***
Ева оставляет за собой книги, как пресловутые Гензель и Гретель ― хлебные крошки. На пыльном подоконнике ― Гёльдерлин и Байрон в толстых серых обложках и с загнутыми страницами. Возле глубокого кресла ― стопка томов, среди которых можно заметить тусклые корешки Платона, Мора и Кампанеллы ― Ева всегда питала слабость к такого рода сюжетам. Под подушкой ― карманное издание сонетов Шекспира ― Кристофера. Иногда Адаму кажется, что Ева любит старого прохвоста больше, чем его самого, когда перед сном, поглаживая страницы, с нежностью шепчет катрены и терцеты. На кухонных полках ― Кортасар, Гессе и Йонеско. В холодильнике вместо полуфабрикатов, сочных фруктов или хотя бы пары баночек первой отрицательной ― японская литература, вроде «Повести о Гэндзи», сборников танка и хокку, смысл которых остается для Адама столь же туманным, как высокая поэзия для средневекового крестьянина. Ева предпочитает читать книги в оригинале, наслаждаясь каждой линией иероглифа или же завитком арабицы. «Перевод вряд ли даст мне ту сочность и филигранную многозначительность фраз, вышедших из-под руки писателя. Будто сравнивать гроздь винограда с изюмом», ― ответила она, когда Адам однажды поинтересовался её маниакальной одержимостью языками. Он находит книги в самых разных местах, спотыкается о них, задевает руками, но не злится ― лишь ворчит для приличия. Его Госпоже позволено все. Даже вносить в его упорядоченный хаос, создаваемый годами, свои собственные уникальные мазки, которые могут сделать ничем не примечательную картину настоящим шедевром. ― Каждая книга требует своего места и своего времени для чтения, ― говорит Ева. ― Я этого не понимаю, но чувствую. Адам тоже не понимает, но принимает странности Евы так же спокойно, как она принимает его собственные, когда, стоит ему проснуться, он чувствует непреодолимую тягу хотя бы коснуться смычком струн или провести пальцами по клавишам синтезатора. ― Но зачем ты перечитываешь книги? ― любопытствует он, когда Ева вновь открывает «Потерянный рай», пусть уголки страниц его уже пожелтели от столь пристального внимания. ― Затем же, зачем ты играешь одну и ту же композицию множество раз. Адаму хочется возразить, ведь музыка всегда звучит по-иному, а слова остаются на своем месте, и сюжет не меняется. Но Ева, видимо, заметив его удивленный взгляд, продолжает: ― Чтение ― это блуждание путника в бесконечном лесу, мой дорогой. Можно пронестись по нему стремительно, можно так заплутать среди бесконечных тропинок, что дедалов лабиринт покажется лишь легкой прогулкой, а можно остановиться и просто поднять голову, а потом медленно заглянуть под каждый куст. Или же… читать ― значит играть партитуру. Каждый раз выходит что-то другое. ― Слишком запутанно. Даже Эйнштейн изъяснялся куда прозаичнее. ― У тебя свои кумиры, а у меня ― свои. ― У меня нет кумиров, ― механически отвечает Адам. Но она уже не слышит, блуждая глазами по райскому саду, где под ветвистым древом спят первые люди.***
Адаму нравится смотреть, как Ева читает. Наблюдает за ней небрежно, сыто откинувшись в кресле и прищурив глаза. Она сидит на полу ― прямая спина, поджатые ноги, едва склоненная голова и волосы, закрывающие лицо. Он видит лишь кончик носа и краешек уха, выглядывающий из-за спутанных прядей. Хочется подойти и легонько сжать его зубами, но вместо этого Адам только облизывает сухие губы со сладким привкусом крови. Отвлекать нельзя. Ева неподвижна, и только суетливые пальцы, листающие страницу за страницей, выдают в ней не вытесанную из слоновьей кости статую, а живое существо. Она ― тонконосый аскет на вершине горы, буддийский монах, достигший просветления под сенью бадьяна. Она ― Алиса, вновь открывшая для себя страну чудес. Она ― читает. А Адам чувствует, что все мысли, тревожившие его до сих пор, растворяются, внутри нарастает спокойствие, словно у верующего, который слушает воскресную литургию. Время больше не кажется таким невыносимым, а он ― таким одиноким. Иногда Ева откладывает книгу, быстро хватает новую и опять застывает. Ненасытная. Адам пытается подавить на губах улыбку ― ведь он сам такой же. Вкусив звук одного инструмента, уже невозможно остановиться в бесконечном поиске, пока слух и пальцы не коснутся каждого из них. Разве можно полностью отдаться одному, если их вокруг миллионы? ― Ева. Он начинает свой зов шепотом, несмело, как неопытный музыкант, который никак не решается коснуться смычком тонких струн. Ева не слышит: она наслаждается сладостным голосом рыцаря, воспевающего красоту своей дамы сердца. Адам лениво ждет, пока книга не сменится на другую, и делает еще одну попытку. Торопиться некуда. ― Ева. Он немного подается вперед, голос его становится громче, музыкант уже играет ноты, но рука его еще не столь уверена и немного дрожит. Ева не слышит: она рассматривает Фонтан с Черепахами на площади Маттеи и не перестает восхищаться мастерством ренессансных скульпторов. А он ждет. ― Ева! Она оборачивает голову и ― усмехается. Не ему. Разум её опутан мильтовской барочной поэтикой, одурманен сладостными речами выдуманных людей. Пальцы цепляются за обрывки сюжета, ступни вязнут в пушистых мхах образов, а затуманенные глаза не в состоянии найти нужную тропу домой. Ева блуждает в своем лесу и еще не готова так просто из него выйти. Пытаясь сбросить наваждение, она слегка покачивает головой и моргает. ― Ты меня звал? Голос её звучит по-другому ― хрипло, нетерпеливо и слишком отстраненно, будто все еще бродит затерянный там среди иных слов, напечатанных на бумаге. Адам кивает в сторону окна. ― Рассвет. Не пора ли нам в кровать? ― Так скоро, ― удивляется Ева, откладывая книгу. ― Ночи нынче слишком короткие. ― Для тебя они были такими всегда, госпожа. ― Время быстро уходит, сколько бы его у нас не было. И даже после стольких лет миллионы книг остались непрочитанными. Ева с сожалением вздыхает и окидывает взглядом увесистый том турецкой поэзии, который так и остался нетронутым. ― Возможно, тебе тогда стоит тщательнее выбирать? ― Я даю шанс каждому, чьи тексты попадаются мне в руки, дорогой. ― Но только все ли его заслуживают? Её губы с едва заметной капелькой почерневшей крови в уголке рта растягиваются в мягкой улыбке. Ева поворачивает голову к столу, над которым хаотично развешаны старые фотографии в деревянных рамках. ― А как же твой излюбленный галчонок, Адам? Не ты ли столько времени пытался научить его понимать музыку и перестать относиться к ней с недоверием, пусть он не раз отмахивался от неё?* ― Мне так и не удалось. Я понял, что тот, чьи убеждения слишком укоренены в сознании, никогда не изменится. ― В этом вы были похожи ― оба неисправимые циничные упрямцы. ― Ты так думаешь? ― притворно обижается Адам. Ева шаловливо подмигивает и, поднявшись, мягко целует его в лоб: ― Иди в кровать, милый. Я скоро приду. ― Будешь читать? ― Совсем немного. Она сворачивается в мягком кресле, подложив под руку подушку. В её понимании слово «немного» получает совершенно иное значение. И Адам это отлично знает.***
Ева пробирается в комнату, когда солнце уже давно выплыло за горизонт. Ступает тихо, крадется, но шелест её шагов все равно вырывает Адама из полудремы. ― Тс-с-с, спи, ― шепчет Ева, когда он начинает ворочаться, успокаивающе гладит его по голове и устраивается рядом. Она пахнет танжерским кофе и едва ощутимым запахом типографских чернил на старой бумаге. Адам раздувает ноздри, хищно втягивает его в себя, словно изголодавшийся по свежему мясу зверь, и инстинктивно прижимается к Еве. Не открывая глаз, водит по бархатной коже пальцами и считывает её так же легко, как слепец ― шрифт Брайля. Ева едва слышно напевает под нос какую-то мелодию ― возможно, именно под неё они танцевали на третьей свадьбе. Адам уже не помнит, когда в последний раз чувствовал себя так хорошо. И так человечно.