Накануне

      Вечером восьмого термидора у Сен-Жюста горят свечи. Молодой человек в волнении расхаживает по комнате, чертыхается, периодически спотыкаясь о ножки единственного стула. Изредка он подходит к рукописи, лежащей на столе, перечитывает куски, шевеля губами, и фыркает. На серьгах плещется отсвет огня. Речь не дается молодому оратору. Он знает, что от нее зависит будущее монтаньяров в целом и Робеспьера в частности. Но вдохновению приказать нельзя, а без него фразы получаются вымученными, ненастоящими. Так неужели же он отступится?!       Антуан подходит к окну, распахивает створки, раскрывает ставни. Миллионы насекомых, облепивших стены дома, тотчас устремляются в комнату, жужжат над ухом, но Сен-Жюст не обращает на них никакого внимания. Ему как никогда нужен совет друга, понимающий кивок и тихий, но резкий голос, торопливо произносящий то, в чем нуждается Комитет общественного спасения. Антуану нужен Робеспьер, мудрый, всевидящий, бесконечно любящий Францию. Но Робеспьера нет, и молодой человек в ярости ударяет кулаком по подоконнику. Подоконник, согласно третьему закону Ньютона, незамедлительно дает сдачи, и боль немного отрезвляет депутата.       Он хмурится и еще раз перечитывает речь, не в силах понять, что же ему не нравится. Максимилиан бы такого точно не сказал, мелькает неожиданно мысль. Особенно в такое время. Правда, он не Робеспьер, но все еще руководствуется взглядами и предпочтениями наставника. Быстрыми движениями он хватает шляпу, натягивает сапоги, сворачивает листы рыхлой бумаги в трубочку и, стуча каблуками по лестнице, выбегает из дома в ночь. На первом этаже облегченно вздыхает уставший хозяин, чей потолок наконец перестал ходить ходуном.       Сен-Жюст мчится на ставшую родной Сент-Оноре, к дому, из ворот которого целый день доносится визг пилы и стук молотка. Сейчас на улицах нет ни души, только изредка попадается патруль. Молодой человек, не задумываясь, называет пароль, и его пропускают, предварительно посветив дымящим факелом в лицо. Сен-Жюст не замечает этого. Помимо собственной воли он вспоминает свое первое письмо Робеспьеру. Тогда все было намного проще, чем сейчас. Тогда они оба были моложе, наивнее и лучше.       Какой же предлог выбрал он, чтобы писать Неподкупному? А! Привилегии деревни. Не будь конфликта между Куси и Блеанкуром, разве осмелился он, юнец, обратиться к Робеспьеру? «Я не знаю Вас, но Вы — великий человек, — вспоминает Сен-Жюст заключительные строки собственного письма. — Вы не только депутат одной провинции, Вы депутат человечества и Республики*».       Лесть? Нет. Он до сих пор верит в эти слова, так открыто произнесенные им в первом же документе. До сих пор он считает Робеспьера сверхчеловеком, способным на любое деяние во имя добродетели, образцом которой является. Сен-Жюст помнит Максимилиана в самые разные моменты их знакомства: неудачи, победы, болезни и триумфальные возвращения. Он помнит каждую мелочь, связанную с наставником: подкрашенную вином воду; вечные капли, таблетки, пилюли; покрытый испариной лоб; белый платок, часто прикладывающийся к бледным губам; зеленый фрак, сменившийся с праздника Верховного Существа на синий; напудренный парик; безукоризненно сидящее жабо… Максим всегда одевается старомодно, но никто его не попрекает этим, как многих других. Все будто понимают: он — Неподкупный и имеет на это право.       В чистом палисадничке тихо и пусто. Птицы давно перестали петь, вырастив птенцов, а кузнечиков распугал шум мастерской. Дом темен: ни в одном окошке не горит украдкой лампа. Все спят. Антуан долго мнется у изгороди, не решаясь отворить калитку, потом, словно прыгая с моста в Сену, поднимает задвижку и оказывается внутри. Комната Робеспьера находится на первом этаже; Сен-Жюст неторопливо, стараясь не скрипеть сапогами по песку, идет под деревьями к окну. Он знает, что там стоит скамейка. Он взял с собой карандаш и может править речь здесь.       Скамья мокра от ночной сырости, и он невольно вздрагивает, опускаясь на нее. Луна выходит из-за туч, освещая белые стены дома столяра Дюпле. Антуан замирает, завороженный. Сент-Оноре неимоверно красива в обрамлении пушистых темно-зеленых крон вязов, ажурных ив и светлых берез. «Давида бы сюда…» — мелькает в голове совершенно посторонняя мысль.       Краем глаза он замечает какое-то движение в комнате Робеспьера и торопится соскочить со скамейки и спрятаться за толстым стволом могучего дуба, чьи узловатые ветви достают до последнего этажа. К окну, не зажигая свечи, подходит Максимилиан. Ничего не изменилось в нем с утра: все те же фрак, жабо, очки. Только парик он успел снять, и теперь пепельно-серые, будто присыпанные сединой, тусклые волосы мягкими волнами спадают ему на плечи. А ведь ему всего тридцать шесть, вспоминает Антуан, наблюдая.       Около ног Робеспьера вертится черная тень. Браунт. Собака скачет перед хозяином, становится на задние лапы, кладя передние на плечи человеку, лижет его в лицо, скулит. Максимилиан открывает окно, и луна, лишенная преграды, направляет свой свет на него с удвоенной силой. Он снимает очки, часто моргает подслеповатыми глазами, проводя рукой по лицу. На впалых щеках блестят дорожки влаги; плечи Робеспьера трясутся, губы дрожат, и он, сломленный подозрениями, прячет лицо в ладонях и застывает так, беззвучно плача.       Сен-Жюст в мгновение ока перескакивает через скамейку, подходит к окну вплотную. За подоконником сходит с ума Браунт, бессильный чем-то помочь хозяину. Антуан протягивает к другу руки, осторожно, боясь сломать, берет за запястья и отводит ладони от сморщенного лица. Наставник измученно сморит на него, нимало не удивленный его присутствием, и молодой человек чувствует, как у него разрывается сердце.       — Неужели ты тоже меня ненавидишь? — тихо и как-то обреченно спрашивает Робеспьер, задыхаясь от приступов кашля. На мертвенно-желтом лбу выступает испарина, на бледных губах — кровь. Сен-Жюст молчит, пораженный. Он не может понять этого человека — впервые за несколько лет знакомства. А тот печально улыбается в ответ на его молчание, и улыбка эта страшна. Антуан отпускает руки Робеспьера и отступает назад, почти парализованный. Потом, будто отмерев, бросается прочь, как можно дальше от словно невидящего взгляда стеклянных глаз…       Приходит в себя он только дома. Швыряет карандаш на стол, в гневе разрывает текст неудавшейся речи и с размаху выводит на новом листе: «Я не принадлежу ни к какой фракции, я буду бороться с любой из них. Они не исчезнут, пока установления не создадут гарантии, не положат границ власти и не заставят человеческую гордость навсегда склониться перед ярмом общественной свободы**». И вновь плещется отсвет свечи на серьгах…       Он пишет долго, вдохновенно, ясно, даже не подозревая, что труд его напрасен, что его перебьют, не дав произнести и пятой части, что судьба монтаньяров решена. Он пишет, потому что всем сердцем желает защитить от нападок своего наставника, своего друга, своего депутата человечества и Республики. Он пишет во имя дружбы, верности и милосердия — трех добродетелей, которые так прославлял Робеспьер…       А на Сент-Оноре тихо плачет в своей комнате несчастный человек, чьи убеждения завели его в бездну. Он плачет и чувствует, как в его сердце просыпается молчаливая, светлая грусть, отличающая тирана от патриота, патриота от человека, а человека от ангела. Он не жалеет о сделанном, веря, что наступит новый мир, где будут царствовать Свобода, Равенство, Братство…