***
Было уже за полночь. На самом деле, Фелл не ждал. Он думал. Думал много, в том числе и о том, что сделал сегодня. Он знал, что совершает ошибку. Но его это не останавливало, нет. Было бы не честно с его стороны не дать воскресшему брату шанс сбежать. Один шанс, большего он все равно не сможет сделать. Надеялся только, не глядя в мониторы наблюдения, что он додумается не зайти к нему «в гости». Хотя, учитывая тот факт, что старший искал его… Надеяться было очевидно глупо. И в тайне от собственного разума он желал, чтобы брат заглянул к нему… Хотя бы на пять минут. Однако скрипнувшая дверь заставила его внутренне дрогнуть. Он помнит. Он пришел. Он тоже совершает ошибку. Ради него, Фелла. На искусанных губах нет усмешки, как днем. Взгляд теплится внутренним страхом. — Кажется, я отчетливо дал понять, что тебе нужно сделать, Санс, — хрипло, но твердо выговорил надзиратель, не поднимая глаз. — У тебя есть ровно пятнадцать минут, затем сработает система. Ты не успеешь, если будешь прохлаждаться здесь. — Я хотел видеть тебя, — тихо ответил на это заключенный, нервно переступив с ноги на ногу и криво улыбнувшись. — Я скучал, брат. Фелл глубоко вдохнул сквозь зубы. Похожие слова вертелись на его языке, но он не смел произносить их вслух. Знал, что если хоть намекнет, брат не уйдет абсолютно точно. А он сам абсолютно точно не сумеет опустить рычаг, когда придет время. Тот, кто уже воскрес для него, никогда не будет похоронен им же снова. Он этого не допустит. — Десять минут, — дрогнувшим голосом оповестил надзиратель, разрушая ожидание и тяжелую тишину. — Я буду обязан запустить тревогу. Беги, Санс. Больше возможности не будет. И стыдливо — именно стыдливо, верно, — прикрыл глаза, не желая видеть, как он уходит. Точно знает, что уйдет, потому что тяга к жизни у его брата была едва ли не такой же сильной, как желание Фелла в свое время возглавить гвардию. Папайрус услышал чужие шаги. Вздохнул, открыв глаза, словно пожелав возразить или просто сказать что-то на прощание, но не произнес ни звука — его приоткрытые губы накрыли сухие, жесткие губы Санса. И он не сопротивлялся — пальцы его с отчаянием вплелись в чужие волосы, сжав жесткие пряди и потерявшись в долгожданном поцелуе того, кого он уже давно не чаял надежды поцеловать вновь. Он позволил брату забраться на его колени, прильнуть к его телу, свободную руку запустив под тюремную робу и пальцами огладив обнаженную спину. Он даже слегка поцарапал его кожу, оставив на ней бледные — или не очень, местами, — царапины и отметины. Слишком долго они этого ждали. Слишком многое они друг без друга пережили. И слишком они слабы друг перед другом, чтобы так быстро и легко распрощаться. Эджи со стоном удовольствия прижался к брату сильнее, поерзав на его коленях и пожелав быть ближе — это же желание он выразил вполне ясно, буквально разорвав форменную рубашку и холодными ладонями скользнув по обнажившейся груди. Фелл, разумеется, подобного своеволия не стерпел, громко зарычав и оттянув голову старшего за волосы, открыв себе доступ к шее и немедленно ее покусав — сильно, с удовольствием вслушиваясь в стоны, смешанные с глухим шипением, что слетало с чужих губ. И Эджи с не меньшим удовольствием подчинялся, впиваясь неровными короткими ногтями в бледные плечи и царапая их — неглубоко, но ощутимо, не сдерживая своих порывов. Папс эти порывы только поощрил, освободив ладони и обе их переместив под резинку штанов брата, сильно сжав ягодицы — он абсолютно точно помнил, что Сансу это безумно нравится. И тот сбивчиво застонал, с придыханием прошептав имя любимого монстра и вскрикнув, когда сжатого кольца мышц коснулись чужие пальцы, массируя и заставляя привычно расслабиться. Восхитительное чувство заполнило его разум — и он без колебаний ему отдался, задыхаясь в слепом блаженстве от давно забывшейся, но такой желанной боли, когда эти самые пальцы начали его подготавливать. Не то, не совсем еще то ощущение и не тот уровень близости — ему хотелось всего и сразу, сейчас, нетерпение буквально сжигало его изнутри, заставляя хныкать, извиваться и сбивчиво умолять Босса трахнуть его, наконец. Надо ли говорить, что Фелла не нужно было просить дважды? С рабочего стола полетело все, что не было закреплено — кружки, личные дела других заключенных, клавиатура от мониторов видеонаблюдения… Какое значение может иметь техника и все то, что не интересовало надзирателя вообще, не говоря уж об этом моменте? Сейчас лишь одно смотрелось на этом столе идеально — его разморенный, возбужденный и жаждущий его внимания брат. Звякнула пряжка ремня, прошуршала ширинка — такие нехитрые, но отнимающие так много драгоценного времени вещи! Истинное благо, что с ними Фелл расправился быстро, прижавшись к его уже обнаженным ягодицам членом и вслушавшись в новые мольбы — Санс действительно более не мог терпеть, виляя задницей и умоляя просто проникнуть в него, умоляя не мучить его ожиданием. И Папс все же вбился в него одним грубым, быстрым толчком, сдавленно выдохнув и тут же под хриплые ругательства брата, сопровождаемые стонами невыносимого удовольствия, начал двигаться в достаточно быстром темпе, не давая тому даже шанса справиться с собой. Впрочем, Эдж вовсе не был против этого, вскрикивая и подмахивая глубоким сильным толчкам. Его удовольствие не поддавалось описанию — хотя, он и не пытался найти слова для описания своих чувств, потому что их попросту не существовало — слишком сильным оно было и слишком ярко отдавалось в каждой клеточке тела. Царапины, которые оставлял на нем брат, укусы, засосы, синяки, прочие отметины — все это было желанным и долгожданным. Тем, для чего он в течение пяти лет творил вещи, которые Фелл никогда не позволил бы ему творить. Тем, ради чего он отказался от всего прочего, ради чего он растоптал свое имя и смешал его с грязью. Тем, ради чего он распрощался с собственной жизнью. Их совместные стоны заглушили громкие звуки тревоги, но ни один из них просто не обратил внимания на это. Они были слишком заняты друг другом. Они были слишком заняты, прощаясь раз и навсегда.***
Комната, где приводились в действие казни, не отличалась особенной красотой. Это было сырое серое помещение, куда заключенных приводили под конвоем и откуда еще ни один из них не уходил живым. Эджи смотрел на стекло, которое отражало его самого, прикованного к электрическому стулу. Он знал, что за ним стоит один лишь человек — точнее, не человек. Тот, кого отстранили от дел, застав в весьма компрометирующем положении с заключенным и не уволили, потому что он — единственный доступный и компетентный сотрудник в этой области. Другая работала в противоположном конце страны, так что роскошь разбрасываться такими монстрами никто не мог себе позволить — не в этой сфере. Он смотрел так, словно не было на нем всего этого оборудования, проводов. Будто под металлической бляшкой на выбритой голове не лежала мокрая губка. Он смотрел так, словно видел брата сквозь толстое стекло, хоть он и не мог. Зато Фелл его видел, стоя прямо там, куда Санс и смотрел. С каменным лицом, он выглядел, как мраморная статуя — бледный, измученный, но безэмоциональный. Так казалось, но любой мог бы при ближайшем рассмотрении увидеть его сжатые в кулаки до побеления пальцы и напряженный взгляд. Ожидающий. Он и в самом деле надеялся, что его брат что-то вычудит снова, всех обдурит и обыграет. Сбежит, оставив после себя лишь легкое чувство досады и громадное — облегчения. Но он продолжал сидеть там, молчать и улыбаться. — Последнее желание? — спросил его «комендант» спокойно, глядя на него и видя в нем сумасшедшего преступника, от которого давно пора очистить мир. — Передайте господину надзирателю… Что он обещал, — медленно проговорил Эджи в ответ, не отрывая взгляда от стекла — даже не моргая. — Разумеется. Рычаг опустился. А из комнаты за стеклом раздался болезненный хохот… И громкий выстрел. Лишь две практически одинаковых кучки пыли остались напоминаниями о двух монстрах. — Сааанс? — Что, Пап? — А что будет, когда я умру? —… Я умру следом за тобой, бро. — Тогда я обещаю, что тоже умру, если ты умрешь! — Ты маленький идиот, Пап. Забери свое обещание назад! — А вот и не заберу! — Пап, пожа… — Нет, Санс! Я всегда буду с тобой. Даже после смерти! Потому что я люблю тебя! —…я тоже тебя люблю, Пап.