...И никто не узнает

      Мэйбл готова была рвать и метать. В прямом смысле этой фразы.       Она готова была поклясться, что еще никогда в своей жизни не чувствовала себя настолько отвратительно и паршиво.       Пайнс носилась по своей маленькой, доныне уютной комнатке и просто поочередно срывала со стен каждый гребанный цветной плакат, превращая их в кучу мелких цветных бумажных клочков, которые образовывали хаотичную мозаику на светлом ковре. Котики, звери неизвестной породы, треклятые изображения популярных актеров и музыкантов, - все это постепенно превращалось в обычный мусор, ничего не значащий и абсолютно бесполезный. Стены с каждой минутой становились все пустее и пустее, избавляясь от лишнего груза, который годами украшал их, а остатки старого скотча все никак не желали отрываться.       «Проклятье! Проклятье! Проклятье!» - старшая Пайнс твердила себе это, пытаясь хоть как-то утереть слезы и внушить себе, что все опять обойдется, и все будут счастливы. Но в душе она прекрасно понимала, что ничего больше не будет так, как было раньше.       Ковер в комнате был заляпан жидкой гуашью, которая капала с рабочего стола девушки, а цветные краски уже давно превратилась в серые пятна, смешавшись друг с дружкой в столь необычной палитре. Солнце светило за окном настолько ярко, что становилось дурно. Яркие, назойливые лучики так и норовили проникнуть в помещение, через огромное окно родительского дома Мэйбл, и поэтому девушка резко задернула жалюзи, и оттого, казалось, еще больше расстроилась. Такая прекрасная погода, а она вынуждена сидеть тут, - разрушаясь морально, и разрушая все, что видит вокруг себя.       Из шкафа на пол повалилась целая куча свитеров и неиспользованной пряжи. Помнится, Мэйбл отводила это место специально для своего самого любимого хобби – вязания, однако сейчас, абсолютно все вешалки, на которых столько времени покоились любимые, самовязанные вещи с красочными нашивками и принтами валялись на полу. Пайнс отлично понимала, что если воплотит в жизнь то, что задумала, ничего больше не изменить. Но решительность – одна из положительных (как она считала раньше) черт ее личности, и потому она медленно поднялась с холодного пола, и открыв передний ящик своего стола, извлекла оттуда большие, острые ножницы. «Вот, как кончается детство. Теперь я все поняла.» - Мэйбл произнесла это вслух, но настолько тихо, что никто бы и не услышал, если бы находился среди этого хаоса, - «Тебе двадцать лет, Мэйбл Пайнс. Пора, наконец, повзрослеть!»       Куски цветной ткани разлетались в разные стороны, присоединяясь к цветной, мелкой, бумажной мозаике из постеров на полу. Если бы кто нибудь из знакомых увидел то, что тут происходит, да и саму Мэйбл в роли исполнителя столь ужасного приговора, то тот самый человек уж точно был бы уверен в том, что девушка посередине комнаты, уж точно не может быть той самой лучезарной и оптимистичной особой. Свитера лишались жизней настолько быстро, что с трудом верилось, что обычный человек может орудовать ножницами так умело. Обрезки получались настолько ровными и правильными, что Мэйбл начинала беситься еще больше, и плакать, тоже, еще сильнее. В этот самый момент она ненавидела абсолютно всех. В особенности – Диппера.       «Глупая! Заткни, наконец, свой рот и начни думать мозгами!» - Мэйбл билась в истерике, закрывая рот рукой, - «Ты ей не нужна вот так вот, как она нужна тебе. И хватит строить иллюзии!»       Сейчас, взгляд Мэйбл привлекла коробка, которая лежала под кроватью. Пыльная и неприметная. Девушка хотела сказать самой себе, что нельзя, нельзя вот так уничтожить все то, что хранилось и копилось, записывалось и клеилось с такой заботой, красотой и усердием столько лет, все детство, весь подростковый период... Но раз уж она поклялась себе, что в корне изменит всю свою жизнь, то тот самый первый памятный альбом, исписанный неровным почерком двенадцатилетней девочки и остальные подобные вещи, вроде личных дневников и прочей белиберды, подобно всему, что связывало ее с детством и ребячеством, - будут уничтожены и забыты. Даже тот самый абордажный крюк – будет закинут куда подальше. ***       У Мэйбл ужасно гудит голова, как и все тело: сводит от неописуемой, ментальной боли.        Она всегда знала, что ее обожаемый братец может ляпнуть что-то вот так – совершенно не думая; что он может толкать бесполезные, пустые речи, вбивая в голову своей сестре-близняшке вещи, которые она и так прекрасно знала. Увы, он относился к типу людей, что постоянно пытались что-то доказать другим и выставить себя умнее, чем являются на самом деле. «У тебя слишком большая голова, расслабься, чувак!» - это, пожалуй, самая частая фраза, которая мелькает в беседах двух близнецов.       Удивительно, как быстро может поменяться человек, если ему сказать что-то настолько грубо, что предательски задрожат коленки, а самооценка понизится так низко...       Вот и сейчас: Мэйбл Пайнс, креативная, забавная девушка с кучей причуд – лежит среди кучи бесформенного мусора, без которого раньше не представляла свою жизнь. У нее мокрые, каштановые волосы, с которых она навсегда смыла остатки дешевого тоника за пару долларов из соседнего магазина. Ее опухшие от слез глаза, наконец, естественного, карего цвета, просто потому-что она закинула куда подальше все эти линзы, которые покупала чуть ли не каждый месяц со своей зарплаты. Фенечки, пряжа, глупые ручки, мягкие игрушки, тетрадки, значки и даже стикеры – она попрощалась со всем этим всего за пару часов.       Но она не хотела прощаться с ней, нет. ***       «Прекрати паясничать, Мэйбл! Тебе двадцать лет, понимаешь?! Это не шуточки. В этом возрасте многие… да что там многие… практически все думают не о глупостях и чем-то вроде твоих приколов! Тебе нужно продолжать учиться! Как ты будешь жить без высшего образования?!       Мэйбл, найди себе нормального парня! Прекрати каждую ночь ошиваться около моей двери, и заходить в мою комнату, говоря о том, чтобы я не ломал тебе сердце!       Нельзя любить людей, того же пола, что и ты! Это неприемлемо в обществе, да и среди нормальных людей!       Ты просто вывела меня из себя, а ведь я пришел сообщить важную новость! Не знаю, будет она для тебя радостной, или нет, но ты обязана знать. Я не хотел, чтобы все получилось именно так. Мы с тобой отлично знаем, кого любит Пасифика, верно?       Через месяц у нас свадьба.       Порадуйся уж за нас, глупышка.       Тебе двадцать лет, Мэйбл Пайнс. Пора, наконец, взрослеть! Она никогда не будет смотреть на тебя вот так вот, как ты смотришь на нее. Ты не нужна ей вот так вот, как она нужна тебе! Вы – лучшие подруги. Она – моя девушка. Ты – моя сестра. Я хочу, чтобы все оставалось так.       Извини за грубость, Мэйбл. Но ты действительно вывела меня из себя.» Каждое слово, которое было сказано ее разгневанным братом, ранило сильнее, чем то, что она не могла признаться ей в своих чувствах. Мэйбл наконец все поняла. Не шутка, она действительно все поняла. Тем самым солнечным утром, того же дня, когда устроила у себя в комнате настоящий апокалипсис воспоминаний. Тем самым, солнечным утром, когда поняла, что ничего больше не изменить.       Она, наконец, отпустила детство туда, куда оно должно было уйти еще много лет назад.       Мэйбл не хотела становиться частью общества, такой, как они, - злыми, грубыми, без воображения и погруженными в личные заботы.       Но, видимо, это приходит как-то так. Неожиданно и больно.       Любовь к девушке своего брата, по совместительству к лучшей подруге – никуда не денется, и Мэйбл это отлично понимает. И плачет. Плачет. Плачет.       Вытирая слезы рукавом старого свитера, грубой вязки.       Он остался у нее последний такой. Из вчерашнего мира.       С многообещающим изображением клевера. Он, вроде, приносит счастье...       Но какой в этом смысл?..       Уничтожать детство было очень больно.       До жути больно.       Но тебе двадцать лет, Мэйбл Пайнс. Пора бы уже повзрослеть. А ведь сегодня утром, когда Мэйбл только проснулась, и улыбалась, как улыбалась всегда, она думала о том, чтобы все, наконец, рассказать Пасифике. Тогда еще ее Пасифике.       Но жизнь играет в злые шутки со своими верными рабами, и, похоже, жульничает. ***       Разумеется, двадцатилетняя Пайнс будет жалеть обо всем, что сделала, но больше не вернется ни к пряже, ни к цветным прядям в волосах, ни к линзам, ни к куче браслетов на руках, ни уж тем более к краскам и цветным картинам.       Разумеется, двадцатилетняя Пайнс будет дружить с Пасификой Нортвест, невзначай касаясь ее руки больше раз, чем положено обычным лучшим подругам. Она будет обнимать ее чуточку крепче, чем нужно. Прижиматься к ее щеке, при приветственном поцелуе немного дольше, чем можно. Она поможет выбрать ей свадебное платье, и будет широко улыбаться на свадебной церемонии, и даже остроумно шутить, смотря прямо в глаза прекрасной леди, которая будет держать за руку не ее, а ее брата. Разумеется, двадцатилетняя Пайнс будет отвечать гостям, которые подойдут к ней во время праздника, на их глупый, однообразный вопрос: «К чему такие изменения, милая?». Она будет много смеяться, запивая шампанским невидимую для других очей грусть.       Разумеется, двадцатилетняя Пайнс будет отлучаться ненадолго каждые полчаса в то время, пока все будут отвлечены чем-то другим, заходить в дамскую комнату и бесшумно, прижимаясь лицом к зеркалу в пол, и плевать, что возможно грязному, - плакать. Она будет смотреть на свое отражение: на элегантное, кремовое, длинное платье, которое ей помогла выбрать Пасифика; на туфли на высоком каблуке; на чистые волосы, естественного цвета, без блесток от дешевого тоника за пару долларов; на глаза без линз; на свое разбитое сердце... Разумеется, двадцатилетняя Пайнс будет думать только о Пасифике, и о том, как она красива сейчас. Как веселится за пределами этой дурацкой уборной. Как ее брат целует ее, с намеками на многообещающее продолжение вечера и ночи. Как даже не думает о той самой Мэйбл, и не догадывается, что та самая кареглазая, ее лучшая подруга, все на свете отдала бы, чтобы прикоснуться к ее губам.       Разумеется, Мэйбл понимает, что все это временно, и когда-нибудь, она забудет о своей безумной любви. Возможно, даже через несколько лет.       Но сейчас – точно не время.       Она просто приведет себя в порядок и выйдет, как ни в чем не бывало, улыбаясь каждому, кого видит.       И будет долго и незаметно смотреть на невесту, закусывая губу.       И никто не узнает.