***
У Марко подвижное, светлое лицо, живой взгляд каре-зеленых глаз, его низкие скулы и слегка обветренные щеки усыпаны веснушками. Когда он улыбается на этих щеках появляются ямочки, и тогда Жан замирает, не в силах отвернуться. Жан самоуверен и несдержан, при смехе он всегда вздергивает свой острый подбородок. Его светлые волосы неизменно растрёпанны, брови нахмурены, так что у переносья образуется несколько глубоких складок, а в желтоватых глазах сверкает веселость и решимость. Марко влюблён в эти гордые глаза. Сегодня на рассвете они всем отрядом сидят у костра возле казарм, вспоминают вчерашнюю тренировку и обмениваются скабрёзными шутками. Между шуток порой затёсываются разговоры о честолюбивых мечтах, которые каждый из отряда бережно таит в глубине своего сердца. Сумрак располагает их к искренности. Но потом, когда серьёзность теряется в прохладе начала нового дня, все снова смеются и, наконец, минут на десять окончательно затихают. Тогда Жан находит для себя много важных дел. Проверить привод, меч. Отряхнуть пыль с формы, привычно шаркнуть пяткой сапога по земле, сжать руку в кулак и резко расслабить — просто так, без смысла и какого-то особенного значения. У Жана теперь много маленьких ежедневных ритуалов, и за каждым из них, он знает, с улыбкой следит Марко. — Ты слишком волнуешься, Жан, — посмеивается он, и искры от затухающего огня мерцают в глубине его глаз. — Успокойся, все ведь будет хорошо. Помнишь, я как-то говорил, что из тебя выйдет прекрасный командир? Так и есть, но не забывай, командир всегда должен сохранять трезвость ума. Жан тоже смеётся. — Какая нам разница, Марко? Когда мы попадем в военную полицию у нас, может, совсем не останется поводов для волнений. И разговор опять уносится в зыбкую сферу мечт.***
Иногда у них случаются почти свободные дни, наполненные бесцельностью и приятной ленью. Они ложатся на траву, в глубине города, далеко от стен, и смотрят на небо так долго, пока не начинает казаться, что оно меняется местами с землёй, и все сливается в один бесконечный, дрожащий, переливающийся синий простор. Марко вытягивает худые ноги, стаскивает сапоги прямо вместе с носками и, удовлетворённо выдохнув, валится на спину. Некоторое время он умиротворенно разглядывает облака, проплывающие по кристальному утреннему небу. Солнечные зайчики прыгают в его волосах. Потом он поворачивает лицо в сторону задремавшего Жана, следит за едва уловимым вздрагиванием его ресниц и, спустя минуту молчания, тихо спрашивает, улыбаясь: — Знаешь, Жан? — Что? — Ты очень красивый, когда не хмуришься. Жан с секунду смотрит на него удивлёнными заспанными глазами, но вдруг, расхохотавшись, шутливо пихает в плечо. Они сами не замечают, как, сцепившись, будто пара псов, начинают кататься по траве. Неловко путаются в ремнях снаряжения и тут же отшвыривают его в сторону. Крепко стискивают друг друга в каких-то детских, случайных объятиях, и вспотевший лоб одного утыкается в плечо другого, пока тёплые ладони сжимают предплечья. Вспышка веселья скоро проходит, Жан переводит дух и, склонившись над Марко, окидывает его долгим взглядом. — Знаешь, Марко? — Что? Жан осторожно приближает свое лицо к лицу Марко, пытаясь не столкнуться носами, и поцелуй кажется им обоим таким же ясным и чистым, как это утро.***
На самом деле им так редко удается побыть наедине. И сейчас, сидя на краю кровати, Жан то и дело бросает на с трудом различимый силуэт Марко короткие взгляды. В казарме душно и тускло, все спят, и почему-то кажется, что надо срочно, прямо сейчас, пережить какой-нибудь отчаянный, дурацкий момент. Марко едва заметно кивает, бесшумно спрыгивает со своей кровати — пол почти не скрипит под его босыми ногами — и приближается к Жану. Когда расстояние между ними становится слишком маленьким, и они уже чувствуют на коже тепло размеренного дыхания друг друга, Жан судорожно, быстро, чтобы никто ничего не заметил, касается ногой щиколотки Марко, а тот, легко и мимолетно сжимая ладонь Жана в своей, что-то передаёт ему. Жан подносит руку к окну и щурится, пытаясь разглядеть. — Картошка? — с фырканьем шепчет он. — Из кухни свистнул, придурок? Марко неопределенно закатывает глаза и сдавленно смеётся. Для них обоих нет ничего приятней хотя бы подобия уединенной трапезы, пусть даже она состоит из разделённой на двоих картошки. — Подумал, нам сейчас не помешает. — Гляди, станешь ещё как Браус… Они молча едят, сидя бок о бок на одной кровати и поминутно касаясь друг друга плечами, не решаясь на большее. Жан смотрит в сторону. Он нервно сжимает кулаки, и, наконец, хрипло, прерывисто бормочет: — Мы завтра отправляемся на линию фронта. Марко молчит, как-то неестественно приподняв плечи, полностью скрытый в тени, и Жан не может увидеть его глаз. — Я понимаю, ты способней меня, но… Если вдруг мы разделимся, и я не смогу помочь, пожалуйста, будь осторожен. — Не говори так. «Способней», — горький смешок Марко вдруг раздаётся почти в полный голос и нарушает тишину. — Как солдат я и в подмётки тебе не гожусь, плевать на способности. — И что, станешь приманкой, будешь отвлекать внимание, как и хотел? — Посмотрим. Они расходятся по своим кроватям. Марко с головой закутывается в одеяло и так низко опускает голову, что подбородком почти касается груди. Дрожащий, испуганный голос Жана, до безумного непохожий на его обычную развязную манеру, кажется, будет звенеть в ушах Марко целую ночь.***
— У нас сейчас даже минуты лишней нет, чтобы поскорбеть о погибшем друге, — медсестра начала говорить громче, и теперь в её голосе слишком явно слышалось нетерпение. — Понимаешь? Жан, с глупым выражением на лице, так и не закрыв рот, наконец в смятении повернулся к ней и испугался, когда в тишине вдруг выдавил из себя сиплое: — 104-й курсантский взвод. Командир 19-го отделения. Марко Ботт. Ему страшно хотелось сказать что-то ещё. Прорыдать, прокричать во все горло, до судороги, до спазма. Ведь это был Марко Ботт из 104-го курсантского взвода, умерший ясным днём в полном одиночестве, когда никто не видел его страшную смерть. А он был Жан Кирштайн, тоже из 104-го взвода, и он так любил Марко.