледяное ничто, расположенное в безмолвном никогде. — Кажется, Элли?». Мир — изменился. И он для тебя теперь чужой. Ты все равно что в сказочной стране, только у тебя нет дороги из какого-то там кирпича под ногами, а вместо говорящего пса у тебя на руках перепуганный девятилетний ребенок. И всё же он лучше, чем собака, хоть и говорящая. Тебе — страшно. Кто ты? Всего лишь техник. Сол щурил свои и без того узкие глаза и, блестя на солнце лысиной, цедил сквозь зубы: «Военная подстилка». Ты только пожимал плечами: а что такого, что нравятся крепкие высокие мужики? Да, характер не очень и мелкий есть, ну а что такого-то? Зато крепкие плечи и властная рука, которая гнет как хочет и склоняет как надо. А всё остальное мелочи. Ну, глаза нет, ну, характер дурной, а кто идеален? «Новый рассвет», — обрывок фразы стынет где-то на краю сознания. Тонко впивается в мозг. Ты не из этого времени, не из этого места, что ты тут делаешь, ты, простой техник, просто технарь с базы, господи, спаси и помилуй... Только господа нет, а сверху лишь серое небо. Ты не знаешь ни места, ни времени — ничего. — Каэ, мы где? — ребенок жмется к твоему боку, льнет под руку. У него отцовские серые глаза и упрямый волевой подбородок. — Не знаю... — ты выдыхаешь это так легко, так отчаянно безнадёжно, что твой-не-твой сын гладит тебя по руке, в бессильной попытке успокоить и ободрить. — Но я узнаю. Ведь если криокамеры уцелели, единственные из всех, то значит какая-то из «ферм» устояла. А ты — техник, ты сможешь, есть ведь зачем. «Дорога из Желтого Кирпича, — судорога прошибает левую ногу, проходит колкой огненной волной от голеностопа до самого бедра. — Элли шла по Дороге из Желтого Кирпича». Только ты не Элли, и вместо Тотошки у тебя девятилетний ребенок, а за спиной совершенно не Волшебная страна. Виртконсоль туго оживает под пальцами. «На триста шестьдесят тысяч дней, — сообщает она мягким лиловым светом, — вы опаздываете с отчетом для мистера Монро, старший программист Кайэ Лавеллан, пожалуйста, пройдите в шестой зал для встречи с ним». Только вместо шестого зала — провал, а после провала, ты и так это знаешь, раздробленные криокамеры. Вы одни уцелели — смешная такая правда. Грустная такая правда. «Хэй, босс», — ржавым ножом по сердцу. Тебя это всегда бесило, ты всего лишь техник, всего лишь старший программист одной из рабочих групп, что безуспешно пытались сломить один из роев, но ничего не вышло, не так ли? «Хэй, босс», — и это нечестно, память человеческая — бесчестная сука, и тебе кажется, что тяжелая рука вот-вот ляжет на плечо и всё станет как было, и наплевать будет, что небо серое, что тысяча лет, что всё, ну, господи, ну, пожалуйста, ну, за что, ну, как же там, господи, господи, господи, господигосподигосподигосподи... — Каэ... — со спины жмется ребенок, у него холодные пальцы, ледяные ладони. И твоя истерика захлебывается, тонет в море ответственности. У тебя есть ребенок, позаботься о нем. — Да, Киан? — ты сжимаешь его ледяные ладошки. — Я есть хочу, — а казалось бы только очнулся, только вышел из криокомы. Что там они говорили? Несколько дней без аппетита. Да, конечно, ничто не в состоянии победить юный растущий организм. — Наверное. — Хорошо, всё будет... я придумаю, я... — консоль снова оживает под пальцами, но толку-то? Триста шестьдесят пять тысяч дней. Ничего — нет. Никого — нет. Что там внизу, там, так далеко, так... «Обнаружен чужой», — мигает консоль. Ты замираешь и, наверное, даже не дышишь, —« биологический объект». Коридоры — пустые, холодные, гулкие. Коридоры — темные, мрачные, злые. Ты не знаешь, что тебя ждет, ты не знаешь, кто тебя ждет, но ты идешь. В твоей руке маленькая ладошка ребенка, всё еще холодная. Ты и сам знаешь, что будет трудно, но... ...широкие плечи. Тяжелый, гулкий бархатный голос. Ребенок дергается, чтобы кинуться бежать, но ты держишь его крепко-крепко. Триста шестьдесят пять тысяч дней — никто не мог выжить, никто не мог спастись, никто не... но вы же как-то — да, а что... Родной, знакомый голос, раздающий указания на совершенно чужом языке. Ты понимаешь в потоке речи хорошо если каждое тридцатое слово. Какие-то просто кажутся смутно знакомыми. Но ты делаешь шаг из темноты, и голос замолкает. Ты делаешь второй шаг из темноты и выходишь в ослепительно мерзкую полосу света. Глаза болят, очертания фигуры размываются, ты не понимаешь, мутная пелена — это все еще пелена или уже всё, слезы, или всё, ослеп, или?..Триста шестьдесят пять тысяч дней и еще один день
Вас не убили, но смотрят странно. Ты согласен — это было нелепо. Ты тыкнул в себя, сказал: «Каэ», тыкнул в ребенка: «Киан». И замолчал, а что говорить, если и так понятно, что не поймете друг друга? Только... — А ты немногословный, не? — незнакомый мнезнакомец говорит тебе с чистым шотландским акцентом, и ты, наверное, теряешься. Или исчезаешь? Ну, или просто сходишь с ума. Ты даже не видишь, что это какие-то чертовы шкуры, какие-то странные пластины от ботов, ты вообще ничего не видишь, ты просто делаешь шаг вперед, вцепляешься в него как клещ в жертву и... начинаешь реветь. Ты ничего не можешь сделать с этим, хер с ним, что слез-то нет, ты ревешь, без слез, зато с надрывом, с болью, злостью. «Новый рассвет, — сука, блядь.— Новый рассвет!!!». За тобой в него вцепляется и Киан. Хорошо, что хоть он не ревет, хватает того, что ты — истеричка, да, Кайэ? За чужой родной спиной слышатся смешки, перерастающие в гогот. Тебя пытаются отцепить, но ты крепко держишься за своё, родное, чужое, не важно, моё, мне, меня, тобой, тебе, всегда, господи, дай мне сил, господигосподигосподи... Странные машины, вроде, как животные, а вроде бы и нет. Оказывается, вот эта херовина с огромной башкой, как спутниковая антенна, называется длинношей. А вот та херь — бурдюк. А еще тут есть обычные кабаны, нормальные лисицы, и ты, кажется, вот только что видел енота. На тебя косятся, смотрят, но не лезут, не спрашивают. Для тебя — они все одеты странно. Для них — ты. И тут сложно решить, кто прав, а кто нет. Время-то их, и, наверное, всё же — это ты странный. — Каэ, — робко тянет тебя Киан. Он всегда был таким: немного стеснительным, немного боязливым, не таким, как отец, чем, наверное, и бесил его, — а папа... — Киан, — ты осторожно опускаешься на колени, стараясь не упускать широкую спину из виду, — это не папа. Просто... ну, я не знаю, просто... — Хорошо, — кивает мальчик и понуро опускает голову. Он любит отца, всегда его любил, несмотря ни на что. Тебе говорят: «Доведем до Жилы, а там как хочешь». А ты и не знаешь, что такое Жила, но, видимо, город? Оказывается, незнакомый язык — это их родной диалект, на котором говорят все Озерам, а еще есть диалект Карха, диалект Нора, но, чтобы всем было удобно, есть и Общий, его придумали Предтечи, которые победили Беса. «Элли-Элли, где твои серебряные башмачки? Стукнуть бы каблуками и вернуться обратно». Ночь здесь бархатная, в предгорьях — влажная, пахнет хвойным лесом, грибами и легкой затхлостью болот. Зудят мошки, а вдалеке летают светлячки. Тебе говорят, что будет ночлег, готовить-то умеешь?.. — Ты... откуда? — тебе-то говорить не хочется, тебе хочется целоваться, ластиться, устроиться под тяжелую руку, почувствовать на себе знакомую тяжесть тела. Только сейчас — это нельзя, ты сейчас рядом с совершенно незнакомым тебе знакомым человеком. Отец Киана всё так же (снова? опять?) слеп на один глаз. — Оттуда, где нашли, — пожимаешь плечами, прижимая к себе уже засыпающего мальчика. — Да ладно? — к тебе садятся ближе, тебе становится жарче. Киаран, так его звали тогда, всегда был горячим, как печка. Спать с ним летом было каторгой — и так жарко было. — Без шуток. — Не ври мне, — о, да, ты знал, что тебе скажут это и посмотрят вот так вот. Вот сверху вниз, чуть щуря глаз. «Не ври мне, Каэ», — и вот тебе уже связывают твои тонкие запястья и стягивают ноги под коленями, чтоб развести не мог, чтобы дернутся не смел. Контроль и дисциплина, Кайэ. — Не вру, — нет, правда, не врешь... просто не договариваешь, что толку рассказывать о криостазисе? О том, что было, ведь этого нет. Тебе в ответ лишь мотают головой. Экий проницательный. — Не хочешь — не говори. Кстати, меня зовут Кам Железный Рогач, — на последних словах ты давишься воздухом. Киарана быком прозвали за ебанутый характер, что так, что эдак, он пер напролом. А когда началась вся эта фигня с ботами и роем, просто к быку добавился железный, так и получился — Железный Бык, командир шестого отделения третьей механизированной роты. А рогач — это такая херовина, механизм, который похож на буйвола, а по сути — бык. Господи-господи-господигосподигосподигосподи... — А толку говорить, — бурчишь в ответ ты, аккуратно укладывая ребенка на любезно предложенный лежак, — всё равно не поможет. — Я может и не тупой. — Тут не в этом дело, — ты устало пожимаешь плечами. Как тут объяснить, что ты очухался в чужой Волшебной стране, но ты почему-то не Элли, вместо собаки у тебя ребенок, и нет серебряных башмачков, чтобы вернуться домой. — А в чем? — ты чувствуешь чужое дыхание на плече. Тебя — подавляют, но ты так привык к этому, привык, что в такой близкой, почти интимной близости ты выпускаешь контроль из своих рук, доверяя себя другому человеку. — Не важно, — ты устало опускаешь голову на чужое плечо. Все равно, наплевать, пустое, грустное, сломанное и не нужное — вот что ты такое. И кто ты такой. Память услужливо отзывается голосом Сола: «Военная шлюшка». — Вот как, — а потом ты, наверное, уснул. Хороший был сон про секс в лесу, хер с ними с комарами и прочей жужжащей мелюзгой. Под такой знакомой чужой тяжелой рукой было так хорошо, так правильно, так нужно. «Ну, пожалуйста, — просило тело, — сними с меня эту ответственность». И с тебя её снимали, прямо вот здесь и прямо сейчас. И это — здорово, так как надо, так... правильно? Хоть что-то правильное в этой чертовой Волшебной стране без тормозов. Над головой только звездное небо. Видно их все-все-все, самые яркие поди спутники, что остались еще с того времени, когда тут что-то было. И секс тебе всё-таки не приснился, кажется, тебе сказали сначала что-то про оплату, но раз тебе нечем, то сойдет и так, а потом, что может всё не плохо, ты же не баба, проблем с детьми не будет, удобно, клёво, хорошо, сын уже есть, сразу готовый, отлично сходил на место бойни с прислужниками Беса (это он про обломки ботов?). «Так всё просто», — ты то ли рад, то ли огорчен, лежа под тяжелой рукой, прижатый к теплому боку. — «В моё время...», — на этой мысли тебе становится истерически смешно, истерически хорошо. Триста шестьдесят пять тысяч дней,— «всё было совершенно не так». Ты тянешься до куртки, там в кармашке лежит визор. Зачем ты его взял, ты и сам не знаешь. Но привычно цепляешь его на висок, сканируя лежащего рядом почти-не-своего-мужчину. Бездушная техника прилежно отзывается: «Совпадение на 98%. Опознан как Киаран Т. Хиссрад, командир шестого отделения третьей механизированной роты. Нейро-основа работает стабильно, регресса в основных узлах не обнаружено. Желаете отключить машину, мистер Лавеллан?». Ты срываешь визор с виска, тяжело дыша: «Новый, блядь, рассвет! Нейро-основа, мать вашу...». Ты крепко сжимаешь визор в ладони, а потом ломаешь его к чертям, выкидывая осколки куда-то в траву. Прохладный ветер неприятно скользит по мокрой спине, и ты ежишься. Возле прогорающего костра, свернувшись клубком, спит Киан. «Волшебная страна? Херовая из меня Элли. У меня нет собаки, зато есть лучший в мире ребенок. Черта с два я буду искать эту ебанутую фею или кого она там искала. Железный дровосек, так железный дровосек», — ты опускаешься рядом — под тяжелую руку и мерное дыхание. Шанс начать сначала? Отлично. Посмотрим, кто кого, чертова Волшебная страна. Ты всё-таки не Элли.