И мне это нравится

Я кутаюсь в мятое одеяло и молча смотрю ему в спину, напряженную и прямую, как натянутая до предела струна. Он тихо разговаривает по телефону, но кроме его голоса и моего дыхания в спальне больше ни звука, и потому я отчетливо слышу смех его сыновей и звонкий голос Роберты, спокойно и, кажется, даже с улыбкой спрашивающий, когда он вернется домой. Он отвечает сухо и коротко: «через час», оправдывается тем, что после матча разбор полетов опять затянулся, а потом еще несколько слов — и отключает почти до нуля разряженный телефон. Роберта поверила. Снова. Нервно дернув уголком рта, я опускаю голову на подушку. Мне, как и всегда, плевать, что он уходит, не попрощавшись, потому что знаю, что он вернется, сколько бы ни ненавидел себя за эту пьянящую ложь. Я не требую от него ничего, потому что ничего от него не хочу, и мне не больно смотреть в его холодные, непроницаемые глаза, когда он бросает на остывающую без него постель не то сожалеющий, не то обвиняющий взгляд. Без единого, кажется, вдоха я наблюдаю за тем, как методично он поправляет воротник своей выглаженной рубашки, тянется за ремнем, смотрит в зеркало и уходит из спальни, а потом вообще из квартиры, едва слышно захлопнув за своим силуэтом дверь. Я же не торопясь натягиваю на себя то, что первым попалось на глаза, медленно поднимаюсь с постели и наполняю чайник водой; когда будет заварен кофе, сяду где-нибудь с ноутбуком и буду работать, пока не забуду прошедшую ночь — так, как будто это не Клаудио Маркизио считанные часы назад покинул мою обитель, а просто скрипнули от старости половицы. Следующие пару десятков дней я просыпаюсь безбожно рано, бегу в офис и из него, довожу до бешенства начальство, коллег и саму себя, а в самые особенные из вечеров щелкаю пультом от телевизора и устраиваюсь перед экраном, окажись я хоть где-нибудь в деревушке на берегах Инда, чтобы смотреть за игрой клуба, который потащил всю мою жизнь на дно спортивной журналистики двадцать четыре на семь и собственной же постели, которую периодически согревает разъедаемый своим самолюбием пьемонтский принц. Опять летят сутки, и вот телефон на беззвучном вибрирует от лаконичного предупреждения о позднем визите с выразительной точкой в конце, и я оставляю двери квартиры открытыми, хотя у гостя, конечно, есть ключ. Так я и застреваю между двумя Туринами: дневным, когда утопаю в работе, и этим спонтанным ночным, когда от алчности поцелуев кружится голова, а тело больше не принадлежит мне, да и душа, наверное, тоже. Иногда мне хочется, чтобы это закончилось, чтобы стерлось из памяти имя, которое, выгибаясь на взмокших и скомканных простынях, я выкрикиваю в пустоту, но что-то внутри, между ребер, оказывается сильнее меня. Он никогда не останется, чтобы проснуться рядом со мной, и никогда не коснется с нежностью оставленных его грубыми пальцами синяков, усыпавших бедра, но я всегда его буду ждать, отказываясь от всего ради нескольких растянувшихся в вечность часов. Только если однажды он скажет, что хватит, я больше не отопру ночью дверь. Мне хватит лишь слова, если его произнесут эти горячие шершавые губы, столь долго сводившие мое тело с ума. А пока я в тысячный уже раз по привычке кутаюсь в свое одеяло, смотрю на такое до боли знакомое отражение в своем тщательно вытертом от пыли зеркале и думаю, что «Давид» Микеланджело, глядя на Клаудио Маркизио, нервно грызет свои мраморные ногти, а я раз за разом проваливаюсь в ад. И мне это нравится.