***
Ему не довелось провести утро так, как он хотел. Ему вообще не удалось по-человечески выспаться, потому что настойчивый стук в дверь не дал Кенсу досмотреть свой сон. Первые несколько минут он наивно надеялся, что тому, кто стоит за единственной дверью в доме, надоест стучаться, пинать порог носками ботинок, ожидая, что кто-нибудь пустит его в скромную обитель. Но потом он понял, что человека, способного так беззаботно разорвать в клочья чужой сон и не почувствовать угрызений совести, Кенсу встретил вчера в вагоне электрички. Пианист не смог игнорировать собственное раздражение и вылез из теплой постели хотя бы для того, чтобы отвесить засранцу подзатыльник. - Ты такой милый, когда злишься, - придурковатая улыбка на лице, глаза цвета мокко, такого же цвета волосы. Чонин был воплощением brio и scherzando, воплощением того, чем Кенсу никогда не обременял свой рояль и, наряду с инструментом, свою жизнь. Он не любил спешки, не любил людей, которые всем своим видом кричали vivace. Но, когда накануне аккуратно уложенные в шкаф вещи кидают в тебя, приправляя созданный хаос звонким смехом и "черт возьми, как ты можешь это носить"; когда тебя хватают за запястье и вытаскивают "вон, вон из этой халупы!", тараторя что-то про только что найденное кафе, в котором, говорят, вкусно кормят; у тебя просто не остается выбора, кроме того, как плыть по течению самой бурной реки в твоей жизни. Кафе, которое нашел Чонин, больше походило на малобюджетный ресторан. Явно_не_хрустальные люстры висели под потолком, на стенах были наклеены какие-то голубые обои с узором под белое кружево, стояли аккуратные столики, накрытые пожелтевшими от времени скатертями, у стены даже стоял небольшой бар, отделанный в морском стиле, в котором можно было заказать чего покрепче, чем обычный кофе, в центре зала стоял какой-то совсем уж развалившийся рояль, вряд ли настроенный и определенно входящий в абсурдный контраст с густо-черным и блестящим красавцем на сцене консерватории. Чонин, явно не привыкший спокойно сидеть на месте, обошел все углы, заснял и старый рояль с разных ракурсов, и подделку под дорогой хрусталь, каплями свисающий с основания люстры, и то, как дневной свет снаружи отливает от пола заведения и еще много-много мелочей, на которые Кенсу никогда бы не обратил внимание. Сидя за столиком, он, наоборот, не мог оторвать взгляда от снующего везде Чонина, отмечая насколько он красив, когда сосредоточен, когда хмурится, недовольный светом или еще бог знает чем, или довольно улыбается поймав хороший кадр. Кенсу думает, что вряд ли он выглядит так же притягательно за работой. Ведь если Чонин наверняка ловил восхищенные взгляды, то на него же всегда смотрели с жалостью и просили, наконец, отойти от инструмента и отдохнуть. Кенсу глубоко вздыхает и заказывает себе чашку эспрессо и вафли. Чонин, присоединяясь к нему через некоторое время, заказывает тоже самое и просит рассказать о себе. - На самом деле у меня самая заурядная жизнь, - Кенсу отпивает свой кофе, неприятно горчащий от недостатка сахара, - в детстве меня не любили за то, что я был слишком тихим, в подростковом возрасте история повторилась. Я не знал, чем мне заняться, и просто пошел и записался на уроки фортепиано в ближайшей музыкальной школе. Мне сказали, что у меня хорошие пальцы для пианиста и помимо частных уроков три раза в неделю, отправили учить сольфеджио, историю музыки и еще список на самом-то деле ненужных дисциплин. Вот меня и затянуло. После того, как я получил диплом... - Прости, но я сейчас усну. Я хочу узнать тебя, а не услышать твою неписаную автобиографию. Какой твой любимые цвет, какие группы ты слушаешь, какие запахи тебе нравятся, любимые блюда, что тебя вдохновляет... счастье в мелочах, Кенсу. - Я не знаю. Никогда не задумывался над этим. Могу разве что сказать, что из классиков мне нравится Дебюсси и что я не фанат современной музыки. У меня нет любимого цвета, запаха и человека любимого тоже нет. Хотя... у меня есть что-то вроде мечты, но она совсем по-детски глупая. - Расскажешь? - Как-нибудь потом. - Хорошо. Теперь я. Моя фамилия Ким и мне двадцать четыре. Мой любимый цвет - зеленый, всех оттенков, и я люблю запах пионов. Вообще пионы - мои любимые цветы, с ними получаются лучшие композиции. Я люблю пиццу. Нет, не так, я люблю пиццу. Еще я люблю солнце и жару, поэтому решил приехать сюда. Я не оговорился, просто мне так же быстро что-то надоедает, как и начинает нравится. Я стараюсь не сидеть на месте, поэтому путешествую. Недавно я был в Париже, а теперь заехал сюда. Знаешь, французы такие невыносимые, ходят в своих беретах, задрав нос выше головы и смотрят тебя как на бездомного. Хотя фотографии оттуда просто потрясающие, я тебе покажу как-нибудь... В какой то момент Кенсу просто перестает его слушать, потому что тот говорит быстро, с жаром, проглатывая окончания слов - attacca. Ему кажется, что они сидят здесь уже пол дня, хотя, взглянув на часы, понимает, что прошел только час. Чонин еще говорит что-то про Францию и французов, рассказывает истории, которые произошли с ним однажды в Италии, как он заблудился в таких похожих друг на друга переулках Чехии и как удивился, когда понял, что не помнит где он снимал квартиру в Сеуле. Кенсу замечает, что Чонин говорит не только ртом, но все его лицо и тело будто говорит вместе с ним. Он похож на куклу-марионетку, которую кто-то агрессивно дергает за ниточки, настолько много и резко он двигается. - Кенсу. Когда ты сидишь за роялем, самая подвижная часть тела, безусловно, руки. Каждая фаланга, каждая жилка, каждый хрящик выполняет определенную роль, не оставаясь незатронутым ритмом и скоростью льющейся мелодии. Клавиши становятся напряженными струнами, подушечки пальцев - мягкими молоточками.... - Кенсуууу. ...пианист и клавиатура фортепиано представляют из себя настоящий механизм, сложнее и массивнее того, что находится внутри инструмента. Все музыканты учатся выражать свои эмоции через руки, а мягкие покачивания стана в темп есть ничего больше, чем противодействие той живости, тому espressione, который рождается благодаря исполнителю. - Кенсу, ты меня совсем не слушаешь!!***
Как только они выходят из кафе, Чонин пытается затащить его на городскую ярмарку, чтобы "посмотреть, чем живут люди в таких маленьких городах", но Кенсу мягко отказывает младшему, оправдываясь тем, что он приехал сюда писать музыку, а не прохлаждаться на прогулках и предлагает оставить это до завтра. - Но ты же хотел найти историю. Как же ты найдешь ее сидя в четырех стенах, Кенсу? Обещай мне, что завтра мы обязательно пойдем туда. Ну, давай же. Чонин уж совсем по-ребячески оставляет мизинец, берет руку Кенсу в свою и заставляет их скрепить пальцы. Кенсу думает, что у Чонина очень теплые руки для такой погоды и что этот мальчуган скоро доведет его своими детскими выходками до невроза.***
Холодное солнце уходит за горизонт, еще доставая мягкими оранжевыми лучами до временного пристанища Кенсу, нежно касается деревянных стен, юрко забирается к нему в постель, гладит его по волосам тонкими пальцами, пронизывает пушок на его бледных щеках и, наконец, прощается с ним до завтрашнего утра. Кенсу лежит на постели, который час пытаясь услышать ее. Но вместо переливающихся по полутонам колокольчиков нот, он слышит возбужденный голос Чонина, с восторгом описывающий двухэтажный красный автобус в Лондоне ("Они реально существуют, Кенсу, это не выдумка!") и пытается стряхнуть с ладоней, словно капли воды, тепло чужих рук. Кенсу снится, как утренняя роса стекает по гладким ветвям лесных деревьев и неслышно ударяется о холодную землю, разбиваясь на сотни мелких невидимых капелек. Постепенно, капли росы становятся все больше, наливаясь друг на друга, а звук все громче, пока не превращается в оглушительную барабанную дробь, словно все капли начали падать одновременно, с точностью до секунды. Звук настолько оглушителен, что Кенсу просыпается. Но звук капель никуда не пропадает, лишь становится резче и глуше, будто кто-то... кидает камни в окно его спальни. Музыкант подходит к окну так, чтобы его было не видно снаружи и с почти родительской улыбкой смотрит на Чонина, который топчется под его окном, подбирая очередной камушек с земли, чтобы кинуть его в окно Кенсу. Последний не спеша меняет вчерашнюю футболку, в которой он так и уснул, на колючий свитер, оставляет те же джинсы, просовывает ноги в ботинки, тихо выходит на крыльцо, выглядывает из-за угла, стараясь остаться незамеченным, и думает, что сам ведет себя как ребенок, играя в прятки с Чонином, но почему-то эта мысль не одергивает его мягкой улыбки. Чонин ежится от холодного ветра, который нагло портит тому прическу, колючими порывами забираясь под его тонкий кремовый плащ, приятно контрастирующий со смуглой кожей, и Кенсу думает, что еще чуть-чуть и Чонин сляжет с простудой, поэтому решает выйти из своего убежища. - Ой, Кенсу, а я то думал ты спишь еще, хотел уже опять в дверь барабанить. А ты чего так легко одет? Ты забыл, что мы с тобой на ярмарку идем? Нет, давай ты переоденешься или что-нибудь сверху наденешь, а то вон ветрище какой! Чонин шмыгает носом в конце каждого предложения, и Кенсу зовет его в дом, сразу ставя чайник на заранее разогретую плитку. Чонин снова оббегает каждый угол, каждую комнату, словно любопытный щенок, снимает на камеру каждую щель в полу, пока Кенсу ищет толстое теплое пальто. Не для себя, для Чонина. Последний сначала гордо отказывается, но Кенсу насильно впихивает ему чертово пальто, самолично удивляясь неожиданному порыву заботы.***
Городская ярмарка оказывается гораздо больше и ярче, чем Кенсу мог себе представить. Выставленные прилавки с самодельными безделушками и незатейливой в приготовлении едой будто представляли из себя сеть узких улочек, по которым действительно ходят люди. Здесь намного теплее, чем у моря, потому что солнце действительно греет сегодня, а соленый ветер не добирается до центра города, и девочки бегают в желтых, красных, оранжевых сарафанах, от прилавка к прилавку, любуясь на вырезанных из дерева петушков и кукол, сделанных вручную, с лентами в искусственных волосах и почти таких же ситцевых платюшках; и мальчики носятся быстрее девочек, в надежде незаметно припрятать пару сосачек, для себя и товарища, так, чтобы не получить по рукам от злой аджуммы; и эти самые аджуммы поглядывают на снующих туда-сюда детишек, с улыбкой вздыхая между собой об ушедшей молодости, отдающей запахом цветущего шиповника, которую бабушки магическим способом превращали в чай. Это целый город в городе. Теплый, цветущий, радостный, пестрящий цветами, но окруженный более холодным, спокойным, но по-своему прекрасным ореолом. Кенсу чувствует себя так, словно он с головой нырнул в море, и чувство это настолько правдивое и реальное, что он забывает дышать. Глаза разбегаются, не зная на какое место пристроиться, будто дети, бегающие по "улочкам", и Кенсу думает, что жизнь в провинции не так бедна и безлюдна, как ему казалось. Чонин сменяет уже третью по счету карту памяти, под завязку набивая их фотографиями, как Санта Клаус набивает чулки под Рождество. Он бегает с детьми, устраивает девочкам их первую в жизни "серьезную" фотосессию, которой они тут же бегут хвастаться перед тетушками и подружками, которым повезло чуть меньше; он покупает Кенсу яблоко в карамели; он бежит с мальчишками наперегонки до прилавка с резными корабликами; он удерживает Кенсу на ногах, когда тот спотыкается об оброненную кем-то из детей игрушку; он снимает тетушек на карманный полароид и отдает им фотографию на память; он берет Кенсу за руку и заставляет его потеряться внутри этого импровизированного города. Они уходят оттуда ближе к вечеру и Чонин ведет Кенсу на крышу одного из домов провожать солнце, все еще не отпуская его руки из своей, но Кенсу совсем не хочется сопротивляться. Он до сих пор не может прийти в себя, что-то слишком живое проникло в него и до сих пор не отпускает, заставляя грудную клетку искриться так невыносимо, что Кенсу хочется расчесать ее в кровь аккуратно подстриженными ногтями; чувство это настолько непривычное, но настолько правильное и естественное, что его не хочется отпускать. И Чонин впервые не раздражает Кенсу. Последний замечает, что младший дьявольски красив в своей безрассудности, когда они идут по полуразрушенным серым улочкам, разительно отличающимся от ярмарки в центре, забираясь на крышу заброшенного дома на холме. По сравнению с окружающим убожеством, Чонин сияет словно костер в лесу. И Кенсу уже не боится обжечься. Снова поднимается ветер, гораздо теплее и мягче, чем тот, что был утром, и Чонин закрывает глаза подставляя лицо нежным, порывам, и у Кенсу опять перехватывает дыхание. Ему хочется стать этим ветром и гладить щеки Чонина мягкими ладонями, солнечными лучами забираться в его запутавшиеся волосы, сыграть подушечками пальцев pianissimo на его спинных позвонках, проезжаться большим пальцем по впадинкам между ребрами, впитывая мягкость чужой кожи, которая наверняка окажется такой же горячей, как и его ладони. Он не замечает, что Чонин смотрит на него в ответ, с неприсущей детям нежностью в глазах, и слегка сжимает его ладонь в своей. - Поцелуй меня. И Чонин целует. Целует Кенсу мягче, чем ветер; мягче, чем солнце в спальне Кенсу; мягче, чем лепестки пионов в композициях Чонина; мягче, чем атлас, вплетенный куклам в волосы; мягче, чем улыбки тетушек на ярмарке. Целует, будто бы боязливо поначалу, едва ли дотрагиваясь до губ Кенсу, вдыхая и выдыхая синхронно с ним. Кенсу думает, что у них воздух на двоих, и это заставляет мурашки бегать по его спине. Он сжимает ладонь Чонина сильнее и сам подается вперед, сокращая почти невидимое расстояние между ними. Просьба эта была столь неожиданна, как бывают неожиданны некоторые музыкальные интервалы, но Кенсу никогда не жалеет о содеянном. Чонин нежно пощипывает обветренные губы Кенсу своими и у последнего подкашиваются колени от внезапной, захлестывающей нежности, накрывающей Кенсу с головой, как люди накрываются пуховым одеялом в холодные ночи. Чонин порывисто выдыхает ему прямо в губы и Кенсу ловит этот воздух ртом, как если бы это был его последний вдох в этой жизни. Поцелуи Чонина похожи на руки пианиста и они собирают Кенсу заново, как он сам собирает свои сонаты в холодных комнатах, только шуршание нотных листов превращается в шуршание волн о прибрежную гальку, а голоса коллег в прохладные капли воды, которые, гонимые ветром, попадают на твое лицо, когда стоишь у самого моря. - Ты такой холодный, Кенсу. - шепчет в ухо Чонин, и Кенсу не знает наверняка, говорит ли тот о его теле или о нем самом. У него слезы наворачиваются на глаза и он тихо всхлипывает в плечо Чонина, который заботливо поглаживает его по затылку. Кенсу вспоминает парня с девушкой, стоящих у края перрона на вокзале, и понимает, что он сам стал частью этого. Частью чего-то большого и теплого, как этот ветер. Они идут молча и Чонин провожает его до дома, согревая ладони Кенсу в своих. Море тихо шепчет свою ненавязчивую колыбельную, в попытках усмирить бурю в душе музыканта и охладить его волнение прохладными брызгами на раскрасневшиеся щеки. Кенсу не знает, что он должен сделать, но Чонин решает все за него, мокро целуя старшего сухими губами и цепляясь пальцами за его свитер. Они заходят в дом, тыкаясь друг в друга носами, как слепые котята тыкаются во что-то неизведанное, новое и незнакомое. Чонин исцеловывает шею Кенсу, горячими пальцами забираясь ему под одежду; этой ночью Чонин изучает каждую родинку на его теле, не раз обводит языком скол на его зубе, целует каждый пальчик на ноге, смотря Кенсу прямо в глаза, отчего последний смущается и заходится в стонах, почти болезненных, если учитывать то, как у Кенсу болит душа с непривычки. Кенсу не любили, Кенсу не любил. Но сейчас что-то рушится внутри, прямо в момент когда Чонин входит в него. У Кенсу слезы на глазах выступают, и Чонин сцеловывает их, смакуя соль на кончике языка. Чонин - это anima; Чонин - это крики чаек и шелест волн; Чонин - это острая галька, впивающаяся Кенсу прямо в стопы; Чонин - мягкий песок, согревающий нежную кожу на ногах музыканта; Чонин - соленый морской воздух, такой бодрящий и свежий, что поначалу трудно дышать; Чонин смуглый, потому что солнце любило его так сильно, что целовало его тело с большей нежностью, чем других; Чонина не положить на музыку, потому что семи нот, прыгающих по полутонам, будет недостаточно, потому что пьеса с Чонином влюбит в себя всех, а Кенсу не хочет, не будет делиться; Чонин - красота, ласковое существо, готовое ринуться к тебе, как только его заметишь. Чонин стал всем для Кенсу в эту ночь. И когда младший уже мирно посапывал на мягких простынях в доме Кенсу, окутанный лунным светом, просачивающимся сквозь тонкий тюль на окнах, Кенсу тихо, чтобы не потревожить сон младшего, достал из чемодана нотную тетрадь, карандаш, и уселся на кухне. Он слышал ее. Слышал мелодию, сам став героем истории, которую так упорно искал. Чонина не положить на музыку и не расписать по нотам, но Кенсу хочет написать себя. Кенсу слышал пытавшуюся подняться кверху, в бурных всплесках, звуковую массу партии для рояля, бесформенную, нерасчлененную, однородную, повсюду переплетавшуюся с узкой ленточкой скрипичной партии, тоненькой, прочной, плотной и управлявшей движением звуков. Эта музыка была словно волнующейся лиловой поверхностью моря, околдованной и бемолизованной сиянием луны. Кенсу сам просыпается далеко за полдень, за столом, в сидячем положении, но заботливо укутанный пледом. Он пытается уловить стук в дверь или окно, уловить любой звук, который выдаст присутствие шкодливого Чонина, убедит Кенсу в том, что произошедшее не было сном, но слышит только доносившиеся со станции свистки поездов; более или менее отдаленные, они, отмечая расстояние, подобно крикам чаек над водной гладью, рисовали ему пустоту городских улиц, по которым одинокий путешественник спешит к ближайшей станции. Он запомнит свой путь благодаря возбуждению, которым он обязан незнакомым местам, непривычным действиям, одному музыканту и тихому, одностороннему прощанию под чуждым небосводом, все еще сопровождающим его в рассвете дня.