Лето «Александра Невского»

А это славное было лето… Лето, когда в палисадниках цвели алые маки и мальвы, а на пустырях за Потылихой – пышный лиловый клевер. Когда с треском и грохотом переворачивались крашенные в белый фанерные «льдины», иной раз и вправду переламывались пополам, и на сломе вдруг открывалось ярко-желтое, от контраста еще желтее, слоистое дерево. И кое-кто в мегафон надрывался: «Стоп! Стоп мотор! Господа рыцари рыцарские ручки свои позанозят – на таможне домой не пустят, скажут, переоделись простолюдины!». Львиный зев желтел лимонно-желтым, с каждым днем наливаясь все гуще золотом. А кое-кто в перерывах меж съемок умудрился скатать на казенной машине в деревню, привезти парного молока, еще даже теплого, еще даже в шапке из пышной пены, может, еще больше взбившегося от тряской дороги, и все по очереди пили, сдувая белую пену, из жестяного бидона, точно из братины. Лиловый клевер, ромашки… «ОБ’ЯВЛЕНИЕ. Членами съемочной группы категорически воспрещается притаскивать на съемочную площадку цветочки и забывать их на льдинах. Поскольку, товарищи кинематографисты, у нас по сценарию зима и трескучий мороз. С.Эйзенштейн». Белые невесомые пастушьи сумки и сочно-желтые, тугие, рытого бархата, плоские зонтики пижмы. Князь в небесно-голубом корзне на фоне ярко-синего летнего неба. От жары едва ли не краска на льдинах плавилась, казалось, сами доспехи сейчас расплавятся и потекут с плеч на землю, в траву. Среди львиных зевов обнаружился прошлогодний куст, с сухими коробочками, и кое-кто веселился, пугая «черепушками» впечатлительных кинематографических барышень. Заслуженный тропический шлем потемнел от пота, а льняная рубаха так и липла к широким и худым плечам. Голову задирать, чтоб разглядеть рудожелтые полики, чтоб поправить – и вовсе лезть на складной табурет. Отсняли большой эпизод, расходились на выходные. Режиссеру в честь такого дела поднесли букет длинных мальв, внаглую наломанных по чужим палисадникам. Розовато-лиловые, бархатистые, так и просящиеся в руки; белые – намного нежнее и тоньше, почти просвечивающие насквозь. И между ними – одна, единственная темная, черно-лиловая, точно густые чернила, как королевский бархат. Смачно-злорадное, с оттяжечкой и с прищуром: «…А потом я залезу в ванну… в прекрасную, прохладную вааанну… с чистой, хоолооодной ледяной водой… и буду там лежать… ровно четыре часа. Нет, четыре часа и три четверти! А потом я буду спать.» Ахаха, с неменьшим злорадством: «Не-а… вы поедете ко мне на дачу!» Сочно-желтые, смолистые еще, еще свежо пахнущие только что стесанным деревом новые стены – точно тот самый балтийский янтарь. Такие же, верно, были и в древнерусских избах, когда всем миром, дружно – не грузно, отстраивали заново освобожденный Псков. Кучи стружки под ногами повсюду, и темные ёлочки – меленькие еще, крошечные – колкие и пушистые. То-то будет со временем темный готический лес! Не сад еще – набросок сада, эскизик. Клубничные грядки – по черной земле сочно-зеленые, с первыми редкими ягодками. Толстолапый ушастый щенок – навстречу шпарит прямо по грядкам. На хвосте пять репьёв, репьи-то больше хвоста. Зато виляет вовсю. Зеленый цепкий клевер… кое-кто, нашедший четырехлистник, отплясывает прямо на льдинах какую-то буйную джигу: «Четыре лепестка! Четыре лепестка! Уж теперь точно Премию заработаем!». Нет, право слово – славное было лето. Точно одно из лучших. Лето 1938 года, лето «Александра Невского».