Последняя роза лета

      Анна сидела на полу по-турецки и рассматривала старые фотоснимки в альбоме, пока сумерки медленно расплывались между деревьями и хижинами. С фотографий на светловолосую девушку смотрели улыбающиеся люди со своими инструментами: у кого-то в руках кисти или палитра, видеокамера или микрофон, у кого-то на шее висит фотоаппарат или гитара, у кого-то из кармана торчит небольшой блокнот и карандаш. В третьем ряду, в ряду основателей общества «Творчество без границ» стоят её родители: высокая длинноволосая женщина с акварельными красками в руках и худой, с впалыми глазами мужчина с деревянным макетом Эйфелевой башни на левой ладони. Анна провела подушечками пальцев по гладкой поверхности снимка и, вложив его обратно в файл, захлопнула альбом. – Могу я в своё семнадцатилетие узнать причину нашего переезда из цивилизованного мира в лес? – обернувшись к родителям, спросила девушка. Мать уже накрывала на стол праздничный ужин, а отец перелистывал какую-то книгу, лежащую у него на коленях. – Детка, это так сложно. Просто пойми, что мы и те люди, которые остались в городе, – абсолютно разные, – своим певучим сопрано ответила дочери Лора. – Мы с ними как мухи и пауки – враждующие виды одного класса, – взглянув на Анну поверх очков, добавил отец. – Я ведь уже не ребёнок, всё смогу понять, – сказала светловолосая девушка и уселась за стол напротив родителей. Её молящий взор был наполнен любопытством и безмерным интересом, от чего худощавый Роберт не смог устоять. – Лора, – обратился к жене мужчина, – пожалуй, Анна имеет право знать.       Женщина с лёгкой сеточкой морщин на лице опустила глаза на свои тонкие пальцы и тяжело выдохнула. На минуту в тускло освещённой комнате повисло молчание, за окном чуть слышно шелестели листья, о стекло бились веточки жасмина. – Когда тебе было шесть лет, – начала Лора, – в нашем городе сменилась власть. Вначале все радовались идеям и планам, новым для нашего государства, а потом, по мере их воплощения в жизнь, люди всё больше начали опасаться. День за днём новые власти развивали электронику, энергетику, робототехнику, все виды инженерии. Они провозгласили искусство пройденным этапом человечества и говорили о прекрасном мире, в котором мы будем жить, если бросим «бесполезные творческие виды деятельности» и ринемся на заводы собирать роботов, всевозможные машины, облегчающие людям жизнь. Сначала это было не больше, чем просто слова, пропаганда, но потом начали вводиться налоги: за посещение оперы или кинотеатра, за хранение музыкальных инструментов, за обучение в школе искусств, за художественное украшение дома и тому подобное. Папа, например, каждый день платил до двадцати верингов за то, что делал деревянные макеты и продавал их, по верингу за каждую распечатанную фотографию. А мне с каждый месяцем уменьшали зарплату в школе искусств, учеников становилось всё меньше и меньше. Когда тебе исполнилось семь, я уже просто ходила в школу, переставляла там с места на место мольберты, разговаривала с кистями и карандашами, ожидая ещё какой-нибудь штраф или налог. – Зато расцветало производство бездушных машин, – вмешался отец. – Тогда шёл пятый год с момента возникновения нашего общества, некоторые не выдержали гнёта властей и отнесли свои инструменты, книги. Потом отправились на заводы закалять железо и деградировать под пропагандистскими лозунгами правительства. А на таких, как мы, совершались рейды, – звучно выдохнул отец и перевёл взгляд на жену, – нас выслеживали и били, пока никто не видит, несколько раз громили дом, сжигали мамины картины и мои макеты. – Жить стало страшно, но добровольно отдать этим варварам всё, что у нас было и ступить на дорогу деградации мы не могли, – после недолгой паузы добавила мать. – Мы бы просто погибли, если бы не собрали остатки нашего «Творчества без границ» и не пришли сюда.       Анна молча обвела взглядом родителей и уставилась в стену. На столе пахла сваренная кукуруза и заваренный в расписном чайнике ягодный чай. Любимый клубничный пирог не вызывал аппетита, тикающие напольные часы не расслабляли, а раздражали. Роберт громко захлопнул книгу и положил её на стол. Встал и, подойдя к дочери, положил руки ей на плечи. От него пахло опилками, смолой и немного отдавало клеем. – Мы очень хотели уберечь от этого зверства в первую очередь тебя, Анна, поэтому и лишили себя всех городских удобств. – Я всё понимаю, пап, – Анна коснулась тонкими пальцами грубых рук отца. – Вы с мамой поступили очень мудро. Я вас люблю.       Спустя два часа Анна сидела на стуле у себя в комнате, водила щёткой по волосам. Пустой взгляд устремился в окно, за которым шептался чёрный лес, на стволах едва блестели отсветы луны. Девушка бросила щётку на стол и начала вылезать в окно. На улице, как и в хижине, было душно, босые ноги кололи сосновые иголки, мелкие камешки и тысячи песчинок, но девушка всё равно кралась в темноте к своему парню. Его семья обосновалась в небольшом домике, а комната молодого человека была чуть выше земли - на толстом суку огромного дерева. Светлые волосы рассыпались по плечам, пока Анна карабкалась по лестнице и забиралась в открытое окно парня. – Генрих, – шепнула в темноту узкой комнаты девушка, – ты здесь?       На тумбочке у стены раздался шорох, зажжённая свеча осветила тонкие черты рыжеволосого кучерявого парня. – Я боялась, что ты уже будешь спать. – Я не мог не подарить тебе подарок, – Генрих протянул девушке коробочку, перевязанную шёлковой лентой. Анна развязала бант, открыла коробочку и достала деревянную шкатулку с маленькой скрипкой на крышечке. – Я, конечно, не такой мастер резьбы, как твой отец, однако я старался. – Это прекрасный подарок, спасибо, – произнесла светловолосая девушка и поцеловала парня в лоб.       Обнявшись, они сели у стены. Анна чувствовала, как руки парня гладят её волосы, а дыхание чуть замирает при выдохе. – Ты знаешь, почему наши семьи сюда переехали? – в тишине глубокой ночи растёкся тихий голос девушки. – Да. – Думаешь, в городе по-прежнему идёт борьба с такими, как мы? – Думаю, таких, как мы, уже не осталось, – тихо ответил парень и погасил свечу. – Скоро рассвет. Если хочешь выспаться, сейчас самое время лечь.       Через несколько минут Анна уже слышала ровное дыхание Генриха, чувствовала его тепло и перебирала в голове мысли. «Город – это тысячи людей, живых существ, способных чувствовать, слушать её музыку. Что, если та власть была свергнута и искусство снова развивается?» От этих мыслей девушка непроизвольно улыбалась, понимала, насколько мал тот мир, в котором она живёт. Лес дарит защиту, но отбирает свободу.       В следующий раз девушка залезла в окно Генриха с большим рюкзаком за плечами, ярким ожерельем из цветов ночной фиалки и герани. Приятный аромат невидимой сферой окружал тонкую стать девушки, чьи глаза блестели задором и решительностью. – Генрих, я решила сбежать! – сразу ошарашивает парня Анна. – Давай со мной? – Ты совсем с ума сошла? – Почему сразу сошла с ума? С тех времен прошло больше десяти лет, всё могло поменяться сотни раз, – быстро прошептала девушка и положила тёплые руки на щёки парня. – Мне тесно здесь, в этом лесу. От моей скрипки уже всех тошнит, а я хочу играть. Я хочу учиться, развиваться. Хочу, чтобы меня слушали, слышали. – Это чистое безумство, Анна. – Так или иначе, сегодня ночью я уйду. С родителями я попрощалась в письме. Если ты не хочешь пойти со мной, это будет наша последняя встреча, – холодно и чётко, на одном дыхании произнесла девушка. – Мне не нужен будет этот мирок, пусть даже очень уютный и удобный, если в нём не будет тебя, – тяжело выдохнул парень и притянул к себе Анну, приобняв её за плечи.       Через час они уже пробирались сквозь кустарниковые заросли и высокую траву. Темноту освещала лишь тусклая луна, мертвенно бледнеющая за пеленой облаков. Ноги сплошь обцарапало ветками, от быстрой ходьбы сбилось дыхание, но Анна по-прежнему шла впереди, её глаза по-прежнему горели решительностью. Генрих всю дорогу оборачивался в надежде увидеть фонари людей, вышедших на их поиски.       Однако даже к рассвету огней в лесу не появилось, уже к полудню уставшие ноги ступили на асфальтированную дорогу. – Мы на верном пути, – почти крича от радости, сказала Анна, – впереди город!       Спустя пару часов они уже вошли в город. Вопреки ожиданиям, он оказался пустым, напрочь лишённым людского гомона и шума машин. Вокруг только бетонные коробки жилых домов и серое от дыма и копоти заводов небо над головой. Анна оборачивалась, заглядывала в окна в надежде увидеть людей, услышать их разговоры смех. Любые признаки жизни.       Они с Генрихом бродили по городу весь день, но ничего похожего на жизнь не обнаружили. Даже колокольчики, некогда цветущие в горшках на подоконниках, завяли. Дойдя до моста, парень предложил остановиться и поесть. Уставшая Анна согласилась, и они сели на серую землю, на которой когда-то явно росла трава. От воды чем-то страшно воняло, от прозрачности не осталось и следа: всё затянуло илом. – Я говорил, что это глупая идея, – первый упрёк за весь путь от Генриха, – здесь людьми даже не пахнет. Одни зловония. – Ты мог остаться, – подняв глаза в туманно-пепельное небо, произнесла Анна. Ответа не последовало, парень опустил голову и промолчал.       Внезапно в зарослях колючего кустарника под мостом раздался шорох, молодые люди насторожились. Через пару секунд из кустов вылез седой старик в изношенной грязной одежде и хриплым голосом спросил: – Вы кто такие? Чего тут расселись, ждёте брентиляторов? Если так, то идите прочь отсюда, я ещё хочу жить, – и, развернувшись, направился обратно в кусты. – Пожалуйста, постойте! – поднимаясь с земли, произнесла Анна. – Мы из поселения в лесу, ищем людей. Это Генрих, – обернувшись, показала на парня девушка, – он великолепно режет по дереву и поёт. А я Анна, играю на скрипке. – Вы когда-нибудь видели, как работают брентиляторы? – сухо спросил старик. Генрих и Анна покачали головами. – Пойдёмте, я вам кое-что расскажу.       Наскоро собрав всё разложенное на земле, молодые люди проследовали за седовласым. Колючие ветки царапали уже обцарапанную кожу, ссадины и синяки. По сырой земле они забирались глубоко под бетонный мост, где из деревянных коробок было сооружено что-то подобное на жилище. Вокруг непереносимо воняло болотной водой и отходами. – Когда все уже были заняты работой на заводах, в городе совсем не осталось творцов. Люди первое время жили как прежде, однако потом чахли, увядали. Без книг, музыки, кино они обрастали ленью, толстели и черствели. Люди научили делать машины всё, что сами раньше делали. Постепенно даже рабочих на заводе по изготовлению роботов начали замещать роботами. Их разумы были подчинены одному центру, который посылал импульсы всем и каждому в отдельности. Теперь машины следили за тем, чтобы люди не занимались каким-либо искусством. Сверхразум, сверхтехнологии. Спустя время люди начали понимать, что в мире стало тесно роботам и им. Все вдруг захотели петь, танцевать, читать, рисовать. Но им мешали машины, и народ вздумал их истребить. Только поздно. Центральный сверхразум уже начал выпускать брентиляторы, которые истребляли людей. Маленькие рецепторы ощущали естественный запах людей и потом машины размером с небольшой фургон засасывали в себя людей. Бренчание тысяч механизмов становится последним, что слышат люди. – Старик поднял серые, уставшие глаза со скрещенных пальцев на Анну, обвёл её лицо взглядом и снова опустил глаза на руки. – А здесь из-за вони от реки, в которой тонны отходов, меня ещё не учуяли. – В городе ещё есть хоть какие-нибудь люди? – спросила у старика девушка. – Мы могли бы увести их к себе в поселение. Думаю, никакие рецепторы не преодолеют такие непролазные заросли. – Я не знаю, – тихо ответил седовласый, – не помню, когда в последний раз отсюда выходил. Вы первые люди в моей жизни за эти 894 дня.       Анна потупилась на Генриха и начала думать. Всё происходящее никак не укладывалось у неё в голове. Все надежды на будущее, в котором она будет играть на скрипке людям, заводить новых знакомых и учиться рухнуло, как хрустальная ваза о гранитный пол – разбилась на мелкие кусочки с оглушительным звоном.       Генрих посмотрел на Анну и увидел в её глазах всё тот же огонёк решительности и мужества. Он уже понял, что она хочет действовать, искать людей и отправлять их в поселение. Спасать от адских машин. От этого решительного взгляда у парня прибавлялось сил, он словил в себе желание помогать ей. – Я с тобой, – кивнув головой, тихо произнёс Генрих и накрыл своей ладонью её руку.       А через два дня молодые люди уже провели к поселению двух женщин из парфюмерной лавки, мужчину со слепой дочерью из гнилого подвала и мальчишку-бродягу с другого конца моста. Старик радушно принимал Анну и Генриха каждый вечер, давал кров ночью. Сам он согласился уйти только с ними, в последнюю очередь.       В то ясное утро они прощались со стариком в последний раз. Ветер тихо шуршал в камышах, на небе всё также расплывчатым пятном светило солнце. С каждым дуновением ветерка о саднящие ноги ударялись крупинки песка, а вонь от ила, которым обмазывались Анна и Генрих, становилась ещё сильнее. Они тихо проникали в опустевшие дома, магазины с запыленными витринами, разыскивая в их подвалах, сырых коморках выживших людей. – Пахнет дождём, – прошептал парень, когда, осмотрев очередной многоэтажный дом, они вышли на узкую улицу.       Анна посмотрела вверх: пепельное небо становилось серо-чёрным, солнце пряталось за непроглядную туманность. Капля, две.… Одна за другой, а потом бурным потоком хлынул ливень, смывая с домов серую пыль, смывая с домов разнесённый ветром песок. С Анны и Генриха – ил. Пока они добежали до ближайшей двери, на них не осталось ни грамма гадкого вещества. – Теперь пахнет нами, – потупившись на нескончаемые струи дождя, сказала Анна. – Есть надежда, что дождь прибьёт наш, – начал говорить рыжеволосый парень, но Анна его перебила: – Пойдём наверх, на крышу.       Удивительно быстро закончился дождь. Когда Анна доставала из рюкзака свою скрипку, с неба не упало ни слезинки. Ещё на лестнице, где-то на седьмом этаже, Генрих услышал бренчание. Острый слух девушки – ещё раньше. Уже на девятом они условились: последнее, что будет в их жизни – музыка, погибнут – вместе, и не от механизмов бездушной машины.       Генрих поцеловал в лоб Анну и та начала играть. Тонкие переливы разносились ветром на метры вокруг, каждая нота на такой высоте, в таком просторе звучала чище, звонче. Город слушал её скрипку, город слышал её мысли. «Последняя роза лета» стало последним, что они услышали перед тем, как прямо из лап брентилятора не выпали с девятого этажа. Пару мгновений свободного падения, ветер в ушах играл Эрнста.