Мотыльки в огне

— Ай! Тонкс тяжело плюхается на четвереньки. Да сколько ж ещё она будет спотыкаться об этот проклятый порог?! — Тихо ты, — шипит Грюм, вращая обоими глазами в разные стороны, как хамелеон, и она, не удержавшись, прыскает в кулак. Он хватает её за плечо и рывком поднимает на ноги. Всё тихо. Слава Богу, безумная старуха на портрете не проснулась. По крайней мере, искусством падать бесшумно Тонкс овладела. — Мне нужно идти, — хрипло шепчет учитель, — со дня на день приедут Уизли, не забудь, их нужно устроить, а пока отдохни. — Не дожидаясь ответа, он трансгрессирует с громким хлопком, раз — и нет. Тонкс театрально закатывает глаза и плетётся в сторону столовой, стараясь ни обо что больше не запнуться, и на ходу потирает ушибленную коленку. Интересно, кого-нибудь из Ордена она здесь застанет? Хорошо бы пришла Гестия, с ней всегда есть о чём поболтать за ужином, не то что с этими стариканами, которые, кажется, вовсе не умеют веселиться, а с Гести можно хоть до утра трепаться, если рано не вставать… Она привычным взглядом окидывает большое пыльное помещение… и замирает столбом у дверей. На вычурном диване в углу сидит какой-то тощий оборванец, вытянув длинные ноги и откинув голову с копной длинных свалявшихся волос на спинку — кажется, спит. Раньше она определённо его не видела, но, раз он здесь, наверняка так и должно быть. И что Грюму стоило сказать пару слов — кто это да откуда! Гадай вот теперь. Она осторожно, ступая как можно тише, приближается к незнакомцу. До чего ж он грязный, батюшки! Отдать бы его парочке прилежных домовиков, чтоб отстирали. Разве можно в таком виде являться в дом?.. Забывшись, она шаркает тяжёлой подошвой о ковёр, и оборванец, вздрогнув, просыпается и пару секунд очумело таращится на неё. — Здрассьте, — Тонкс приветливо машет рукой, решив быть любезной. — Я Тонкс из Ордена Феникса. — Привет, — с нескрываемым удивлением отвечает незнакомец, разглядывая её с ног до головы. Под слоем грязи сложновато рассмотреть, но, кажется, это мужчина лет сорока, порядком побитый жизнью. — Тонкс?.. Дочь Андромеды? — Ага, — теперь и она удивлена не меньше. — А вы откуда знаете? Погодите… — Что-то в измождённом помятом лице и спутанных волосах кажется знакомым… Ну конечно! — Вы Сириус? Сириус Блэк, правильно? Мужчина медленно кивает, пожирая её глазами, и она с размаху шлёпается на диван на расстоянии от него. — Мама всё время о вас говорила! Прям с самого детства только и слышу — Сириус то, Сириус сё. Это ж откуда вы такой тут взялись? — Издалека, — хмыкает он, сверкнув на неё запавшими глазами из-под тяжёлых тёмных век. — Извини уж, там, где я был, помыться и переодеться было негде. — Да я не… — Кровь мощным потоком приливает к щекам, ушам, лбу и, кажется, даже к волосам. Сириус снисходительно улыбается и взмахивает рукой, и она невольно обращает внимание на его ладонь — узкую, правильной формы, всю в переплетении выпуклых жил. — Как Андромеда? — нетерпеливо спрашивает он, и Тонкс тараторит, стараясь загладить вину за неосторожные слова: — Отлично, они тут с папой взялись выращивать какие-то чудо-кусты в саду, всё время над ними корпят, не знаю, что они в них нашли, но мама счастлива, ей, конечно, тяжеловато с нами, она же так любит порядок, а папа мусорит и мусорит, но они всё равно друг с другом воркуют, как школьники, так мило смотреть… Воздух в лёгких кончается, и она резко вдыхает, чтобы не помереть от удушья, а Сириус задумчиво улыбается, глядя куда-то вдаль, и она не решается его беспокоить. — Сколько же тебе лет, Нимфадора? — Не называй меня так! — вопит она, мгновенно вскипая, но тут же оправляется: — Ой. Не называйте. — Да зачем церемонии, — он, кажется, поводит плечом — под слоем драной одежды сложно разглядеть. — Давай на ты, я, как-никак, твой двоюродный дядя*. А как тебя называть? — Дора. А лучше Тонкс. И мне двадцать два. Ты что-нибудь ел? — Желудок скручивает голодный спазм, и она переходит к делу. — Нет. — Пойдём на кухню, что-нибудь состряпаем. Я ужасно голодная, — она поднимается с дивана и решительно направляется к выходу, и лёгкие шаги Сириуса следуют за ней. Они вдвоём готовят здоровенную яичницу с сосисками (Тонкс роняет на пол два яйца и пару раз наступает Сириусу на ногу) и, порывшись в кладовке, обнаруживают порядком запылившуюся бутылку смородинового рома, которую дружно решают присовокупить к скромному ужину. Разделавшись с яичницей и влив в себя пару глотков пряной рубиновой жидкости, Тонкс расслабленно откидывается на стуле, беззастенчиво разглядывая своего визави и гадая, как он будет выглядеть, если его помыть и переодеть. Кстати, о переодевании… В одной из комнат на третьем этаже, помнится, должен быть небольшой запас новой маггловской одежды разных размеров на всякий случай. Наверняка там можно будет что-нибудь подобрать — правда, перед этим Сириуса в любом случае нужно загнать в ванну, с него того и гляди грязь кусками отваливаться начнёт… Он выуживает откуда-то пачку сигарет и взглядом спрашивает — будешь, мол? Она кивает, и он поджигает разом две, направив на них палочку и шепнув «Инсендио». Затягиваясь, Сириус откидывает со лба прядь спутанных волос и брезгливо морщится, отирая руку о лохмотья, служащие ему одеждой, и Тонкс не выдерживает: — Слушай, может, тебя всё-таки помыть? Тут и одежда чистая есть. — Да неплохо бы, — широко ухмыляется он, потягиваясь, как сытый кот. — Давай помогу, — вскидывается она, воодушевлённая тем, что на этот раз он не обиделся, и роняет большой кусок пепла на стол. — Поможешь? — запавшие глаза вываливаются из орбит. — Ну да, — пожимает плечами она и вскакивает со стула, разумеется, опрокинув его. — Пойдём! — А тебя… э-э-э… ничего не смущает? — Нет, конечно, — фыркает Тонкс, поднимая стул. Тоже мне, воспитанница пансионата для благородных девиц! — Что я, голого мужчину не видела никогда, по-твоему? Или, думаешь, я только и жду, чтобы тебя изнасиловать? От этого предположения Сириус разражается заразительным хохотом, и Тонкс смеётся вместе с ним. — Ну, если ты обещаешь не покушаться на мою честь… — заявляет он, изображая пуританскую стыдливость пополам с кокетством. — Обещаю, — торжественно изрекает она, приложив ладонь к сердцу, и, заклинанием расшнуровав свои высокие «гриндерсы», босиком направляется в сторону тёмной лестницы, стараясь не смотреть на её «изысканные» украшения. Пока Сириус выпутывается из своих безразмерных лохмотьев, Тонкс быстро наполняет огромную чёрную ванну — кому вообще могло прийти в голову сделать чёрную ванну?! — водой при помощи заклинания «Агуаменти». Повернувшись к нему, она с трудом удерживается от вскрика: конечно, было понятно, что он худой, но чтобы настолько — хоть анатомию изучай! Однако при этом — жилистый, весь в ремнях тонких, плотных мышц вокруг выпирающих костей. Когда-то, наверное, был красавец-атлет… Он блаженно вытягивается в тёплой воде, закрывая глаза, и она садится рядом на табурет, на который обычно клали одежду, и расстёгивает нижние пуговицы своей чёрно-белой клетчатой рубашки, чтобы завязать полы на животе — в ванной жарковато. Предоставив ему возможность немного отмокнуть (вода темнеет на глазах), она вытаскивает душ из держателя и, отрегулировав температуру воды так, чтобы она была близка к телесной, осторожно направляет упругие струйки на его ребристую грудь, и он довольно улыбается, не открывая глаз. От груди она движется выше, к плечам и шее, лаская его кожу прохладными потоками, а потом поднимает душ над его головой, так, чтобы текло по лицу, и он морщится и фыркает, но, кажется, больше для порядка, потому что улыбка становится шире. Тонкс представляет себя на его месте и тихо ужасается — если б она с год не мылась… Померла бы уже, наверное. С его волосами явно предстоит повозиться, но, пожалуй, эту гриву ещё можно спасти. Хорошенько промочив спутанные, свалявшиеся пряди, она мягко смыкает пальцы на плече Сириуса, который вздрагивает от неожиданности и ошалело таращится на неё. — Ты бы ещё крикнул: «Кто здесь?», — хихикает она. — Сядь, пожалуйста, прямо. Он выразительно хмыкает, оттягивая уголок рта — уела, мол, — но послушно выпрямляется. Тонкс закрывает краны, позволяя душу упасть на дно ванны, и выдавливает на ладонь толстую гусеницу шампуня, который приятно пахнет мятой и ещё чем-то таким сладким, цветочным, обволакивающим. Мама бы наверняка сразу определила, что это за запах, а Тонкс аромат лилии от розы отличить толком не может… Она пальцами наносит густую прозрачно-жёлтую жидкость на волосы, не стараясь промыть — просто распространить бы по всей длине для начала. Наконец, вылив добрую половину пузырька, она начинает осторожно массировать кончики, втирая шампунь. Шевелюра, раньше представлявшая собой сплошную свалявшуюся массу, начинает разделяться на прядки, и с ними справиться легче — вскоре обильная пена уже капает в грязную воду, а волосы под её пальцами становятся глаже и всё легче разъединяются. Сириус сидит недвижно, только веки со слипшимися от воды ресницами слегка подрагивают, и она не знает, приятно ему или нет, но вот ей — точно приятно. Она будто слой пыли стирает со старой картины, надеясь увидеть под ним восхитительный холст — что-то ей подсказывает, что под грязью и усталостью скрывается если и не красавец, то во всяком случае интересный субчик. А мужскую красоту она ценит, как ценят античные скульптуры. Ну, это если не считать того, что она от всей души хочет о нём позаботиться — отрывков чужих разговоров о том, что́ ему пришлось пережить, более чем достаточно, чтобы испытывать к нему неподдельное сострадание. И интерес — ей все интересны, в особенности те, чей опыт кардинальным образом отличается от привычного ей. Вот, например, миссис Фигг — сквиб, профессор МакГонагалл — анимаг, Наземникус с его криминальным прошлым, да, что греха таить, и настоящим, и, конечно, оборотень Ремус. При любом удобном случае она вцепляется в них с расспросами, жаль только, что случаи такие представляются редко — членам Ордена не до праздных разговоров в это неспокойное время… Погружённая в раздумья, она не замечает, как добирается до корней волос. Аккуратно, стараясь не причинить боли, массирует кожу головы, приподнимает пряди, тяжёлые от влаги, и Сириус выдыхает, расслабляется, и улыбка вновь трогает тонкие губы. Вот так, на первый раз достаточно. Она вновь включает душ и, перебирая волосы, смывает грязную пену. По ним уже можно провести рукой, не натыкаясь тут же на спутанный комок. После трёх повторений процедуры волосы уже скрипят под пальцами, и некоторые участки гладкие, будто атлас. Конечно, осталось ещё полным-полно колтунов, но, похоже, и с ними удастся справиться без ножниц, кропотливым расчёсыванием. Стекающий на лицо шампунь практически избавил его от грязи, и, кажется, она не ошиблась — Сириус и впрямь красавчик хоть куда. Правильные тонкие черты, широко посаженные глаза, брови вразлёт, высокий лоб, крючковатый точёный нос… Правда, нижняя часть лица теряется в клочковатой отросшей бороде, но всё равно видно: аристократ, наследник древнего рода, и никакими лохмотьями этого не скрыть. Он наклоняется и вытаскивает пробку из ванны. Вовремя — вода уже чёрная, смотреть страшно. — Ну как? — интересуется Тонкс, поливая гелем, который пахнет крепким зелёным чаем, большую мочалку. — Кайф, — Сириус собирает волосы на затылке, приподнимает их, чтобы не упали в грязную воду, и откидывается на бортик с выражением высшего блаженства на лице. Дождавшись, чтобы вода стекла в слив, она бережно прикасается мочалкой к груди, покрытой короткими курчавыми волосками, проводит по обтянутым бледной кожей рёбрам, оставляя обильную пену, движется ниже, к впалому животу, внизу которого выступающие тазовые кости и плотные «верёвки» мышц образуют треугольник лобка. Сириус лежит спокойно, руки расслабленно покоятся на бортиках, и она вновь отмечает, какие у него длинные и изящные пальцы. Хорошенько намылив его торс, она приступает к отмыванию — энергично трёт мочалкой вверх-вниз размашистыми движениями, и застарелая грязь отходит на глазах, стекая мутными ручейками, и он сладко жмурится и глубоко дышит — грудь вздымается и опадает. Смывая грязную пену, она проводит рукой по ставшей мягкой и нежной коже, по выпирающим костям, по тёмной полоске волос на животе, задевает плоские коричневые соски, нащупывает выпуклый рубец от какой-то старой раны, и его мышцы выступают чётче, напрягаясь. Она убирает руку и, сделав напор сильнее, омывает его торс до тех пор, пока стекающая вода не становится прозрачной. Тонкс осторожно берёт его узкую ладонь и вытягивает тяжёлую руку вперёд, пробегая мочалкой по всей длине. Тёмные вены выступают под кожей, переплетаясь, будто змеи. Локтевой сустав кажется очень крупным на фоне общей худобы, что, впрочем, совсем неудивительно — Сириус на добрых две головы выше неё. Она старательно оттирает его предплечье, часто дыша — воздух чересчур влажен, — когда он вдруг смыкает пальцы на её ладони и благодарно улыбается. Давно, наверное, никто о нём не заботился… Но, когда она переходит к внутренней стороне плеча, улыбка сменяется нервным смехом, и его рука резко дёргается. — Щекотно, что ли? — хихикает она, вцепляясь в выворачивающуюся конечность, и он морщится и кивает. Сжалившись над ним и опустив мочалку, она направляет душ на его плечо, смывая грязь так же, как раньше — с торса. А это ведь его дом, думает она, отскабливая вторую руку. Он здесь вырос, здесь делал первые шаги, сюда возвращался на каникулы из Хогвартса. Как же выглядело это унылое, запущенное здание, когда по лестницам носились двое мальчишек, и супруги Блэк с гордостью взирали на наследников, и домовые эльфы трудились день и ночь, и высокородные гости то и дело переступали порог — и мама, наверное, среди них, девочкой-подростком, вместе с сёстрами?.. А может быть, много лет назад и Вальбурга так же мыла его, малыша, в этой самой ванне, и никто и подумать не мог, что случится в будущем — Сириус сбежит из дома и попадёт в Азкабан, Регулус погибнет при странных обстоятельствах, умрёт, не вынеся горя, их отец, и оставшаяся в одиночестве Вальбурга тронется умом на пару с преданным Кричером… На его спине — глубокие шрамы, будто её драли когтями. Умом понимая, что они давно уже не болят, она тем не менее проводит по ним мочалкой осторожно, будто по едва затянувшимся ранам. Наверное, сердце у него испещрено такими же толстыми рубцами, и их можно тихонько погладить… если он даст. Кожа спины краснеет от её усердия, и она убавляет температуру воды, чтобы успокоить её. Большая часть работы выполнена, остались сущие мелочи… С которыми он вполне справится сам. — Пойду отыщу тебе одежду и полотенце, — говорит она, и он кивает, не открывая глаз. Воздух в доме кажется очень холодным по сравнению с паркой ванной, и Тонкс зябко ёжится, поднимаясь на третий этаж. Полотенце находится быстро — большущее, белое, — а вот с одеждой приходится повозиться — она и впрямь есть, только подобрать что-нибудь на его рост выходит не сразу. В конце концов ей удаётся откопать достаточно длинные тёмно-серые джинсы и чёрную футболку с эмблемой «Pink Floyd», которая вполне могла бы налезть на Хагрида. Когда она возвращается, Сириус стоит перед зеркалом и старательно бреется, обходя только подбородок и участок над верхней губой. От того заморыша, каким она увидела его впервые, мало что осталось — он ожил, посвежел и даже как будто помолодел, глаза и те стали ярче. А уж когда последние клочки грубых тёмных волос падают в раковину, впору и вовсе восхищённо присвистнуть: ни двенадцать лет заточения в самой жуткой тюрьме, ни последующие два года в бегах так и не смогли стереть с его лица яркой мужественной красоты. Смыв со щёк остатки геля, он поворачивается к Тонкс, и она, жестом попросив его наклониться, набрасывает полотенце на длинные волосы. — Одевайся, и пойдём куда-нибудь, — она размашистым движением отирает пот со лба, — слишком уж тут жарко. Широкая ухмылка растягивает его губы: — Оденусь — станет прохладнее. — Да ты просто бог юмора, — Тонкс зажмуривается, напрягая силы… И, подняв веки через пару секунд, с удовольствием наблюдает его выпученные глаза и отвалившуюся челюсть, а сама развязно ухмыляется — точь-в-точь, как он только что. Нет, хорошо всё-таки быть метаморфомагом! Пусть посмотрит на себя со стороны, тоже мне, шутник. — Эт-та что? — не своим голосом выдавливает он, отступая назад, к раковине, и полотенце падает с его головы, и Тонкс, с трудом переборов искушение превратиться ещё в кого-нибудь (в Дамблдора, например… Или в того же Грюма…), возвращает свою внешность обратно. — Это, — изрекает она, подняв палец, — метаморфомагия. — И тут же, не удержавшись, сгибается пополам от хохота, вспоминая его потрясённый вид. Как она его! Будет знать теперь! А уж этот его идиотский вид с вылупленными глазищами и раскрытым ртом можно ему ещё до-о-олго припоминать! И даже демонстрировать! В ладонь тыкается что-то мокрое и шершавое, и она, захлебнувшись смехом, поднимает глаза… и с визгом шлёпается на пятую точку, приложившись спиной о дверь. Гигантский чёрный медведь с огромной оскаленной пастью прямо перед ней! В ужасе закрывая голову руками, она извивается, пытаясь встать, но пол слишком скользкий, а горячее хриплое дыхание так близко, вот сейчас щёлкнут клыки… Но клыки никак не щёлкают, а воздух в лёгких заканчивается вместе с криком, и она, переводя дыхание, приоткрывает один глаз в полной готовности заорать снова… Медведя нет. Перед ней стоит голый Блэк и трясётся от хохота. Тело, поняв, что опасность миновала, становится ватным, и она тихо сползает по двери, в смятении тараща на него глаза. Не прекращая ржать, он протягивает ей руку, в которую она машинально вкладывает свою, и рывком поднимает её на ноги. — А это, детка, — задыхаясь, передразнивает он, — анимагия. Первые пару секунд она стоит, словно пыльным мешком стукнутая, переваривая его слова, а затем с диким воплем швыряется на него с кулаками. — Ты! Ты! Да ты!.. Да я же!.. Да… Сжатые пальцы больно ударяются о торчащую кость, и она замирает на миг… А потом словно видит себя со стороны — растрёпанную, мокрую, наверняка раскрасневшуюся до самых ушей — и начинает безудержно хохотать сама. Вот уж отомстил, так отомстил, и она хороша — нет бы подумать, откуда тут взяться медведю, — сразу орать! Но кто мог подумать, что Сириус окажется анимагом, да ещё и медведем! Так они и стоят вдвоём, всхлипывая от смеха — один-один! — пока дыхание не заканчивается совсем. — Ну разве… разве можно так пугать, — стонет Тонкс, утирая слёзы, — я же… я же чуть не поседела. Мгновение — и она сгорбленная старуха с грязно-белыми космами до пола, и Сириус заходится в новом приступе истерического смеха, бессильно оседая на табуретку, и она хохочет вслед за ним, несмотря на разрываемые болью мышцы живота и ноющий копчик. Наконец, проржавшись окончательно и заключив перемирие, они возвращаются к первоначальному плану. Пока Сириус натягивает одежду, она, взяв с полки свою палочку, высушивает заклинанием промокшие сзади джинсы. — Захвати ром, — сдавленно просит она, когда он застёгивает ширинку, и на удивлённый взгляд отвечает: — Я его разобью. — Акцио смородиновый ром, — послушно бормочет он севшим голосом, взмахивая палочкой, легко ловит подлетевшую бутылку и первым выходит из ванной. Тонкс следует за ним — наверное, ему лучше знать, где стоит провести остаток вечера. Сириус приводит её в маленькую и довольно уютную по сравнению со всем остальным комнатку на третьем этаже, спрятанную в конце коридора — раньше она туда не захаживала. Тяжёлые бархатные шторы прикрывают грязное окно, посреди комнаты стоит небольшой круглый стол с двумя стульями, вдоль стены — широкая кровать, застеленная серым покрывалом, и вычурный шкаф со стеклянными дверцами, набитый книгами и статуэтками. — Спальня отца, — поясняет Сириус и сноровисто очищает запылённые поверхности заклинанием «Тергео». Тем временем она притягивает Манящими чарами свой рюкзак, оставленный в столовой, и выкапывает из кучи вещей щётку для волос. — Расчёсываться будем? — Давай уже, — улыбается он, устраиваясь на стуле и откидывая копну влажных волос назад. Она подставляет рядом второй стул, усаживается на нём по-турецки и приступает, медленно, с кончиков. В этой шевелюре ни за что не признаешь того противного свалявшегося комка, который она представляла собой всего пару часов назад — волосы лёгкие, пушистые, гладкие, в крупных завитках. Одно удовольствие их расчёсывать, хотя вообще-то она подобную кропотливую работу терпеть не может и сама почти всегда носит короткую стрижку, а когда мама просит помочь расчесаться, всякий раз старается увильнуть. Сириус приманивает пачку сигарет и с видимым наслаждением закуривает, прихлёбывая ром прямо из бутылки. — Дай, — требует она, и он, не глядя, протягивает за спину сосуд. Терпкая, пряная сладость приятно согревает внутренности, и, вернув бутылку, она просит: — Расскажи, что ли, что-нибудь. — Что? — Она чувствует, как напрягаются его плечи, и торопливо добавляет: — Не про Азкабан… Про что-нибудь весёлое. Как тебя анимагом стать угораздило? Как вы с Ремусом и Гарриным папой познакомились? Как они с его мамой начали встречаться? Какой Гарри был в детстве? Он вздыхает, расслабляется… И начинает рассказ, сначала сбивчиво, медленно, надолго замолкая, а потом всё глаже, свободнее, словно по книге читает. Про то, как в Хогвартс-экспрессе сел в одно купе с растрёпанным очкастым мальчишкой, как тот сразу полез с ним знакомиться, как они здорово отделали Соплеуса, после чего проболтали и просмеялись всю дорогу и не могли утихомириться даже во время распределения, из-за чего профессор МакГонагалл несколько раз на них шикнула. Как стучала кровь у него в ушах, когда на него надели Распределяющую шляпу, так что он даже не сразу поверил, что она и в самом деле воскликнула «Гриффиндор!», как он, ослеплённый восторгом, бежал к гриффиндорскому столу и злорадно представлял, какой скандал устроит дома дражайшая матушка. Как они с Джимом оттягивались на скучных уроках, исследовали Хогвартс, проезжались по жалкому смешному Соплеусу… Он прерывается только на то, чтобы затянуться сигаретой или глотнуть рома, сам себя перебивает, смеётся своим же рассказам, сыплет ничего ей не говорящими именами и прозвищами, а Тонкс впитывает, впитывает этот поток воспоминаний, и память сама рисует яркие, живые картины, и она словно наяву видит их всех — закадычных друзей-дебоширов, озлобленного нелепого слизеринца, замкнутого вечно болеющего тихоню, бесконечный калейдоскоп детских лиц, а руки сами аккуратно, стараясь не причинить боли, распутывают густые невесомые волосы… Последние сцепившиеся прядки капитулируют под мягким натиском расчёски, и пышные тёмные волны рассыпаются по плечам, достают до самых лопаток, и она, любуясь результатом своего труда, проводит по ним пальцами, взмахивает щёткой, наслаждаясь тем, как легко проходят зубчики по этим волнам, ни за что больше не цепляясь, а он взахлёб рассказывает о том, как они с Джимом шерстили книги и ломали себе головы, пытаясь раскрыть секрет тихони Ремуса. Тонкс откладывает щётку, встаёт и очень осторожно, чтобы ничего не задеть и не уронить, перетаскивает стул к противоположному концу стола. Увидев её, он замолкает как будто с удивлением, и она ободряюще улыбается: всё в порядке, мол, я слушаю. Он запускает пальцы себе в волосы, словно только что заметив, что с ними вообще что-то делали, и удивление на лице сменяется неподдельным изумлением. Сириус проводит пальцами по всей длине, от корней до кончиков, и смотрит на свою руку так, будто впервые её видит, потом снова запускает пальцы между прядей, дёргает их, ощупывает… — Как ты это сделала? — его обведённые тёмными кругами глаза сияют. — Расчёской, — пожимает плечами она, поджигая сигарету. — Спасибо… Дора, — его твёрдая сухая ладонь накрывает руку и крепко сжимает её, и широкая открытая улыбка вдруг делает его лицо совсем юным, мальчишеским. — Пожалуйста, — улыбается она в ответ и выдыхает дым, безуспешно стараясь пустить колечко. — Давай научу! — он хватает пачку и торопливо затягивается. Выдохнув немного дыма, он опускает нижнюю челюсть, округляет губы… и красивые переливающиеся кольца вылетают из-под усов, разбиваясь о стол. — Вау! — она не верит своим глазам. — Как тебе удаётся?! — Смотри, — он стряхивает пепел в прозрачную стеклянную пепельницу, — широко открываешь рот, делаешь губы буквой «о» и часто, мелко выдыхаешь. Попробуй! Она старательно следует инструкции, но изо рта вырываются не колечки, а какие-то комочки, но на четвёртой затяжке… — Получилось! Получилось! Видел?! — Молодец, — он довольно смеётся. — Вот видишь, как просто? Некоторое время она молча наслаждается своим новым умением, а его лицо становится задумчивым, веки приопускаются, рука с сигаретой замирает над пепельницей. Докурив и промочив горло ромом, Тонкс тихо спрашивает: — Продолжишь? Он медленно кивает, будто собираясь с мыслями, и рассказывает дальше. О том, как болел за Джима на квиддиче, не понимая, впрочем, чего он так носится с этой дурацкой игрой, но если ему нравится — то он и поболеет, и поздравит, жалко, что ли. О том, как приняли Ремуса в свою компанию, о том, как Джиму пришла в голову блестящая идея стать анимагами, и как он сокрушался, что сам до этого не додумался, и как Рем в ужасе их отговаривал, и как они рыскали в библиотеке и неусыпно следили за профессором МакГонагалл. Как после долгих бесплодных попыток, когда уже хотелось плюнуть и всё бросить, в начале пятого курса ему удалось превратиться — первому из всех. Сколько запахов и звуков, недоступных людям, таится в мире, и как здорово бежать по осеннему лесу на четырёх мягких лапах, распутывая следы разных зверей, ощущая свою мощь, и как весело, собравшись, прыгать на несколько метров, гоняться за своим хвостом и грозно лаять, вспугивая стайки птиц… — Лаять? — в изумлении перебивает она. — Ну да, а что? — непонимающе хмурится он. — Так ведь… Ты же… Медведь? Он хохочет, молотя кулаком по столу. — Какой медведь! Я собака! — И, в подтверждение своих слов, он раскатисто лает, и, если бы она не видела перед собой человека, ни за что бы не поверила, что издавать такие звуки способен кто-то, кроме настоящего пса. Отсмеявшись, он продолжает рассказ. О том, как вскоре сумел превратиться и Джим, и как он покатывался, видя перед собой здоровенного оленя, и шутил насчёт рогов. О том, как они впервые пробрались в Визжащую Хижину и вблизи увидели настоящего оборотня. О том, как резвились вокруг замка под полной луной, сильные звери с кипящей в жилах энергией. О том, как Сохатый начал вести себя как идиот, едва в поле его зрения попадала эта рыжая Эванс. О том, как он по-дурацки подкатывал к ней, а Сириус с высоты своего опыта втолковывал ему, как надо обращаться с девушкой. О том, как однажды на седьмом курсе Джим ввалился в спальню красный, растрёпанный, с очками набекрень и безумным взглядом, и они с Ремусом полночи подкалывали его, нестройным хором распевая песенки Селестины Уорлок, а он пялился в потолок с улыбкой умалишённого и ничего не слышал. О том, как они принялись почти всюду гулять впятером — Сириус, Джим, Лили, Рем и этот, Петтигрю (при упоминании последнего по его лицу прокатывается судорога), и Джим с Лили и впрямь здорово смотрелись — все аж головы сворачивали! Тонкс сидит недвижно, прижав к груди колени и положив подбородок на сложенные руки, и слушает, слушает, слушает, и легендарные родители Мальчика, Который Выжил, обретают в её глазах реальные черты, превращаются из полумифических персонажей в живых людей со своей историей, своей любовью, своей глупостью и своим счастьем, а Сириус всё рассказывает, наверное, впервые в своей жизни вот так — с самого начала. Рассказывает, как они с Джимом строили грандиозные планы на их с Лили свадьбу, собираясь сделать её без малого самым запоминающимся праздником века, и как эти мечты безвозвратно рассеялись в тёплом летнем воздухе, потому что в жизнь вступила война. — Каждую неделю приходили страшные известия, — негромко говорит Сириус, постукивая пальцами по столу. — Тот убит, этот пропал без вести, те, кого мы помнили по Хогвартсу беззаботными детьми… Мы сами не раз схватывались с приспешниками Волдеморта, и я, и Джим, и Лили, тогда ведь уже был Орден… Опасность грозила каждому из нас, Пожиратели чувствовали себя всё вольготнее, и они торопились просто скрепить свои судьбы… Мы, конечно, храбрились, шутили, и в этот солнечный — знаешь, последний тёплый день той осенью, — гуляли, позабыв обо всём, хотя нас было всего-ничего: я, Рем… Питер, кусок дерьма… Родители Джима… Школьная подружка Лили, Алиса… Да и всё. Она даже плакала накануне, потому что пообещала на седьмом курсе всем однокурсницам пригласить их на свою свадьбу, а к тому моменту кто-то погиб, кто-то потерял родителей, кто-то боялся выйти из дома, и вот осталась только одна. Они с ней так и дружили до… Он замолкает и прикладывается к бутылке, и долго держит её у рта, но кадык дёргается при глотке всего пару раз. Не говори, не надо, хватит, хочет сказать Тонкс, незачем ворошить, но усилием воли заставляет себя молчать. Он уже давно говорит не с ней, а сам с собой, не настолько она глупа, чтобы этого не понять, а значит — ему это нужно. А она… Она привыкла слушать. — Вскоре после свадьбы погиб мой брат, — говорит Сириус незнакомым, чужим голосом. — Он был Пожирателем, и с ним расправился кто-то из своих… Но я, знаешь… Не мог его ненавидеть, хотя очень хотел. Мы всё детство провели вместе, нам не с кем было больше играть… Он вытаскивает из пачки сигарету, но зажечь её ему удаётся не с первого раза. Его глаза, кажется, ввалились глубже, скулы выступили резче, челюстные мышцы напряжены. — А потом Лили забеременела… Джим сказал, что скоро станет папой… Представляешь, посреди войны, посреди боли и крови… Джим, мой ровесник, мальчишка, с которым мы вот только-только лазили в подземных ходах под Хогвартсом и таскали еду с кухни — папой… Он сразу сказал, что я буду крёстным, а я детей-то в жизни вблизи не видел, и в бога не то чтобы верил… Я старался поддержать их, как мог… хотя, конечно, много времени отдавал Ордену… Знаешь, Гарри, — он глубоко затягивается, — у неё в животе… Когда пинался, и она звала Джима потрогать, всегда затихал, он никак не мог его поймать, мы так смеялись… А однажды она предложила мне, и я хотел отказаться, мне вообще подходить к ней страшно было, но она каменную стену могла уговорить, и я приложил руку, и… он правда начал толкаться там, внутри, представляешь? Прямо пинал по руке… Сейчас на его лице — удивление и… нежность, будто он и теперь ощущает шевеления неродившегося ребёнка в животе подруги. — Поначалу мы с Джимом и Ремом смотреть на него боялись — он был такой маленький, казалось, дыхни — сломается… Тогда же и Алиса родила, с разницей в один день, они всё время переписывались, делились опытом. Я впервые взял его на руки, когда ему было месяца два… А он сразу заревел, и я в ужасе сунул его Лили и зарёкся приближаться к нему раньше, чем ему исполнится десять… А вот Рему он, наоборот, всегда улыбался, руки тянул, и мы шутили насчёт его настоящего отца… А где-то в полгода он перестал напоминать кабачок — встал, пополз, начал всё хватать, и тут уже я приноровился с ним играть, подбрасывал его, щекотал, а иногда превращался в пса, и он ползал по мне и ловил хвост… А потом… Он натужно кашляет и, глотнув рома, продолжает с видимым трудом: — Я как-то отдалился от них. Шла война, и я рвался на передовую, бросался во все авантюры, участвовал во всех операциях, спал по три часа… Даже не всегда отвечал на письма Лили. Я был бы рад отдать свою жизнь, защищая мир, и что мне до какого-то несмышлёныша, пусть даже и сына лучшего друга, — он горько усмехается. — Я думал, подрастёт — тогда и повожусь с ним… если доживу. Даже досадовал на Джима — ему двадцать лет, а он ведёт себя, как почтенный отец семейства, погряз в своих пелёнках… А однажды он трансгрессировал ко мне и рассказал, что в наших рядах завёлся предатель — так ему сказал Дамблдор, — и сразу предложил мне стать Хранителем. Проболтался, что старик его отговаривал… Я сразу понял, что крыса — Люпин... Он невесело смеётся, и белки глаз страшновато сверкают из-под опущенных век. — Кто же ещё? И Джим мне поверил. Я уже представлял, как разделаюсь с Волдемортом — пусть он за мной побегает со своими Пожирателями, пытаясь выведать тайну, а я-то уж повеселюсь, а сложу голову — так и не жаль, и до Поттеров он тогда чёрта с два доберётся. А потом я, как самый умный, — в его голосе звучит такая ненависть, что по позвоночнику у Тонкс бегут мурашки, — решил сделать защиту ещё надёжнее. Я уговорил Джима сделать Хранителем Питера, этого жалкого червяка, на которого и глянуть-то всерьёз никому бы в голову не пришло… Совсем запутать следы… Я своими руками отдал их Волдеморту… Он поджигает сигарету, и Тонкс замечает, как трясутся его руки. Она и сама едва дышит, и волосы, кажется, шевелятся на голове, и слушать его физически больно. — В ту ночь… — он переглатывает и глубоко затягивается. — Мне почему-то стало плохо. Как… потом, в камере… Я помчался к Питеру, но его не было, и тогда я полетел к ним. Он крепко зажмуривается и сжимает губы. — Джим лежал у самого входа. Я не помню, как оказался наверху… Я слышал детский плач. Я почему-то ничего не видел и всё ощупывал, ощупывал его, не веря, что он жив, и я… наткнулся рукой… на её тело… — голос срывается, и он стискивает кулак так, что костяшки белеют, и говорит, с трудом выталкивая каждое слово: — Я отдал его Хагриду, когда он сказал про дядю и тётю, и побежал убивать Питера… Если бы я знал, кому он его отдаст… Если бы я только знал… Я же предал, — его блестящие глаза расширяются до предела, будто от удивления, — предал и его тоже… Сириус резким движением кладёт сигарету на край пепельницы и бьёт по ней указательным пальцем. Пепел, прихватив с собой и порядочный комок непрогоревшего табака, падает и красноватыми искрами рассыпается по прозрачному дну, и в смуглых пальцах остаётся пустой тлеющий бумажный цилиндрик. Сириус секунду смотрит на него непонимающим взглядом, а потом со злостью расплющивает о толщу стекла и быстро отворачивается, прижимая ко рту добела сжатый кулак, и худые плечи каменеют под просторной чёрной футболкой. Вот так всегда и бывает, Тонкс совсем не удивлена. Держишься, держишься, а потом какая-нибудь мелочь вроде неловко упавшей чашки или ушибленного о ножку стула мизинца — и всё, финита. Как же жаль его, господи. Они знакомы каких-то пару часов, но кажется, будто несколько лет… Сейчас, когда с него облетела, подобно осенним листьям, вся насмешливость и неуместная похабность, она видит его настоящего — ровесника, постаревшего внешне на добрых двадцать лет, парня, потерявшего разом всех близких, раздавленного грузом непомерной вины, сломленного двенадцатью годами одиночного заточения, вымотанного за два года жизни чёрте где, впервые за бесконечно долгое время сумевшего просто принять горячую ванну и надеть чистую сухую одежду, стыдящегося её, будто мальчишка, хотя она-то, будучи аврором, повидала уже всякого… Повинуясь острому, щемящему чувству жалости, Тонкс встаёт из-за стола, с грохотом отодвинув стул, и, в одно мгновение оказавшись возле скорчившегося Сириуса, прижимает к себе его голову, размашистыми движениями гладит его по ещё влажным волосам, по худой напряжённой спине. Она ощущает, как его прижатый ко рту кулак расслабляется и безвольно соскальзывает вниз, и он не отстраняется, не отворачивается, а вдавливается лицом в её грудь, и рубашка моментально промокает, противно приклеиваясь к коже. Он не издаёт ни звука, даже, кажется, не дышит, и плечи всё ещё будто каменные, и Тонкс так хочет хоть чем-нибудь облегчить его боль, но может только стоять рядом, обнимать и тихонько покачивать его, как ребёнка. Проходит несколько минут, прежде чем Сириус с хрипом втягивает воздух сквозь сжатые зубы, и спина наконец содрогается, и ещё, ещё, всё сильнее, так, что трясёт даже Тонкс, и она стискивает его ещё крепче, до боли в мускулах рук, и что-то у него в груди сипит и клокочет, и он обхватывает её длинными руками и с неожиданной силой опрокидывает к себе на костлявые колени, и вцепляется пальцами в её плечи так, что она едва удерживается, чтобы не охнуть от боли и неожиданности. Сириус вжимается в неё головой, и она кожей чувствует, как искажено гримасой его лицо, чувствует его горячее прерывистое дыхание, и обнимает его всё сильнее, запуская пальцы в мягкие, пушистые волосы, и всем телом ощущает, как его колотит, будто под током, и рубашку уже можно выжимать, и она словно наяву видит стоящих за ним черноволосого парня в очках и рыжую девушку с малышом на руках. Джеймс и Лили, которых она никогда не знала. А ведь они оба были младше неё, когда… Подумать только, и у них уже был Гарри… Тонкс ритмично покачивается, баюкая Сириуса, которого раз за разом скручивают жестокие судороги, а из горла вырывается что-то вроде хриплого кашля, а может быть, лая, долго, долго, долго. Всё-таки хорошо, что он плачет, бьётся в голове. Всё-таки хорошо, что она рядом, нельзя одному заглядывать в темноту. Ей не впервой утешать мужчин куда старше себя, и чужие слёзы уже давно её не пугают, — по крайней мере, не так сильно, как стиснутые зубы и набухшие на висках вены при сухих глазах, — но никого ещё из скорбящих ей не было так отчаянно, так остро жаль. Как же долго он носил в себе свои горести, смеясь и шутя напоказ… Чувство времени теряется, она не понимает, сколько минут — или часов? — назад она хохотала с ним в ванной, вытирала и расчёсывала ему волосы, отбирала у него бутылку рома и пыталась вслед за ним пустить колечко сигаретного дыма. Сейчас не осталось ничего, кроме них двоих, сжавших друг друга в объятиях, дышащих в унисон, согревающих друг друга остатками тепла, и кому какое дело… Сириус содрогается всем телом, его худые пальцы впиваются в спину, и она выныривает из подобия транса, в котором пребывала в последнее время, и вдруг словно видит себя со стороны, сидящую у него на коленях, прижимающую его голову к груди, обхватившую его руками, и щекам становится горячо. Она проводит по гладким завиткам волос, по бугоркам позвонков, по острым вздрагивающим лопаткам, по тонким плотным мышцам под кожей плеч, и снизу живота поднимается что-то почти материальное, распирая, раздвигая изнутри, так что начинает ныть чуть повыше лобка. Она так давно не была с мужчиной, и близость его тела манит, будоражит, хотя сейчас совсем, совсем не время… А руки, повинуясь зову плоти, движутся резче, зарываясь в волосы, перебирая пальцами по шее, гладя спину, и Тонкс опускает голову, упираясь лбом в его вздрагивающее плечо, а внизу уже жарко так, что, наверное, он не может не чувствовать через тонкие джинсы, да что же это с ней, ведь ничего подобного не испытывала, пока он был наг… По-хорошему, ему бы стоило дать выплакаться, налить полстакана рома и большую кружку воды, поджечь сигарету и уложить спать, а свои порывы оставить при себе до другого раза, но как же сводит бёдра от каждого его движения, как же невыносимо было бы сейчас отпустить его, оторваться, встать, и она замирает в надежде, что он ничего не заметит, а волны томительного тепла пульсируют во всём теле в такт сердцебиению и, кажется, готовы перерасти в десятибалльный шторм… Сириус слегка поворачивает голову, утыкается ей в шею мокрым искажённым лицом, и её словно током прошибает от пальцев ног до кончиков волос, и мурашки осыпают руки, спину и, кажется, даже грудь, и, не в силах больше держаться, она тяжело, трудно выдыхает — прядки его волос горячеют, — и шумно вбирает воздух вместе с запахом зелёного чая, невольно напрягая бёдра изо всех сил, и пропади всё пропадом, слишком велико желание… Проходит несколько мучительно долгих мгновений, прежде чем тяжёлая рука, замирая, поднимается с её спины к шее, и ей кажется, что где-то внутри бахнул громовой раскат, а рука двигается выше, медленно проводит по затылку, и поднятые ряды волос, выскальзывая из-под осторожных пальцев, ложатся, чуть покалывая кожу, и Тонкс цепенеет, не веря. Неужели?.. Сириус вздрагивает, и рука безвольно падает с её головы, и она не может даже дышать — всё пропало! — но горячая ладонь скользит на бедро, и она выгибается, непроизвольно напрягая приводящие мышцы до дрожи, и пальцы опускаются между, слегка надавливая, и хаотично плывут перед глазами яркие пятна… Двигаясь тазом навстречу пальцам, отчего внизу будто вспыхивают огоньки, она прижимается губами ко лбу Сириуса, вдыхая лёгкий аромат сладкой мяты от его волос, и, обмирая, скользит ниже, к переносице, где ещё не разгладились скорбные складки, и едва касается коротких упругих волосков бровей, когда он резко поднимает голову и ловит её губы своими, и её, кажется, парализует, потому что она не может ответить на поцелуй, не может даже рукой пошевелить, чтобы ощутить сухой жар его кожи… Он вдруг сжимает губы, и громкий всхлип искажает его лицо, прокатывается судорогой по всему телу, и Тонкс захлёстывает такая нежность, что у самой в горле встаёт ком, и она жадно обхватывает ртом его тонкую верхнюю губу, проводя языком по коже, по мягкой полоске усов, ощущая солёный вкус, и руки наконец повинуются хозяйке и быстрыми движениями гладят ребристую грудь и впалый живот поверх футболки, задерживаясь на выступающих ключицах и тазовых костях, — до чего же он всё-таки худой, — и внутри сводит до боли от пылающего желания. Сириус отвечает на поцелуй нежно и осторожно, проводя чуткими пальцами одной руки по её волосам, по щекам, по ложбинке между грудей, а второй — по внутренней стороне бёдер, отчего хочется кричать, и соль на губах, и его слёзы на её лице… Он всхлипывает снова, содрогаясь, — Тонкс знает, как это противно, когда уже и не ревёшь, а лёгкие всё ещё резкими толчками вбирают воздух, и никак это не сдержать, не подавить, — и она прихватывает его губу зубами, втягивая в рот, слегка покусывая, и дёргает футболку вверх, прижимается телом к голой горячей коже. Вдруг он отстраняется, и Тонкс подаётся к нему, не думая, на одном инстинкте, ведь кажется — стоит им разомкнуться, и она просто задохнётся, — но он срывает через голову футболку, отбрасывая назад, и впивается в её губы уже всерьёз, проталкивая язык внутрь резкими движениями, со стоном втягивая воздух. Сердце, похоже, готово проломить грудную клетку, она вжимается в него, стремясь слиться в единое целое всей поверхностью тела, срастись, будто два деревца, а весь низ туловища уже горит — тронь, взорвётся, — а всё, что могло растянуться, растянуто до предела, как же вытерпеть эту сладкую муку… Не разрывая неистовый поцелуй, Сириус хватает ворот рубашки — и вот уже пуговицы расстёгиваются, одна за одной, и наконец мокрая ткань летит в сторону, и затвердевшие от холода и влаги груди согреваются в его ласковых ладонях, а её рука помимо воли скользит вниз, вдоль полоски курчавых жёстких волос, минуя ложбинку на плоском животе, под джинсы, и он опять всхлипывает, когда её пальцы смыкаются на горячем твёрдом стволе, и подаётся было бёдрами вперёд, но тут же останавливается и тяжело сглатывает, и Тонкс, несмотря на окутавший сознание туман, понимает. Пуговица на джинсах никак не поддаётся, и только с четвёртой попытки она отчаянным усилием выдёргивает её из петли, обдирая пальцы, и рвёт язычок молнии вниз. Его член будто приклеен к животу, головка пульсирует, и она опускает на неё средний и указательный пальцы, легонько проводит по тонкой нежной коже, чуть потирает отверстие уретры, скользит вниз к тугой уздечке… Сириус сгибается пополам с глухим рыком, больно ударяя её головой в плечо, и по руке текут тёплые щекочущие капли, а он дышит так, словно силится подавить кашель, и конвульсии пробегают по его телу. Она запускает пальцы другой руки в его длинные волосы, будто расчёсывая их, невесомые, от корней — а кожа головы влажная от выступившего пота, — до тонких пушистых кончиков, тяжело дыша, чтобы не застонать. Он резко выпрямляется, подхватывает её под колени, встаёт и опускает её на край стола. Неловкое движение — и пепельница с глухим звоном летит на пол, и он торопливо переставляет открытую бутылку на тумбочку у кровати, и прижимает Тонкс к себе, ловя её губы, лаская нёбо ритмичными движениями языка, и она судорожно обхватывает его бёдра ногами, двигаясь в такт, до боли в пальцах сжимая его плечи, кусая солёные губы, умирая от желания — так тонущий, движимый жаждой кислорода, вдыхает смертоносную, разрывающую лёгкие воду… Одним движением он расправляется с её ширинкой, опрокидывает её спиной на гладкую холодную столешницу, срывает джинсы, вслед отправляются и трусы, и он, наклоняясь, толкается твёрдой головкой во влажные створки, и Тонкс всхлипывает от неожиданной боли, — кажется, она готова, готова уже давно, но наружные мышцы слишком напряжены, страх тела пересиливает вожделение. Сириус приподнимает рукой её голову, покрывая поцелуями искажённое лицо, зажмуренные глаза, оскаленный в немом крике рот, и двигается, нежно, настойчиво, с каждым разом пробираясь на миллиметр дальше, преодолевая сопротивление спазмированной мускулатуры, и при очередном толчке она, набрав воздуха в грудь и закусив губу до рефлекторно выступивших слёз, подаётся вперёд, к нему. Миг невыносимой, раздирающей пополам боли, будто там внутри взорвался котёл, и что-то, кажется, лопается в горле, и красная пелена перед глазами, и короткие ногти впиваются во влажную от пота кожу, словно совиные когти, и… Всё. Случилось. Едины. Оба замирают, и вместе с ними застывает вся вселенная, останавливается время, мир схлопывается до двух слившихся — нет, даже не тел — душ, чего-то ещё менее материального, чем души… Мгновение — и реальность возвращается сразу целиком, словно вакуум наполняется воздухом, который всей тяжестью ударяет тело, вышибает дыхание из лёгких, выдавливает слёзы из глаз. Мозг посылает импульс к приводящим мышцам бёдер, но он не успевает дойти — давно надвигавшаяся буря разражается слепящей вспышкой, сразу за которой следует оглушающий громовой раскат, и — тёплые волны заливают тело, утаскивают в блаженную глубину… Целую вечность спустя, когда она открывает глаза, ещё вздрагивая, он смотрит на неё, нависая сверху, и его волосы щекочут лицо. Сейчас он совершенно, божественно красив, и она, не в силах пошевелиться, перебегает взглядом от блестящих тёмно-серых глаз к тонким бескровным губам, от хищного носа к короткой встопорщенной бородке, и ничего больше не нужно во всём мире, только бы видеть… Сириус плавным движением таза выходит из неё, резко притягивает её за плечи, прижимает к себе, стискивая в объятиях, подхватывает её под бёдра и поднимает над столом, и она обмякает в его руках, то ли всхлипывая, то ли смеясь, ловит губами мочку его уха, зарывается в густые волосы, обхватывает его ногами. Она с ним. Он её. Они одно. Он медленно шагает назад, точно танцуя, и тихо опускается на кровать вместе с ней, и Тонкс притискивается тазом к его лобку, ощущая его возбуждение, раздражая припухший клитор о член, двигается вверх-вниз, проводя затвердевшими сосками по его коже. Теперь, когда оба сбросили первое напряжение, они могут быть и долги, и умелы. Она резко толкает язык меж его губ, сжимая свои, не давая ему ответить тем же, дразня его быстрыми хаотичными движениями, и перебегает лукавым взглядом по его глазам, выпуклым, обведённым тёмными кругами, и вот они прищуриваются в плутоватой усмешке, и он останавливает её язык, больно прикусив, и принимается ритмично втягивать ртом, и она сдаётся — расслабляет губы, позволяя ему проникнуть внутрь… Однако победу он празднует недолго — Тонкс отстраняется, откидываясь назад на его коленях, и берёт его руки в свои — выпуклые тёмные сплетения вен на широких предплечьях, сухие жилы запястий, узкие ладони, длинные смуглые пальцы, — и сжимает их, массирует, то едва касаясь кончиками пальцев, то проводя ногтями по коже, то сдавливая костяшки, и тут проигрывает уже он — не удержав усмешку, опускает веки, и ресницы подрагивают, ноздри раздуваются, под усами поблёскивают зубы, а мышцы на впалом животе резко сокращаются, и руки тяжелеют, устремляясь вниз… Тонкс выпускает их, наклоняет голову до предела и щекочет короткими волосами его грудь, двигаясь вверх-вниз, из стороны в сторону, стараясь чаще попадать по соскам, и какое-то время он ещё держится, до дрожи в руках сжимая её бедра, но надолго его не хватает, и с коротким рычащим стоном он валится спиной на кровать, подхватывая её ягодицы и притягивая к себе, и завитки его волос рассыпаются по серому покрывалу. Она и сама уже распалена не меньше, и, оттянув крайнюю плоть до предела, обнажая блестящую гладкую головку, осторожно опускается сверху и извивается, впуская его глубже, на всю длину, и Сириус широко распахивает глаза и закусывает губу, сжимая руками её грудь, оттягивая соски, и ему это явно доставляет больше удовольствия, чем ей, но вот она подаётся тазом вперёд — и он трудно, прерывисто вздыхает. Назад — и руки сползают, приземляясь на её бёдра. Вперёд — и его нижняя губа идёт вниз, выскальзывая из-под зубов. Назад — и там внутри будто нажимают клавишу органа, и тело, кажется, колеблется, словно струна, создавая протяжный, долгий звук, эхом разносящийся по комнате, отражающийся от стен и многократно усиливающийся. Долго так вытерпеть невозможно, и она с прерывистым вздохом падает на него, обхватывая губами подбородок с мягкими волосками бородки, гладкие солёные щёки, пушистую полоску усов, упругие сухие губы, и, приподнимаясь, судорожно двигает тазом, и он двигается вместе с ней, направляя её руками, не в силах даже ответить на поцелуй, и лицу горячо от его дыхания, и уже не понять, чей пот стекает с груди… Его пальцы конвульсивно сжимаются, лицо каменеет, и Тонкс, понимая, что он уже близок, выпрямляется, отталкиваясь от его влажной ребристой груди, и в глазах темнеет от резкого движения. Она взмахивает рукой, стараясь удержать равновесие, и звон упавшей бутылки бьёт в барабанные перепонки, но зрение возвращается, а вместе с ним — и осознание себя в пространстве. Происшедшее немного отрезвило её, вернув самообладание, а вот Сириус, похоже, ничего не заметил, значит, она всё делает правильно. Медленно-медленно она поднимается, напрягая мышцы ног, стараясь не выпустить его из себя, зависает в таком положении на несколько секунд — и резко падает обратно, и он со всхлипом подскакивает, едва не достав головой до её груди, и невесомые волосы проходятся по коже, осыпая её мурашками. Снова — долгий подъём, остановка, падение, и вены набухают у него на лбу так, что кажется — вот-вот лопнут, и мышцы живота сокращаются, подбрасывая его вверх. Сейчас, не владеющий своим лицом и телом, он совершенно беззащитен, и от понимания, что он в её полной власти, перехватывает дыхание, а в груди щекочет, будто от первого полёта на метле. Никто и никогда не открывался перед ней так, целиком, до конца, и она ценит этот дар превыше любого другого. Подъём. Остановка. Падение. Его сдавленный стон. Подъём. Остановка. Падение. Его взлетевшие волосы и поблёскивающие из-под ресниц белки. Подъём. Остановка. Падение — и его гортанный крик, захлебнувшийся, не успев начаться, и выгибающие тело конвульсии, и мучительная гримаса, исказившая лицо, но она не останавливается, двигаясь вперёд-назад, всё сильнее, сильнее, а на его торсе под влиянием судорог напрягается то одна, то другая мышца, набухая бугорком под кожей, и капли пота путаются в жёстких кудрявых волосках… Нарастающая от самых ступней горячая волна захлёстывает, утягивает в бешеный водоворот, не даёт вздохнуть, и мир сжимается до одной неистово пульсирующей точки снизу туловища, а потом рассыпается мириадами искр, оставляя после себя бесконечное ничто… Когда всё затихает, Тонкс позволяет его члену выскользнуть из себя и, дрожа, ложится на его тело — ноги на ноги, соски к соскам, — и утыкается лицом в его волосы, размётанные по покрывалу, и пытается успокоить тяжёлое дыхание, слыша резкий запах его пота, и он обнимает её горячими твёрдыми руками, всё ещё судорожно подёргиваясь. Тепло. Тишина. Вместе. И ничего больше, никогда… Она приподнимается и опускается на нём в такт его глубокому дыханию, а его сердцебиение отдаётся в теле гулким стуком, и слышно, как толкается кровь в его венах, и это мерное покачивание, близкое тепло его тела убаюкивают, уносят куда-то в другой мир, и мириады отрывочных, размытых образов пролетают перед глазами, затягивая в свой водоворот, и вот уже всё кружится в голове, расплывается, качается… …На голову падают сухие осенние листья, путаются в волосах, задевают шею, ложатся на плечи, и это так приятно, и пусть бы они летели подольше, и она улыбается и хочет протянуть руку, чтобы поймать листик, но рука почему-то не повинуется, она пробует ещё… И просыпается. Она по-прежнему в маленькой комнатке в старом доме на площади Гриммо, лежит на кровати, а точнее, на Сириусе, который лежит на кровати, и он легонько дует ей на волосы, на шею, на плечи, и воспоминания о том, что было, вламываются в сознание без стука и вольготно там располагаются. Тонкс медленно поднимает голову, и первое, что предстаёт её взгляду — его сияющие глаза в тёмном ореоле век, и она потягивается, приподнявшись на вытянутых руках, чтобы окончательно стряхнуть остатки сна, и приближает своё лицо вплотную к его, нос к носу, вдыхая его терпкий запах, как раз словно в осеннем лесу, и он легонько дотрагивается до её губ своими, не прекращая улыбаться. — Курить? — его голос сорванный, хриплый. — Курить, — она морщит нос, расплывается в хитрой улыбке и скатывается с него, переваливаясь на спину. Приятная нега медленно разливается по телу, и курить в самом деле хочется до ужаса. А ещё — пить. Лучше — одновременно. Сириус возвращается с двумя зажжёнными сигаретами и, садясь рядом, протягивает ей одну, зажатую между пальцев. Она осторожно берёт её губами, не упуская возможность прикоснуться к жёстким мозолистым подушечкам, и глубоко затягивается, и некоторое время они молча дымят, созерцая оклеенную тёмными обоями стену. — Рома? — наконец нарушает молчание он, и Тонкс, вытянув руку, проводит ногтями по его спине, от чего он вздрагивает: — Рома нет. Давай просто воды. И побольше. Он, легко спрыгнув с кровати, притягивает откуда-то большущую кружку и, наполнив водой, передаёт ей, и Тонкс жадно пьёт, роняя капли на грудь, пока он, стоя перед ней на коленях, держит кружку. Отставив почти опустошённую ёмкость в сторону, он обнимает её бёдра и утыкается лицом в колени, и в этом движении столько тепла и доверия, и снова приходят мысли о том, как же он, такой большой и сильный, хрупок и уязвим, да и она ведь точно такая же — два мотылька, которых может уничтожить любая искра, любое дуновение ветра, и никак этого не предотвратить — только держаться вместе как можно дольше, торопясь побыть друг с другом, пока не погас огонёк жизни, как гасли на их глазах многие и многие… Она перебирает его лёгкие пушистые волосы, гладит голову, шею, плечи, ощущая его мурашки под своими пальцами. Мотыльки. Просто мотыльки, бросившиеся друг к другу посреди огня, боли и смерти. В пыльное окно дышит беззвёздная июньская ночь, и она не знает, что ждёт её утром, завтра или через неделю. Но видит Бог, как же хочется провести остаток отведённого ей времени с ним.