sur les genoux

Он смотрит на него холодно, с каплей презрения и любопытства. Вопрос «Моцарт, какого чёрта вы здесь делаете?» уже стал настолько обыденным, что озвучивать его даже смысла нет; достаточно просто склонить голову, и Антонио не сомневается, что, даже в стельку пьяный, Моцарт его поймёт. Но, что странно, Вольфганг не выглядит пьяным. Его слегка пошатывает, но взгляд почти ясный. Похоже, он просто сильно волнуется. — Ну? — наконец спрашивает Сальери, устав ждать. Амадей вздрагивает от его голоса, поднимает взгляд и неуверенно спрашивает: — Я могу войти? — Боже, Моцарт… — вздыхает Антонио, понимая, что если его не впустить, ответа он не дождётся. — Проходите… Он отходит, пропуская австрийца внутрь. Тот ступает неуверенно, тихо, продолжая слегка дрожать. Совсем не так, как обычно. Они проходят в гостиную, где Сальери садится в кресло, сцепляя руки на коленях в замок. Вольфганг же продолжает стоять перед ним, опустив глаза, точно провинившийся мальчишка. — Ну? — повторяет Антонио устало. — Вы позволите мне кое-что вам рассказать? — капельмейстер смотрит на него в шоке. Так вежливо. Так тихо. — Говорите. — Я был дома, - сглатывает Амадей, начиная. — Сочинял. Работал. У меня был довольно долгий перерыв, так что я старался написать хоть что-нибудь… «Многое бы я отдал, чтобы также оценивать его шедевры…» - …но у меня не получалось. И я не знал, почему так. Что-то не давало мне сосредоточиться, как обычно, и я не знал, что. Может быть, я уже утомил вас предысторией, — тут мальчишка рассмеялся, — но и мои мысли не так давно текли так медленно и лишь после понеслись горной рекой по склонам моего разума, и я… — Спокойнее, Моцарт, — приостановил его Сальери с улыбкой. — Вы не писатель, чтобы так выражаться. — Это правда, — улыбнулся Вольфганг в ответ. — Но как же ещё описать то, что я почувствовал, когда понял, чего же мне не хватает? — Не могу знать, мой друг, ибо и для меня до сих пор является секретом, чего же вам не хватает. Амадей же снова опустил голову и прошептал: — Вас. — Простите, что? — То, чего мне не хватает, — прошептал он. — Это Вы. — Не можете работать без меня? — Не могу работать, не могу спать… не могу жить, — Моцарт взглянул на него, и Антонио невольно вздрогнул. На щеках горел вишнёвый румянец, губа была прикушена, в глазах блестело безумие. — Не могу жить, — повторил Вольфганг, подходя ближе. Сальери вжался в спинку кресла, чувствуя, как против воли задрожали руки. — Моцарт… — Я знаю, — прервал его мальчишка с грустной улыбкой, — вы мне не верите, и, признаюсь, у меня и не было повода надеяться на иную реакцию. Но вы должны понять, — в глазах вспыхнуло отчаяние. — Я не могу жить без вас, Антонио. С первого взгляда, который я почувствовал на своей коже, с первого слова, сказанного вами, я почувствовал, что мы что-то значим друг для друга. Но я не мог понять, что, — Амадей медленно опустился на колени. — Я не понимал, что половина моих произведений посвящена вам, что засыпая от вина, я всё равно видел ваше спокойное лицо, слышал ваш тихий голос… Я так долго боялся признаться самому себе… — Вольфганг, вы бредите… — Я люблю вас, Антонио. Сальери шумно вздохнул, едва не подавившись воздухом. Это ведь сон, да? Это не Вольфганг Амадей Моцарт, нет. Он не может, он не умеет так говорить, не умеет опускаться на колени перед другими, не способен быть настолько взволнованным, отчаянным… настолько честным. Австриец подполз ближе к нему, почти касаясь колен. — Умоляю, — произнёс он. — Вольфганг, у вас жар, и вы пьяны. Вам необходимо выспаться и, возможно, принять что-нибудь. Утром вам будет лучше… Антонио пожалел о том, что он сказал, когда почувствовал, как пальцы Амадея судорожно стиснули ткань его кюлот. — Неужели ты ничего не чувствуешь ко мне? — прорычал Моцарт надорвано. — Все эти взгляды, ваши замечания, ваш слегка хрипловатый голос, которым вы всегда обращаетесь только ко мне — неужели это всё ничего не значит?! — Вольфганг, вы бредите, и я… — Я тебе не верю! — прервал его Вольфганг, глядя в глаза. — Ты тоже чувствуешь. Тоже! И прежде, чем Антонио успел что-либо ответить, рука юноши скользнула на внутреннюю сторону его бедра. Фраза потерялась в судорожном выдохе, пальцы сжали подлокотники. Вольфганг сглотнул, услышав сдавленный стон мужчины, и дрожащей рукой продолжил столь неуверенные и пьянящие ласки. Закусив щёку, он наблюдал, как лицо Сальери покрывается румянцем, как подрагивают его губы, а лоб покрывается испариной. Они оба больны теперь. Амадей продолжает ластиться к коленям мужчины, чувствуя, как вспыхивают ещё сильнее его щёки, когда он касается уже возбуждённого члена капельмейстера прямо через ткань. Он так давно хотел этого. Он сделает всё правильно. Смущение отступает не сразу, Вольфгангу всё ещё страшно. По-прежнему дрожащей рукой он касается пуговиц на кюлотах, снова слыша, как с губ Сальери срывается тихий стон. — Вольфганг, прошу вас… — Молчите, — обрывает его Моцарт, закусывая губу, продолжая возиться с кюлотами мужчины. Наконец Амадей сглатывает, понимая, что он уже не остановится. Антонио стонет уже в голос, чувствуя, как плоть обдаёт тёплым дыханием юноши. — Не… не надо… — пытается сказать он, но когда Вольфганг его слушал? — Мммнх… — контролировать себя получается всё хуже; Сальери из последних сил сдерживается, чтобы не начать двигать бёдрами, когда ласковые и нежные губы обнимают головку, скользя по ней слегка шершавым языком. — Моцарт, вы безумец… — только и способен произнести Антонио, прежде чем с его губ срывается новый стон. А Моцарту и самому не до конца верится в происходящее. Стыд, страсть, и эти странные скользящие ощущения в горле, вызывающие лёгкие спазмы. Это всё так… странно и так… правильно. Он позволяет себе забыть о собственном возбуждении, сосредотачиваясь лишь на стонах капельмейстера, которые становятся всё громче и развязнее. Не выдержав, Сальери запускает руку в шёлковые пряди, ласково гладит и несильно надавливает на затылок юноши, прося его о большем. И Амадей ему подчиняется, гортанно постанывая. Крохотные жемчужинки слёз наворачиваются на глаза, когда он чувствует, что погружается до конца, едва ли не касаясь носом лобка. Темп становится всё быстрее, и Антонио готов признать, что он переступает свой последний рубеж. Он рад этому, как никогда. Сделав последнее движение, он с громким стоном кончает Вольфгангу в горло, продолжая ласково касаться его волос. Моцарт поднимает голову, и минуту они смотрят друг другу в глаза. Сальери чувствует, как на губах расцветает лёгкая улыбка, он наклоняется к лицу мальчишки, позволяя прильнуть к своим губам в неуверенном и тягучем поцелуе. Он тянет Амадея к себе, и тот медленно поднимается, пересаживаясь на колени капельмейстера. Они продолжают целоваться. Антонио скользит рукой по рубашке Моцарта, опускаясь ниже, проводит рукой по впалому животу и добирается до кюлот. Вольфганг возбуждён. От осознания этого становится немного стыдно, и Сальери слегка хипловато шепчет: — Подожди… сейчас… Он ловко расправляется с пуговицей на кюлотах и сразу касается члена Моцарта рукой, скользя от головки к основанию. Вольфганг выгибается в его руках, вскидывая бёдра навстречу умелым ласкам. Стоны срываются с его губ один за другим, и Антонио признаёт, что ничего красивее этой музыки он в жизни не слышал. Несколько ласковых движений, и Амадей выгибается, кончая в ладонь мужчины. — Так быстро, — шепчет Сальери насмешливо. Мальчишка вспыхивает от его слов и опускает голову, пряча её где-то на груди капельмейстера. Антонио смеётся, подносит к лицу испачканную в сперме руку и осторожно слизывает белёсые капли, не чувствуя никакого отвращения. Он обнимает Моцарта за плечи и прижимает к себе, замирая в такой позе. Они сидят так несколько минут, после чего Амадей не выдерживает и, взглянув в лицо мужчины, шепчет: — Я люблю вас, Антонио. И Сальери ему верит. Верит, потому что знает — ни перед кем другим этот вольнодумец не способен стоять на коленях. Ни с кем иным он не умеет быть таким: ласковым, честным, нуждающимся в ответе. — Я тоже люблю вас, Амадей.