"...The greatest mistake I've ever made –
Loving you*".
(Hurts - "Affair")
- Хей, братец, ты уже дома? – Айтварас врывается в студию с новеньким ещё не распакованным мольбертом наперевес, растрепанными волосами и нелепой рубашке поверх растянутой футболки, и застывает, скользя взглядом по Иркиному лицу, - я хотел бы Вас нарисовать.
Вообще Хортица сначала узнаёт Татзльвума, который за всё время их разговора и словом не обмолвился, что у него есть брат,
да ещё такой симпатичный. Если бы Айт не вернулся домой раньше времени, где она вместе со старшим пила чай, Ирка никогда в жизни не встретила бы его.
Хортица не понимает, о чём речь, пока Тат не объясняет, что его брат вполне известный художник, но только у этого известного художника пунктик – он рисует в костюмах семнадцатого-восемнадцатого века и больше никак.
Ирку никто никогда в жизни не желал запечатлеть на полотне, и она с восторгом соглашается. Татзльвум обговаривает с братом день и время, объясняя попутно Хортице, что платье они ей предоставят, а единственное, чего ждут от неё – макияж и крупные кудри.
Ирка кивает, испытывая непонятное волнение, и всё вглядывается в Айта, что застывает позади брата, запустив руки в волосы, убранные в неаккуратный маленький пучок на самом затылке.
Айтварас окидывает взглядом Ирку и не может сдержать восхищенного вздоха: в старинном платье, с роскошно-тяжёлыми кудрями, кокетливо торчащими из-под чёрной вуали маленькой шляпки, лихо сдвинутой на затылок, девушка превратилась в ожившее прошлое, в чертовски красивое прошлое, которое перенеслось в его мастерскую.
Хортица прекрасно понимает, какое именно впечатление производит, и чинно шествует к своему месту, складывая тонкие запястье поверх пышной юбки, раскинувшейся вокруг севшей девушки.
Айт нервно облизывает губы, не смея оторвать от неё восхищенного взгляда: появившаяся Ирка заполняет собой всё свободное пространство, каждый маленький уголок обширной студии, и взгляд его, пусть даже он пытается не смотреть на неё, перевести куда-то на мольберт, чистый белоснежный лист или же собственного брата, что поднял брови в недоумении, - он неизменно возвращается к ней, застывшей с лукавой улыбкой на чуть подкрашенных губах.
Только услышав предостерегающее хмыканье со стороны Тата, который поправляет Хортице смявшиеся юбки, он мотает головой, приходя в себя, и берётся за палитру и кисти.
Мольберт чуть поскрипывает, стоит Айту в каком-то безумном остервенении сильнее надавить на кисть, в такт его шагам отзываются доски паркета под ногами, возрождая в своих звуках симфонию, под которую он творит на девственно-чистом листе искусство. Под нетерпеливыми мазками, под кое-где нежно прикасающимися пальцами начинают проглядывать черты будущей картины – вытянутый овал лица, обрамленный тяжёлыми завитками кудрей, точеный изгиб шеи, острая косточка ключицы.
Ей не идёт это банальное золото, совсем не идёт: её нужно одеть в благородное серебро, в светлое серебро, оттеняющее природные краски, коими наградила природа. Айтварас кивает сам себе, неистово замешивая новый цвет, и крылья его носа трепещут, будто у охотничьей собаки, что почуяла близкую добычу.
Татзльвум усмехается, из-за спины брата подмигивает Ирке и неслышным шагом выходит из мастерской, чтобы не прерывать творческий порыв.
- Подними подбородок и поверни голову вправо, - командует, даже не отрываясь от мольберта.
А у Ирки шея уже затекла, и спина досадно ноет, и рёбра начинают болеть, намекая, что тугой корсет может и был хорош в другой эпохе, но для июльской духоты – совсем не то.
- Это лево, - язвит Айт, приподнимая бровь, и со вздохом откладывает палитру, на ходу вытирая вымазанные краской руки прямо о край рубашки, - вот сюда.
Он легко касается её подбородка, направляя, и задерживает руку у неё на щеке, погладив большим пальцем /
боги, что я творю/, и мимоходом убирает с лица мелкую кудряшку, заводя её наверх, к шляпке. Ирка вскидывает на него глаза, и Айт натужно сглатывает, понимая, что ещё немного – и он непоправимо утонет, пойдёт ко дну этого невозможного цвета, каким боги по счастливой случайности или злому заговору /
естественно, против него/ одарили эту хрупкую девочку.
Айтварас касается кончиками пальцев оголенного острого плеча, еле скрытого тончайшей газовой тканью рукава, и ведёт вниз, к худому предплечью, с немым восторгом наблюдая за целой вереницей мурашек, что возникают вслед за прикосновениями.
/
боги, она невозможно красива/.
- Что Вы… - голос у Ирки хрипит, окончательно срываясь, и она нервно дёргает плечом, скидывая мужскую руку.
- Ты руку не так держишь, мне не нравится.
Язвы не получается совсем, ехидства – тем более, но он утешает себя тем, что хотя бы старался, и ему всё кажется, что у него-то голос вот совсем не отдаёт хрипотцой, но по насмешливому взгляду глаз напротив Айт понимает, что врёт, безбожно врёт самому себе: и голос у него на тон ниже, и сердце отбивает бешеный ритм где-то в желудке и ушах, будто уже разорвалось на части, и руки дрожат.
- Я… извините, мне надо идти, - Ирка пытается слезть со своего высокого стула, путается в широкой юбке, чуть не падает на пол, подхваченная мужскими руками, и его лицо оказывается так близко, что колени у неё подгибаются, а жилка на шее заходится в запредельном пульсе, - я… вышлю Вам фото, не беспокойтесь, Вы сможете дорисовать…
Она что-то лепечет, всё отталкивая его руки, и почему-то нелепо называет его на "вы", а Айтварас хмурит брови и не может понять такой резкой перемены в ней.
- Я терпеть не могу фото, - доверительно сообщает на самом пороге, пока уже переодевшаяся Ирка подрагивающими пальцами пытается застегнуть ремешок на обуви, - они слишком не живые, в них нет той искры. Когда ты вернёшься?
- Я напишу, - и она вылетает за дверь.
- Айт, твою мать, ты что наделал! – Татзльвум выплевывает ругательства, наворачивая круги по студии, а Айтварас застывает перед неоконченным рисунком.
- Мать нашу не трогай, она хоть и больная чуток, но всё-таки мать.
Тат грустно усмехается: он понятия не имеет, что творилось в
и впрямь поехавшей голове их мамаши, но двух своих детей она нарекла самыми непонятными именами, которые только можно было придумать.
Она появляется, когда на улице бушует гроза, и её яркие росчерки разбивают тёмную громаду небес на части, и дождь стоит неприступной стеной, и кажется, что остального мира за пределами его студии больше нет.
С Иркиных густых тёмных волос потоками стекает вода, собирается на кончиках каплями и падает вниз, звонко ударяясь о паркет; она дрожит и вздрагивает при каждом громком ударе молнии, а во взгляде мечется некая обреченность и страх загнанного зверя.
- Ты эгоист, - с порога заявляет она, и под ногами у неё собирается целое море воды,- я думаю только о тебе круглые сутки, о твоих чёртовых прикосновениях, о глазах, о…
Айтварас прикусывает губу, чтобы не рассмеяться, и приглашает Ирку внутрь, тут же накидывая ей тёплый плед на плечи.
Хортица не замечает, Хортица ошеломлённо смотрит на стену, где во всей своей красе, в деревянной раме, отделанной под старину, раскинулась дописанная картина: Ирка, сама Ирка, словно вышедшая из восемнадцатого века, с лукавой улыбкой и изящным румянцем, и взглядом, томным и полным внутренней силы, что струится, кажется, сквозь полотно и само время.
- Я постарался вспомнить всё, что только мог, - Айтварас видит, что её взгляд полон восхищения, и в груди его, ближе к сердцу, разливается приятное тепло, - но я забыл про мелкие детали. Например, вот эту родинку.
Он легко, будто боясь, что Ирка сейчас исчезнет, растворится в воздухе, касается её кожи на запястье прохладными пальцами, и Хортица задыхается, невообразимо задыхается от этого простого прикосновения.
- Останьтесь, - шепчет и улыбается, и благодарит богов, что Татзльвума сейчас нет дома, - я хотел бы Вас нарисовать.
