Кораблик

В лиловом тумане порхают бабочки. В Лесу тихо и спокойно. Даже вечно проказливый Любимец Леса на этот раз где-то затаился, хотя ему- то Лес позволяет больше всех.. Не до крайности, конечно, и ему не открыта главная тайна. Может, и к счастью, а, возможно, к сожалению. Почему Лес так скрытен? Глупый вопрос, все равно, сколько не задумывайся над ним, запутаешь себя только больше. Зачем, например, мы здесь, если даже Ему не позволено нас видеть? Пусть он чувствует что-то, да, он точно ощущает, уже заподозрив нечто необычное, но каким образом он догадается без единой подсказки ..? Одна из бабочек отделилась от остальных и спикировала на тонкую сухую ветку болотного куста. Настолько невесомая и красивая, что начинает казаться, что это всего лишь цветная голограмма. Ветка не сдвигается с места, а слух рисует иллюзии глухих звуков, пытаясь хоть как-то заполнить мертвую тишину Болота. Тут все время так тихо, слишком тихо, хотя такие, как я, уже привыкли. Поэтому самый малейший шорох заставляет насторожиться, привыкший слух сразу заподозрит неладное. Как сейчас... Тихий хлюп. На любом другом болоте это могли бы быть лужи, тресина, да хоть затаившийся болотный житель, что угодно. Но не здесь. Кто-то шел. Тихо, стараясь остаться незамеченным, что все равно бесполезно. И он это знает, но, видимо, надеется на глухоту болотников, нас. Ведь пусть ему меня не увидеть, я как-никак тоже являюсь местным. Ух ты, это Он пробирается. Как я не догадался? Кто посмеет забраться сюда теперь, когда Дома уже нет, кроме него. От него веет Наружностью, и это очень противно, никогда не понимал, как он одновременно пребывает и там, и тут? Бабочка, дрогнув махровыми крыльями, взлетает, безжалостно кромсая тягучие волны лилового тумана и унося за собой остатки благоговейной тишины. Ну вот, опять.. кто его просил лезть сюда и нарушать покой болота? Он начинает меня раздражать, этот хлюп. Да и сам Слепой. Что он ищет здесь? Он давно уже знает каждый куст болота наизусть, давно изрыл все норы, перепробовал всех мышей и перебил половину собакоголовых. Что ему еще надо? Скорее всего, конечно, он бежит. Бежит от Наружности, куда привела его судьба, ну и следовательно.. бежит от жизни? Ничего не выйдет, Слепой. От жизни не убежать. Она похожа на лабиринт, все пути которого в итоге приводят к одной, конечной цели. Это неизбежность. Либо к выходу, либо к тупику. И сколько потом в таком лабиринте не ходи, все равно ничего не изменится, ведь все решается не тобой, а тем, кто этот лабиринт придумал. Вот она жизнь. Куда не беги, а все равно вернешься туда, куда суждено. Может, это тебя так Дом тянет? Его уже нет, ты знаешь... а это против правил, тебе сюда нельзя. Жаль только, что ты меня не услышишь... Слепой, неуклюже хлюпая, он разучился ходить тихо, Наружность его изрядно потрепала, приближается к месту моего пребывания. Я тут отдыхаю, это мое святилище. Тут никому нет места, мы уважаем границы друг друга. Даже пробегающие собакоголовые покидают мою территорию тихо, поджав хвост. Да, тут совсем нет живых существ. Вообще. Именно из-за меня, глубина и тягучесть этой части болот на это не влияет. После уничтожения Дома мой покой здесь смели нарушать только облезлый призрак Птичьей родственницы, который, как ни странно, тоже недавно нашел свой дом, и, собственно, Бледный. И только второй, Слепец, видящий больше других смертных, ведь только у него их них есть шанс прозреть , единственный по-настоящему слеп. Среди нас, конечно. Если бы лес дал ему шанс... Но не мне это решать. Слепой останавливается в трех шагах от меня и садится, облокотившись на залепленное тиной гнилое бревно. Последнее время он редко бегает тут в обличье оборотня. И это тоже влияние Наружности. Интересно, как ему там приходится... Меня забрал Дом, меня не пустили туда. Нельзя сказать, что это выбор Дома, но и не мой. Это выход моего лабиринта, и, как ни странно, он приводит в это межпространственное болото. Смешно, но смеяться почему- то не хочется. Я смотрю на Слепого, уже сменившего облик. Он все еще тут, то ли дремлет, то ли смотрит сны, которые ему в обилии дарит Лес, склонив голову и полуприкрыв сухие веки. Где- то там , далеко, в совсем другом мире, который принято называть Наружностью, бродит нелепый слепой мальчишка в темных очках. Он никогда не вспомнит. Это будет уже не тот Слепой, которого я знал, но что-то от этого потрепанного оборотня все-таки перешло к наружной копии. Слепой медленно поднимает веки, его бесцветные зрачки пусто смотрят прямо перед собой. Прямо на меня. Интересно. Он перешел полностью, но при этом часть его забрали с собой в Наружность. Наверно, это из-за них, они не могли без него. Друзья... иногда они мешают. Возможно, не будь он разорван пополам, мы бы даже смогли пообщаться ,кто знает. Я тоже смотрю на него. Мы сидим долго, вглядываясь друг в друга, отыскивая что-то, но не находим ответов на свои вопросы. Я начинаю тихо петь. Воздух отвечает тихим гулом. Слепой услышит, я могу общаться с ним только так. Гул совсем тих и похож на шум ветра, далекий и печальный. Но Слепой чувствует. Он закрывает глаза, слушает и немного погодя достает из оборванных штанов самодельную флейту- грубую и неотесанную, и подносит ее к губам. Наши песни медленно сливаются, начиная с тихого покачивания, плавно переходя в песню про них.. Он все время играет про них. Мне интересно, и я продолжаю петь. Моя песня пуста, в ней давно нет никаких чувств, она только и способна, что копировать шум ветра, ложный плач ночных птиц и писк утренних. Его же песня разговаривает, плывет, живет, в ней так много слов, эмоций и некой усталой безнадежности, что я едва поспеваю услышать все. Сначала он вспоминает Лося. Я не удивлен, он всегда первым обращается к своему Богу. Песня его флейты грустна и полна безмолвной покорности, одухотворения, казалось, она вот-вот оживит близлежащую корягу, и из нее побегут зеленые ростки. Но нет, в этой песне кое-чего не хватает.. Не хватает то ли оттенка тихой ласки, то ли любви. Ее нет ни в одной его песне. Я снова сомневаюсь, умел ли он вообще любить? Глаза его пусты и совсем ничего не выражают, а пальцы мягко ласкают старую деревянную флейту. Слепой мерно покачивается в такт мелодии. Что он сейчас чувствует? Похоже, ничего. Это просто выплескивание пустых воспоминаний, ненужных и просто нуждающихся в выходе наружу. Он становится похожим на меня, совсем скоро ему тоже станет все равно.. Пока я размышлял, его песня стала гуще, напряженней, откровенней... мне даже показалось, в ней зазвучал упрек? Его песня, естественно, о Сфинксе. Он недоволен им, но в то же время я чувствую скрытое облегчение. Слепой рад, но на что-то обижен. Мне становится все интереснее, но все, что я могу делать сейчас, как и все время в течение последних десяти лет- сидеть тут, как в клетке, и думать. Вспоминать последнюю ночь, прощание, прячущихся воспитателей, кровоточащий из всех щелей Дом и...последний кораблик. Мой кораблик. Для меня это было чем-то бОльшим ,нежели поделкой из обрывка домовской газеты, для меня это был настоящий, живой спутник. Корабль, на котором я уехал, корабль, которым я привязал себя к Дому, корабль, который обрек меня на вечное скитание по болоту, без шанса выплеснуть рвущиеся наружу чувства. Но меня не видят, скорее всего, уже и не помнят. Чувства вырвались, затерялись и растворились где-то в ядовитых парах болота, оставив за собой лишь пустую оболочку. Череп, как таковой, прекратил свое существование. Осталась лишь невидимая шелуха, безжизненная пленка, которая может только наблюдать и вспоминать. Дикое наказание, ужасает? Но мне все равно. Я разучился ужасаться. И разучился быть человеком. Поэтому я молча сижу и продолжаю слушать Его песню, которая становится все тише и тише. Наверно, это потому, что я перестал подпевать. Я уже услышал все, что хотел. Он поет про Горбача, Слона, Стервятника, Крысу.... но я знаю о них. Они теперь тоже с нами... Вдруг я слышу что-то странное в его песне. Он выцеживает самые дальние, самые неприятные воспоминания, что-то, с чего преломилась его обычная жизнь. Я удивлен. Даже более... Я знал, что в ТУ ночь он сбежал, что его не было с остальными. Но как он мог видеть?... Он поет про меня. Про мокрый липкий пол, пахнущий кровью, про пыльный перекресточный диван, шершавый и грязный, про непонятный лязг железа и шорох бумаги. На фоне его песни я начинаю вспоминать. Впервые за долгие годы я с интересом пересматриваю старые воспоминания. Выжженная картина последних минут снова рисуется передо мной ярко- алой краской, жирно капая и подтекая, она снова холодной массой заливается в мой разум, чавкая и всхлипывая.. Я снова там, я снова все вижу. Мне снова интересно.