Ожидание

Для Иноуэ Орихиме ожидания чего-то с самого детства приносили одно сплошное удовольствие — будь то приход брата с работы или обратный отсчет дней до столь долгожданного ею дня рождения. Ведь приход брата обязательно всегда спасал ее от скуки, а легкое чувство интриги от того, принесет ли Сора какую-нибудь вкусятину домой, не давало девочке усидеть на месте смирно и минуты — так хотелось поскорее узнать, что старший братик принесет домой на этот раз. Орихиме любила и умела ждать, ведь ожидание, в конце концов, всегда приносило что-то приятное. Но в один момент что-то поменялось. Сломалось внутри, словно настройки сбились, и жизнь уже не казалась такой простой и яркой, какой была когда-то. Ожидания теперь были тесно связаны с ужасом того дня, когда девочка впервые перестала улыбаться, чувствуя, как медленно крошится их с Сорой мирок, который они смогли создать совместными усилиями после побега от прошлого. Тогда ожидания казались чем-то противным, липким. Чем-то таким, что хотелось с себя немедленно смыть, сильно-сильно, до боли в коже стирая это неприятное, колющее чувство тревоги и боли самой жесткой в мире мочалкой. Клиника — то место, разделившее жизнь девочки на «до» и «после» — со всех сторон давила на двенадцатилетнюю девочку, молившуюся всем богам в тишине коридора о том, чтобы единственный родной человек был жив. И как же тогда ненавистно было это безмолвное ожидание новостей, мерный стук часов, так спокойно отсчитывающих время. Будто бы ничего не происходило. Будто мир вокруг не рушился, и Иноуэ все это лишь казалось. Всего лишь фантазия разыгралась — такое бывало. Ожидание убивало, вгрызалось в самые уголки сознания, не давая возможности даже подумать о чем-то другом. «Вот увидишь, братик, я дождусь тебя. Я сильная. И ты тоже. Вместе мы справимся». Ожидания окрашивались в ядовитые тона боли и тревоги, разрывающие внутренний мир маленькой, наивной рыжеволосой девочки, всегда глядящей на мир с блеском и теплотой в глазах. А Орихиме уже и не знала, что нет больше никаких «мы», так привычно мелькавших в мыслях. Она не знала, что это самое «мы» медленно таяло еще тогда, когда она несла Сору в ближайшую клинику, стараясь не упасть на трясущихся от страха или тяжести ногах. Не знала, что сейчас сердце Иноуэ Соры уже не билось в его груди, а душа мужчины удивленно глядела на свое собственное тело. Не знала, что Куросаки Иссин — мужчина, бившийся за жизнь ее брата, — ждал приезда скорой, понимая, что она (скорая), в принципе, тут уже ничем не могла помочь. Не знала, что этот бородатый мужчина — отец того рыжего мальчика, встретившего ее на пороге, — стоял у закрытой двери и не знал, как сказать ей о том, чтобы она не ждала. А Орихиме все томилась в ожидании. Ведь ожидание всегда приносит, в конце концов, что-то приятное. Верно?

***

— Мы скоро вернемся. С этих слов началось новое томящее ожидание. Орихиме и не думала, что когда-нибудь она снова ощутит нечто подобное. Что-то давящее, придавливающее к земле незримыми силами. Совершенно, как ни странно, обычными силами, а не духовными. В голове стоял гул, тошнота неприятно подкатывала к горлу. Возможно, у нее было сотрясение. Это было, в принципе, не важно. Разве это могло быть важным, когда ожидание ломало изнутри морально, вгрызаясь в самое сердце и терзая его, кромсая на мелкие кусочки. Тщательно залатанный внутренний мир трещал по швам, отдаваясь пульсацией где-то в ушах. Так и хотелось вгрызться руками в грудную клетку, разобрать там все на отдельные, не ноющие тупой болью детали, выбросить неровно бьющееся сердце куда-нибудь подальше. Да тело не слушается. Но в этот раз Иноуэ не одна. Иноуэ не плачет — ожидание жжет кожу многим сильнее, чем множественные раны на теле. Кучики сидит рядом — тоже ни жива, ни мертва — бледная, еще бледнее, чем раньше. Только глаза горят фиолетовым огнем. А Иноуэ слабая. Всегда была. Снова не защитила Куросаки-куна, не помогла ему. Позволила ранить. Какой же из нее тогда щит? И не докажешь ей теперь, что она щит — самый настоящий, нерушимый. Что щитом уже сама стала, приняла удары на себя, да и поплатилась. А секунды тянулись вперед, превращаясь в минуты. Орихиме сидела рядом с Рукией и ждала. Кучики тоже ждала. И ожидания для обеих становились невыносимыми, ломающими конечности, выворачивающими души наизнанку. Раны уже не ныли, физическая боль притупилась до отметки «удовлетворительно». Казалось, что и так могло бы сойти. Силы же беречь надо было. Нельзя было тратить и малейшую частицу рейацу на себя, когда вокруг все было в такой разрухе, война подходила к финалу, и ее друзья могли быть ранены прямо сейчас. А черная дыра зияла в пространстве прямо напротив нее, словно насмехаясь над бедной девушкой. Уже не маленькой. Уже не слабой. Не наивной, но продолжающей смотреть на мир с блеском в глазах: пусть даже временами блеск этот был едва сдерживаемыми слезами, просящимися на волю. Все еще до зуда во всем теле ненавидящей это глупое никому ненужное ожидание. Ведь Куросаки сражается где-то там, весь израненный после битвы, не давший из-за нехватки времени даже раны свои залечить. И Абарай с ним — верный, незаменимый товарищ, который не даст временного синигами в обиду. Оба они бьются, проливают кровь, отдают жизни за прежний мир и свои идеалы. Так во все времена герои делали, хоть сказок, хоть страниц истории. Да только герои, пусть даже самые главные, имели такое свойство — умирать. И не дожидались их принцессы, хоть и томились в ожидании. А рыжая принцесса все еще ждала своего принца. Хоть и не принц он вовсе, но для нее — центр всего ее мироздания. Без которого, в этот раз, девушка и не поднялась бы уже. Казалось, что время буквально остановилось. Непривычная после многочасового шума и грохота битв тишина давила на уши сильнее, чем превышающий все пределы шум. В ушах ведь все еще галдели звуки ломающихся костей, звон мечей да хлюпанье крови в ранах. Ожидание медленно сводило с ума, сворачивало внутренности в один сплошной узел. Ведь победить такого сильного противника было почти невозможно, пусть даже Куросаки-кун сто раз доказывал, что нет ничего невозможного. Пусть даже слепая вера в товарищей каждые несколько минут взрывалась в сознании целым фейерверком эмоций, душащих и не дающих и глотка воздуха сделать. Но реальность-то жестока. Кому, как не Орихиме, знать об этом? А Кучики-сан — сильная. Она-то точно-точно верит в победу друзей. У нее характер такой: воспитанный и закаленный улицами Руконгая да жизнью в клане. Вот бы и Иноуэ быть хоть чуточку на нее похожей, чтобы быть равной своим друзьям, а не причинять им лишь одни неудобства. Да только ожидания для синигами тоже давящие, ломающие и пробирающие до самых костей. И Кучики тоже с замиранием сердца сидит рядом, обнимая Орихиме до хруста в костях, чтобы по ветру не рассыпаться. Не распасться на атомы, гонимая тревогой за друзей своих, сражающихся. Проливающих кровь, защищающих прежний мир и свои идеалы. В темноте-то все кошки — серые. Ожидания — порой ранящие сильнее ножа, в конечном счете когда-нибудь да заканчиваются. Все имеет свойство — заканчиваться. Умирать. Или иметь новое начало. Поэтому когда трое парней, друзей, так непохожих друг на друга как внешне, так и внутренне, выходят из этой черной, уже не насмехающейся пустоты, являя миру свои уставшие, но счастливые от осознания окончания (или начала чего-то нового) лица, девушки плачут. Обе. Надрывно и в голос. Как в последний раз, смывая слезами липкое, наконец отступившее и переставшее в тела вгрызаться ожидание. Обнимая друг друга, а не пришедших, словно делясь вместе ужасом пережитым, до боли, до перекрытия кислорода. Сильная и слабая. Синигами и человек. Орихиме нарадоваться не могла, видя израненного, но живого и теплого Куросаки. Столь родного лица, размытого из-за градом слез льющихся. И ожидание откатывало от нее волнами, железные путы с сердца слетали, и полететь хотелось. Не ей — душе, тянущейся к мирозданию. И не страшно больше. Не страшно ждать, плакать и обнимать Ичиго, нежно ее прижимающего к груди своей. Не страшно в грудь утыкаться, как сумасшедшей запах родной вдыхать, с потом и кровью смешанный, но его. И благодарить не страшно — вот так за все и сразу, будто не успеть боялась. Будто времени у них в будущем не вагон целый был. Страшно только, что оттолкнет, не поймет. Но Куросаки-кун понимает, принимает и, кажется, носом к ней в макушку уткнувшись, почти спит на ходу. Но не отпускает. Защищает, даже если и защищать-то больше не от кого было. Друзья рядом стоят тоже довольные, Исида ни капли не обижается, вниманием двух дам обделенный. Улыбается понимающе, глядя на друзей своих обнимающихся, одних — словно слиться пытающихся; других — нежно и искренне прижимающихся. И ожидание отпускает — жгучее, ноющее, жить не дающее в последнее время. За мать отомстил, друзьям помог и теперь вздохнуть мог нормально. Путы слетели, а отец приближался. И помириться вдруг захотелось до скрежета. Правильным это теперь казалось. И ожидание уже никому не казалось чем-то неправильным. Ведь ожидание, в конце концов, почти всегда приносило что-то приятное.