Её переполняет любовь

      — Целых два пальца, Лиззи, ну! — сказала Аннабель.       Хныча, она пыталась ухватить зацапанную многими жирными пальцами рюмку, на дне которой плескался вонючий портвейн. Рюмка не очень-то хотела держаться в трех пальцах и постоянно норовила выпасть, тычась острыми гранями в свежие культи, небрежно перемотанные ветхой чистой тряпкой. Культи непроизвольно дергались, вслед за ними дергалась вся Аннабель, а рюмка выскальзывала и падала, орошая портвейном грязный стол. Тряпка потихоньку пропитывалась кровью.       — Да, меня переполняет любовь, — сказала Лиззи Страйд, задрав острый подбородок и отрешенно глядя вдаль. Куда-то в сторону потолочных балок. — Я слишком нежна с вами, уродами, но ничего не могу поделать со своим чутким сердечком — оно не терпит жестокости. Со мной обходились и хуже, мно-ого хуже, а ведь я тогда была переполнена любовью ко всему живому еще больше, чем теперь, совсем цветок, я была розовый бутон. Но даже с ним я не смогла обойтись так жестоко, как он того заслуживал.       — Чё? — сказала Аннабель, перекосившись, и снова выронила рюмку. Ветхая тряпка, которой была обмотана ее рука, совсем набухла от крови, и пару капель сорвалось прямо в остатки портвейна.       — Вот блин, — сказала Аннабель.       Лиззи сплела тощие пальцы под подбородком. Когда она впервые оказалась в Дануолльском порту, ей было четырнадцать. В драных мужских тряпках и ворованной старой коже, с коротко и неровно обрезанными волосами, перехваченными поперек лба грязной лентой, чтобы не мешали, немного пьяная от духоты тесно набитого трюма и густых паров чужой крепкой выпивки, Элизабет Страйд вывалилась на причал вместе с толпой измученных долгим плаванием работяг, бандитов и неустроенных женщин, ищущих в столице работы и убежища. Каждая из них рассчитывала завтра же купить газету и в течение недели получить место горничной в хорошем доме, но мало кто смотрел на вещи трезво. Большая часть одиноких дамочек из провинции возвращались в Дануолльский порт проститутками, другие оседали по кабакам и дешевым кабаре, меньшая часть слепла над шитьем и умирала, надышавшись испарений на фабриках и жироварнях, а горничными брали тех, кто вырос в столице и имел приличные рекомендации.       Выбравшись из порта, люди быстрым шагом устремлялись в разные стороны, господа из первого класса ловили кэбы, некоторых встречали друзья. Лиззи Страйд тоже встретил друг — густой дануолльский туман цвета горохового пюре, который не раз помогал ей незамеченной пробираться по улицам, прятаться самой, прятать тела и обстряпывать разные делишки, обчищать чужие дома и карманы. Через год в своеобразном климате Дануолла, который пах одновременно морской водой, мертвой рыбой, разогретым металлом, сладковатым дымом жироварен и дешевыми духами на розлив, Лиззи Страйд расцвела, как роза на куче компоста. Шрамы никуда не делись, но у нее появились деньги, чтобы принарядиться, припудрить личико и раз в месяц гордо посещать общественную баню. Лиззи ухитрилась даже немного отрастить свои куцые патлы и превратить их во что-то, могущее называться волосами.       Карьера воровки шла ни шатко ни валко. Лиззи цепляла в пабах мужиков почище, демонстративно сбрасывала туфли, прикидываясь утомленной, так и эдак тянула ноги в ярко-алых чулках, «незаметно» терлась о чужие брюки щиколоткой, строила глазки и быстро уходила с очередным джоном, который к тому моменту думал исключительно тем местом, которое терлось у него о штаны изнутри. Водить мужиков в меблированные комнаты, тратиться на снотворное и алкоголь Лиззи казалось долгой и ненужной возней. Поди еще изловчись все обстряпать незаметно и так, чтобы успеть, да джон может еще оказаться непьющим или глазастым... Нет, куда проще было выйти из кабака под ручку и скрыться в густых клубах дружелюбного горохового тумана от посторонних взглядов. Затем кокетливо наклониться поправить чулочек, вытащить из ботинка чугунную битку, удобно обточенную под руку, и точным ударом вмазать джону по лицу. Родная жена не опознает. Еще живые тела, лишенные всей сколько-нибудь приличной одежды и сапог, отправлялись в Ренхевен, содержимое их карманов перекочевывало в карманы Лиззи, а тряпки сбывались в лавке старьевщика.       Увы, заработать много таким способом не получалось — богатые господа не заходили в те пабы, где обреталась Лиззи, а если такое вдруг случалось, то полупьяный дворяшка или банкирский сынок при свете ламп обычно воротил нос от ее личика, даже если то было как следует припудрено. На господ Лиззи охотилась на улицах, а поскольку вокруг тела большого господина, выловленного из реки, будет бегать и куда больше офицеров стражи, ей приходилось менять стратегию. Туман и здесь был ей другом. Лиззи наталкивала в декольте побольше тряпок, гримировала лицо, опускала на нос пышную шляпку и вихляющей походкой отправлялась гулять по богемным улицах, где богатые господа могли прогуливаться туда и обратно, не рискуя смешаться с нищетой, а дамы полусвета могли дефилировать перед ними под носом у ночной стражи, которая делала вид, будто их не замечает.       Ночью свет городских фонарей растворялся в клубах горохового тумана точно как чай в молоке, он разнообразил мир яркими пятнами то тут, то там, но яснее его не делал. Богатый господин мог смутно разглядеть в тумане соблазнительные контуры, затем он слышал низкий грудной голос, который обещал ему радости ночи, потом его рука ложилась на округлый зад, выразительно обтянутый бархатистой юбкой, нежная ручка обнимала его за талию или игриво ложилась на торс в районе нагрудного кармана. Господин шел в сторону ближайшего особенно яркого и большого пятна, которое должно было оказаться освещенными окнами гостиницы, или пабом, расцвеченным электрической вывеской, или распахнутыми дверями кабаре. У самых дверей, где света было больше всего, а туман немного отступал, дамочка приподнимала край шляпки и господин мог наконец разглядеть ее лицо, разукрашенное «язвами», которые будто бы старательно, но безрезультатно пытались скрыть косметикой. За этим обычно следовало немедленное расставание, сопровождаемое громкой бранью, и Лиззи шустро скрывалась в тумане, унося с собой кошелек, золотые часы на цепочке и пару дорогих запонок.       В своих мечтах Лиззи Страйд врывалась в дома зажравшихся дворяшек с шайкой неуловимых воров и выносила все их ценности прямо посреди дня под носом у туповатой стражи, она подминала под себя все городские банды, она гордо стояла на капитанском мостике судна контрабандистов и плыла вниз по Ренхевену. Реальность юной Лиззи была скучной.       Вечерок выдался так себе, паршивый. Воздух был до такой степени чистым, что Лиззи видела, как дымят фабричные трубы, — тени гигантских раскуренных сигар и густые клубы дыма на фоне алого неба. Она все-таки решилась выйти на улицы, авось удастся облапошить какого-нибудь простофилю на пару монет, а потом можно будет пойти в паб и наконец-то пожрать. Без уродливого грима, в своей алой шляпке с драным пером и весьма открытом платье Лиззи выглядела вполне пристойно на непритязательный вкус, а сомнений касательно рода ее занятий не осталось бы даже у монахини.       Лиззи успела отшить одного знакомого вора, который принялся снимать ее смеха ради, и еще двух джентльменов одного за другим, — оба выглядели фраерами при деньгах, но чересчур уж хитрые были у них рожи, чтобы связываться в такую погоду. За ее спиной загрохотал экипаж и остановился рядом. На облучке, сильно сгорбившись, сидел кучер в затертом котелке. Слева и справа от него экипаж освещали два газовых фонаря за зелеными стеклами, толку от них было немного. Дверь экипажа распахнулась и под ноги Лиззи с неприятным скрипом упала выдвижная лестница в три ступени.       — Хочешь серконосского виноградика, рыбка? — спросили изнутри бархатным голосом.       — Предпочитаю его в уже перебродившем виде, — пробормотала Лиззи, подозрительно оглядываясь по сторонам. Экипаж настиг ее в пустом проулке, прохожих было не видать, окна темны или забиты досками, под стенами никто не спал, из фонарей один мерцал молочным светом и тот у поворота на Клеверинг, далеко.       — Можно и в перебродившем, — покладисто сказали из недр кареты. — Давай, полезай. Поедем, красотка, кататься.       Лиззи покосилась на кучера — тот выглядел бандит бандитом, громила с резаным ухом, сидел, как неживой, и не шевелился, натянув котелок на самые глаза. Хорошо это не выглядело.       — Ла-адно, — томно сказала Лиззи, играя дурочку. — Заплатите-то сколько? Подружек моих захватим? Сейчас, только чулочек поправлю.       Тело кучера медленно завалилось набок и тюком упало с облучка, а котелок покатился прочь по брусчатке — это чугунная битка Лиззи точнехонько угодила ему в голову. Из недр экипажа раздалось яростное рычание, крайне мало общего имеющее со звуками человеческой речи, но Лиззи не смотрела, что там происходит. Она бежала прочь, не оглядываясь. Добраться до людного, освещенного бульвара. Там ее отобьет стража. Пусть для того, чтобы отволочь в участок, брюзжа, что блудные девки не должны шлялась по приличным улицам и смущать господ непотребным видом. До утра ее на улицу не выкинут, а там уж она как-нибудь разберется... Но добежать до бульвара Клеверинг Лиззи не удалось, человек из экипажа настиг ее раньше. Она слышала, как стучат по брусчатке его каблуки, все ближе и ближе за спиной, и решила не ждать, пока он неминуемо ее догонит. Чертовы платья, их придумали специально, чтобы женщина не могла убежать! Лиззи решила, что больше никогда не наденет эту дрянь. Она быстро обернулась и остановилась, чтобы встретить преследователя лицом к лицу, и тот тоже замер в нескольких от нее метрах. Это оказался невысокий щуплый джентльмен в цилиндре и черном инвернесском плаще с пелериной — довольно странное сочетание для приличного господина в городе, если только он не собрался пострелять фазанов. Еще более странно выглядел багор с остро отточенным крюком на конце, который этот щуплый джентльмен держал в руке. Замешательство незнакомца не продлилось долго, он бросился на Лиззи, замахнувшись своим устрашающего вида оружием. Ровно в то же время сама Лиззи нащупала в складках платья плотно закупоренную склянку с ядовитым газом и швырнула ее в лицо преследователю, взвизгнув от полноты чувств.       Ядовитый газ недавно наловчился делать один из ее приятелей, в свободное от карманничества время подрабатывавший полотером у одного аптекаря. Старик нанял его еще совсем сопляком и доверял в достаточной мере, чтобы оставлять в своей аптеке без надзора на короткий срок. Приятель доверие оправдывал: ни разу ничего не украл и отваживал других. Разве что временами заимствовал вещества и лабораторную посуду, которую затем тщательно мыл, обтирал и в целости возвращал на место. Старик относился к этому снисходительно. Как-то раз, рыща по катакомбам в надежде найти какой-нибудь хлам, который удастся загнать за пару монет старьевщику, приятель Лиззи наскреб пару склянок едкой слюны речных хрустаков и приволок их в аптеку. Через пару недель в арсенале Лиззи появилась новая игрушка.       Щуплый джентльмен оказался обладателем твердой руки и хорошей реакции, он отбил склянку одним точным движением, использовав для этого черенок багра, но тут его хорошая реакция сыграла с ним злую шутку. Склянка разбилась и ядовитый газ в мгновение ока окутал его голову, а затем и всю фигуру. Щуплый джентльмен упал на мостовую прямо под ноги Лиззи, его багор с металлическим лязгом упал рядом. Лиззи одной рукой плотно прижала к лицу шляпку, а другой пыталась отодрать сведенные судорогой пальцы щуплого джентльмена от своей юбки, за которую тот уцепился, падая. Еще не хватало самой надышаться ядовитым газом! Наконец, ей удалось отделаться от обморочного негодяя, и Лиззи отбежала в сторону, но далеко уходить не стала. Она немного потопталась на месте, дождалась, пока газ разойдется, и вернулась к телу, распростертому на мостовой.       — Виноградика, да? — сказала Лиззи сквозь зубы и подхватила багор с остро отточенным крюком, который валялся рядом. Взвесила его на ладони, примерилась, перехватила поудобнее.       — Жрите свой виноградик сами, мистер, а я люблю мяско, — сказала Лиззи и принялась отрезать щуплому джентльмену пальцы, один за другим. Пока не кончились. — Один палец, второй палец, третий — и человек уже ножа не удержит. Тих и безвреден, как кролик, — сказала Лиззи, выныривая из своих воспоминаний. — И никакого смертоубийства. Только любовь.